хотелось бы, чтобы слова были бы всегда новыми, как будто бы только что вылупились (и как будто бы у них даже нет этого вкуса желтка, как у яичницы по утрам, от нее всегда надо отколоть белую часть и съесть отдельно, но на самое вкусное меня иногда не хватает), растянувшись лежать и смотреть в потолок можно только если ты чего-то ждешь, куда-то лежишь по отношению к чему-то (медовая трава, внутри все слипается, как глаза после нескольких часов работы с базой данных). цветаевские тире и синяя-синяя-синяя плитка вокруг (отсюда ближе к солнцу, когда сиеста, то это означает приход любви и влажность в нижнем веке, мошна кошелек тянет). в этом травма похожа одновременно на потолок, проломленный позвоночник и повторяющийся припев (ирландская волынка): есть структура, которая крепится на конкретное имя. писать о нем - все равно что раскладывать на полу куски разломавшейся рамы, чтобы потом собрать (скорее всего это правда, картинки не врут).

кончай собеседование, клинк, бросай лойолу и присоединяйся к дегенератам

before you call me a man? странная фантазия о совместности за проигрыванием одного и того же сценария (хотелось бы писать тексты на пяти языках сразу, чтобы каждый, на них говорящий, мог просунуть голову между строчек), ряд нелепых наблюдений, связанных с особенностями чьей-то поли(э)тической речи: ветры дуют с южной стороны, но рыбы перестали обожать плохо сведенный блюз (герой рабочего отчаяния, знатная доярка-бригадир бьется головой об столы васнецова-младшего). we must surely be learning оборачивается неумением существовать вне адекватного расписания приемов интеллектуальной жвачки через носоглотку. на работу приходишь и проваливаешься вникуда. когда редакторы текста желают сил - это повод насторожиться и начать перечитывать англо-русский словарь

письмо вещь странная и спонтанная, иногда слишком похожая на обыденность: речь говорится и деградирует одновременно, сказать фразу значит прыгнуть с вышки в бассейн кривотолков, ударившись по дороге об неправильное деепричастие (ныряние = способ достать до того слоя, где уже можно употреблять нецензурную лексику). лбы выщелачиваются (видео с его выступлением перед народным съездом показывает, что у него был покатый лоб и выступающие скулы), эстетические концепции остаются неправильными, как барбериневские пчелы. от такого перестает хотеться до полуночи сидеть в КАМИСе - скорее уж кривых букв в стихотворных сборниках и корзину для бумаг (припев два раза). приходишь - темно, уходишь - темно. никакой жизни получается, один мрак и смрадная французская бумага, похожая на то, во что иногда заворачивают сыр - ну или картины оскара рабина, когда их перевозили в чемоданах, оставляя в заложниках костюм-тройку

плач сулит водопой, а дни последнего месяца размечаются спасительным присутствием виктории гуровой: от такой вдохновенности начинаешь шевелиться, приходишь на пары и даже как-то меньше проклятий кидаешь вслед самокатчикам: шевеление-шевеление происходит под этой черепушкой, запускаются процессы страхов, упреков и паранойи (на сообщение другу никогда не нужно много времени, а на все важное не может не хватить времени - почему же тогда всегда не хватает времени?). грохотание выставки: теперь у вас внутри много свободного места и вы можете что-то придумать! да хоть плачущий чемодан (and i see it needs sweeping), переполненный обрезками ниток. не хочется делать работы про дом-кожуру-конуру-кобуру, но жанр обязывает и обзывается: нейросеть считает, что двоеточие это символ воды, а я считаю себя хроническим бездельником, неспособным полюбить хозяйственное мыло

раньше можно было сочинять желания, ожидая, что они найдут себе собеседника - отправить письмо это что-то вроде зарубки в списке дел: встать с утра, заварить кашу, найти собеседника. но если обращаться к теории травмы, то в рамках нее травма и есть собеседник - она собеседует ежедневно, пока стоишь у вагона метро (так тихо, что я даже слышу) и ждешь, что твой текст сложится сам собой, прокручивая единственную возможность подумать о чем-то другом - как колесо по рельсе. не хотелось бы, чтобы этим кругозор был ограничен, но здесь так забавно: как дырка из-под зуба, из-за которой рано или поздно можно забыть о том, что есть остальные тридцать два.

событие убивает любовь и рождает зависимость, круговое (гигантские книги о британской войне), круглые глаза, которые никогда круглыми не были (бегут-бегут по стенке зеленые рукава, бежит бежит за мной кто-то кто дышит в затылок - может быть будет проще если бы он меня ударил - to think again). диалектика насилия и безопасности чудна и восторжена: если к тебе были применены меры, значит они будут применены к тому, кто тебя обидит, особенно, если тебе уже обещали простить тебя за то, чего ты не делал (виконт делится на два, две части виконта любят пиво разного цвета). но зато вокруг этого легко построить мысль: насилие сводит тело к ощущению боли и узости, но оно напоминает о существовании этого тела. надо готовить вещи для собеседования, а то снова окажется, что все это ни к чему

милые люди, не предавайте глухих, но обретших: они помнят все до последней мелочи (потому что когда-то им и это было недоступно), им всегда кажется, что они что-то не услышали (что часто действительно так, чтобы включить слух, надо немного покряхтеть и иногда ходить в клинику на проверки: в моей клинике под землей проходит метро смоленская, поэтому иногда поезда можно принять за гудки), эй, кто там крикнул айайай?! они помнят сухие рубашки, закрывающуюся вакуумную банку, потерянный ключ, когда надо было вовремя уйти из дома, что-то, сказанное под нос, нелюбовь и страх, потому что они сами не знают, кто они: они собраны из картинок и похожи на детскую деревянную лошадку из теорий эрнста гомбриха, подверстывание реальности под слова не имеет значения, потому что все равно рассказать некому. если представить что может случиться: а? э? так-то, дружок. в ящике лежит диабетический робот, который в последние дни издает слишком много раздражающих звуков: одно превращается в другое, а родители снова обречены на заботу и на терпение: но шагов сзади я пугаюсь совсем не поэтому, а просто потому, что думаю о чем-то своем и часто мне это кажется стыдным: и кто-то куда-то меня пригласил и там я увидела что-то такое.

здесь нужно сворачивать на дорогу уюта, молотого кофе и чеширского шелдона. ноги всегда ведут домой, где много вещей и еще больше забот, но там пахнет шампунем с крапивой и промокшими сборниками лакана, а еще живет кто-то, кто всегда знает, сколько помидоров засыпать в спагетти (“сыр сам сыплется к вам в макароны”), как правильно приоткрыть двери, чтобы не было жарко, под сколькими пледами нужно болеть и еще - как именно нужно утешать женщин в истерике, если им к тому же сентябрь под хвост попал - все остальное можно пока задвинуть куда-нибудь на дальнюю полку

тебя ждут красивые хорошие сны, похожие на желтую подводную лодку (джордж харрисон был моим лучшим другом, но он никогда об этом не узнал), а еще про повесть о настоящем человеке. добродетель птиц - ничто, по сравнению со святостью родителей (за обедом папа исполняет арии фигаро и в принципе у нас дома всегда было принято говорить громко - и до сих пор принято, при соответствующей задаче можно было бы положить это на музыку россини и не утратить ни капли шарма). надевать толстенные голубые носочки: ради этих носочков стоит проделать такой путь. доктор рейниш, здравствуйте, доктор, неужели я буду ходить в сережках, как все остальные девочки? ю кэн си америка, а америка смотрит на тебя во все глаза и первые несколько ночей нельзя засыпать, потому что где-то внизу в подвале енотовидная собачка ворует консервные банки. сложно написать об этом что-то, кроме шумовой инсталляции, где после прогулки по дребезжащим стенам ты оказываешься в абсолютной тишине морозильной камеры (можно обмазать смолой, раз уж среди бытовых разговорах нас постоянно тянет рассуждать о бойсе), да ведь устранение глухоты внешней чревато появлением голоса: глухой человек боится предательства и если дать ему слово и время на мысли, он может прийти к тому, к чему я прихожу, когда слышу повышенный тон (как кошка с рефлексом вместо бантика, если вы кричите на меня - я закричу в ответ, потому что себя я хотя бы услышу и станет понятно, что происходит: сорокин смотрит недоуменно, а я убегаю вниз и вниз и вниз, пока меня окончательно не складывает где-то в углу рыжей ветки: мне бы сейчас воды, молока и плед: жарко и тошно, хочется спрятаться и завыть, чтобы фрося пришла и лизнула тебя в лицо: но фроси давно уже нет, я живу на синей, а по бокам головы воинственно морщатся две ракушки: но зато я могу носить сережки и после бассейна мне каждый раз приходится вытряхивать голову вниз-вниз-вниз, раз мне то право дано). я сначала думала, что тут только садовники такие! объявляю суд, что подумают эти люди? обезглавить, обезушить, лишить достоинства: но здесь же возникает вопрос о том, как я прожила среди них первые 13 лет жизни и мне ничего за это не было, кроме ненависти к урокам физры и командным играм, куда меня не брали просто потому, что я не услышала бы вопли о передаче мяча (и не все ли равно в таком случае, что они думают? мне нужен список правил поведения, я абсолютно не знаю, как вести себя там, где нет японистов). у меня была любимая подружка, которая всегда обо мне заботилась и иногда я по ней скучаю, потому что мы очень нелепо поссорились и теперь занимаемся исключительно активным взаимным пролайкиванием историй в запрещенной соцсети: хотелось бы понять, откуда взялась эта странно-повисшая улыбка из следующей статьи о златокудром ребенке, которому так нужна операция (весь исчез, остался только оскал, характер портится тогда, когда ты что-то приобретаешь, а не наоборот)

хотелось бы написать длинный хороший текст про атрезию-микротию и про то, на что это похоже: метафоры аквариума кажутся давно вышедшими из моды, а “слышать счастье” в пиджаке на голое тело и со странной улыбочкой (когда ребенку еще хватало ума улыбаться) превратилось в странный ошметок журналистского приукрашивания (первое нужно сделать - вернуть фотографии братца! и снять с меня эти дурацкие полосатые носки). у такого приукрашивания йодистая клеточка и звезда во лбу, состоящая из скопившихся после очередного насморка зеленых соплей. в таких рассказах нарратива не избежать и приходится говорить какие-то честные вещи, которые в своей кристальной независимости от тебя начинают блестеть и переливаться прямо в желудке: за сто метров становится видно и любой прохожий может за это тебя ударить (насилие происходит где-то глубоко в голове, потому что ничего из происходящего вокруг до тебя не доносится, слышны только всплески упавших империй и маркус, которому явно хотелось быть понятым - он отличался тем, что абсолютно ничего об этом не знал и это то, за что я всегда буду ему благодарна). шумы собственного горла становятся главным источником рока - да что там говорить, они им остаются, поэтому так дорого любое приближение, похожее на тембр (I went to tell everybody but I could not get it crossed). почти психоаналитическая похвала музыкальному вкусу.

атрезия прилипает к микротии и их нельзя разлепить, как (глаза закрываю считаю до трех, когда открываю - вокруг никого не оказывается, я не спала, я вообще не сплю, ведь я собираю цветы, ну кролик ну белый, несформированные комки) два пельмешка: смешно, что это болезнь детей - нельзя справиться с этим, будучи старше 16 лет, когда растешь, твои уши не растут вместе с тобой, потому что их просто нет: мне после лекций про уменьшающееся платье алисы приснился сон, что я уменьшаюсь, а уши остаются прежнего размера, поэтому мне приходится тащить их за собой на тележке: вокруг уже достаточно лет пронеслось и над океаном забрезжил четверг

выгибание экрана: никто не видит эти полосы прямыми (два старых знакомца, сжирающих любой текст - “никто” и “все”, как будто бы мы можем говорить о какой-то коллективности помимо того, что висит между нами, как сумасшедший, держащий вместо бритвы туалетный ёршик: ёршик пишет поэму о ненависти и обмане, у него полевые исследования), фотография выгибается и становится грязной, как будто бы ее давно стоит почистить. купив новый инструмент? мне недоступна любовь к другому, а мой совсем ошалел от работы на фабрике без режима сна, отдыха и с необходимостью придавать людям улыбчивые выражения, из-за которых убили француза-маркиза, зубы блестят, а время идет (улыбка в средние века)

зерна сыплются, но из этих зерен не высечь попкорна, нужно концентрировать то, что потом остается, но - ты погляди, не осталось ли что-нибудь! - кофе просыпается и его приходится отстирывать, отпылесосивать, отбривать и отшивать изо всех сил (никто не знает, что мой дом летает!) эффект пропадания, усталость от карандаша. удивительно, как мало слепнут писатели, будто их заранее лишили глаз и предложили работать со словом, хотя нет ничего (и опять сначала) скучнее бесед об искусстве и мозге, особенно проводимых уважаемыми в научном сообществе носорогами, от которых бы отказался даже известный вам господин. собака лает ветер носит, дождь льется, а коллеги возвращаются из поездок по местам отдаленным, как подростковый сон

цветы бросаются у раковины непокормленными, SD карты горят (в отличие от рукописей), что-то пугает меня в этом всем, какое-то бесконечное помешательство на собственности и героизме, это вечное ужебытование. покраснение: дёргаем язычок, чтобы закончить беседу и слышим уклончиво длинные звуки: Слушаю? назовите причину, по которой поссорились кошка с собакой и приготовьте раствор для протирки зрения (это как пересиливать душевную лень посреди рабочего дня). картинка дала мне сдачи, отсчитав много серебряных монеток (тридцать штук? от лотоса заболели колени, абзац заканчивается нераскрытой скобкой, что это за послание Пифагора в мир музыки такое), у них отсыхают бутоны, запутываются шнуры и при ударе локтем об угол болит невозможность сосредоточится

и вот его величество спросило у молочницы: она сказала фу те вам, превратилась в хармса и села ногами в окно, требуя от глядящих вспомнить все имена персонажей большого жанра, от пенелопы до лужина: им глупее существовать в контексте, нежели в рамках одного предложения. плохая привычка - ожидать от фильма действия и возможности проецировать на этот экран возможность (вокруг очень много chances, all we are saying is give) сопереживать себе самому в процессе написания текста, лист со следами ластика (уничтоженный рисунок де куннинга), здесь следовало бы сочинительствовать о недостижимости голоса друга, которая всегда одна и та же вода, но все, что доступно, это ботанический словарь

oh my name is john stewart: оно пишется в титрах при помощи пляшущей строки, обвивающей надпись “в роли мистера стюарта”: тавтологичность ношения имени и имени (young и fella по сути одно и то же). когда текст не пишется в ярости, он пишется в согласовании (пропуск в текст и пропуск в здание, в котором нет правил - у нас нет никакого шанса посмотреть кино без желания в нем сыграть). кто-то знает законы плоскости, кто-то меняет слова на ветер в банке из-под огурцов, а кто-то разлил фиксаж. и когда же я начну вовремя произносить приветствие, да еще так, чтобы о нем не забыли в течении дня?

мысль пересекается с теми, кто в соседнем окне (талончик на выдачу книжек), возможно когда-нибудь мое время синхронизируется с вашим, но пока что снег идет только для тех, кто не прочь его чистить, не питая страхов быть понятым (цифры фамилий пишутся сбоку, пока к остановке подходит стрекозино-этажный автобус до Сордса, на котором катались еще Наполеон с Жозефиной, копившие деньги на остров, но в итоге спустившие все на осьминоговый суп). он любил кино про социальную несправедливость и был похож на мраморную тахту из коридоров особняка своего троюродного прадедушки, он приходит ко мне каждый раз, когда хочется представить себе аристократический быт или когда невзначай нужно убедиться в правильности своих жизненных решений: письма теряются и приходят все скопом, как и любые другие восклицания, которые потом еще всплывают чаинками в плохозаваренном чае (Лия с иврита - усталая, первая жена Иакова, здесь стоит просто отметить новое соответствие). есть три слона стиля, стоящие на черепахе, черепаха питается различными английскими диалектами и изрыгает из горло что-то сходное советскому искусствоведению (вот вам и плоский мирок, surely it is). надеюсь увидеть обо всем этом выпуск в ежедневной философской программе ОБЪЕКТИВНО ЯНОВСКИЙ, но программа ОБЪЕКТИВНО ЯНОВСКИЙ находится далеко за гранью разработки, что заставляет наши четыре стены рыдать остатками не отодранного от фотографий скотча

обрывающийся припев и сверкающие (выдранные) зубы мудрости: реликты, превращенные в стоматологическое золото (когда гитара обрывается и остаются только барабаны, отцовская музыка жужжит, как монада во все той же чашке, але!). мысль, трава, три тома сочинений руссо (никто никогда не признается в том, что это просто очень скучно, смешная скука, грубая и розоватая, как будто бы постепенно поднимает градус серьезности семинара), мир превращается в набор вещей, к каждой из которых есть своя скобка-щека, скобка-комментарий, скобка-сноска (опухшая), которая не очень хочет разделяться от соседней строчки точкой, не говоря уже про принципы архитектоники - в противоположность этому женские слезы и сведение слова к одной вечно страдающей букве (то не ветер ветку клонит)

засыпаю среди одеял, просыпаюсь среди цветов (ручка заносится над бумагой for a couple of hours, вот ведь что такое настоящая стеснительность, а не эти ваши прятки за шторками автомобилей - между приватным и общественным, когда сценаристам нужна беседа), лишившись родины, тепла и мечты, но зато прильнув к чему-то более конкретному: плюс на минус дает освобождение, когда на экране появляется надпись ЧЕРЕПОВЕЦ 1990