Оплакивание Павла Кушнира — это тоска по Симоне Вейль, которой мы даже не заслужили. Письмо Кушнира в "Митин журнал" с предложением себя в качестве переводчика-энтузиаста, вижу, вызывает у целого ряда товарищей радость узнавания. Хотя вообще-то это письмо про чистый труд, а не про богемную жизнь.

И все же письмо, сигнализирующее о любви Кушнира к трансгрессивной литературе, как и его роман "Русская нарезка", вроде бы взыскуют признания. Но дело не в том, что интересные люди ходят неузнанными до смерти. И не в том, что чья-то там культура кончается от голодовки (пропади вся эта культура пропадом). Дело заключается в узнавании определенных вкусов и пристрастий. И в этом деле проблем насчитывается целых три.

Первая — это бесконечный культурный недемократизм узнающего. Его нельзя не заметить в радости от случайного совпадения культурных вкусов.
Вторая — выбор сакральной жертвы как бы себе по мерке. Оказывается, у жертвы должно быть нечто вроде класса.
Третья, и самая главная, состоит в том, что все эти пристрастия и привычки, стилистические завихрения и литературные моды ужасно устарели.

Они застряли там же, где берет начало путинизм — в бодром нигилизме мира нулевых, его похабной иронии, удивительном сочетании нарциссизма и прагматизма. В мире Суркова и Лимонова одновременно, в мире новых книг "Митиного журнала" про секс и жестокость, в мире авторских колонок и умных глянцевых журналов, в мире взрывающегося интернета, где каждый оказался у всех на виду, но совсем одинок в своем игровом разврате. Путинизм все эти вкусы впитал, переиграл и перерос, оставив позади. И показал разврат вполне реальный.

Миф о проигравшей революции

Фильм «Предатели», представленный командой ФБК этой весной, вызвал, вероятно, самые содержательные политические дебаты среди российской оппозиции за последнее время. Авторы фильма прямо поставили вопрос об ответственности либеральной элиты 1990-х за появление путинского режима. Олигархи 90-х, как следует из фильма, ради личного обогащения были готовы разрушать неокрепшие демократические институты и верховенство права. Однако в чем состоял на самом деле проект ельцинской элиты, во что верили эти люди и какую страну хотели построить? Что именно «предали» «предатели»? Ответить на эти вопросы можно, обратившись к ключевым фигурам эпохи, — поняв, из чего складывается их мировоззрение.

Так чем же руководствовались бизнесмены и реформаторы, проводя приватизацию и манипулируя выборами? Как трактуют итоги 1990-х фигуранты тех событий? Историк идей Георгий Ванунц перечитывает либеральные тексты о первом постсоветском десятилетии.

Читать без VPN

Read in English

Posle Media

Миф о проигравшей революции

Чем руководствовались бизнесмены и реформаторы, проводя приватизацию и манипулируя выборами? Как трактуют итоги 1990-х сами герои эпохи? Историк идей Георгий Ванунц перечитывает либеральные тексты о первом постсоветском десятилетии

Конечно, классовая ненависть, разжигание которой приписывалось социалистам, считалась морально недопустимой и губительной для души. Но было и более серьезное обстоятельство: разжигание классовой розни когда-то считалось преступлением. Уголовный кодекс Италии, принятый в 1889 году, содержал на этот счет особую статью и открывал неограниченные возможности для политических репрессий над социалистами, анархистами и даже республиканцами.

Один из таких случаев — преследование за распевание "Гимна рабочих". В начале 90-х гимн этот сказался рабочим ближе, чем "Интернационал" и они запевали его на встречах. Слова песни о том, что "господа украли хлеб у бедняков", и даже объявления буржуазии угнетателями были признаны разжиганием. В общем, обвинение в разжигании классовой ненависти использовалось тогда почти как сегодня используется обвинение в "оправдании терроризма".

На этом фоне думаю о двух вещах.

1. Описывая итальянский процесс 1895 года над социалистами, обвиняемыми в разжигании классовой розни, и краем глаза читая заседания суда на Беркович и Петривляк, случается синхронизировать исторические потоки. Аргумент, который приводится в римском суде, таков: понимаете, классовая борьба — это факт, описанный немецкими учеными. Ergo, социалисты занимаются констатацией фактов, а не тем, что вы могли подумать.

На российском процессе такого аргумента нет. При этом его несложно вообразить: режиссерка и сценаристка занимаются документальным [вставьте нужное слово] театром. Они занимаются констатацией фактов, как отличные журналисты. А не оценкой. Такой у них метод, и такая цель. А факты в условиях постправды еще пойди найди. Так что они выполняют критически важную, общественно важную роль.

1. Стихотворение "Швея" Сологуба датировано августом 1905 года. Сологуб тогда революцию поддерживал. Финальная строчка "и сама я в грозный бой / знамя вынесу навстречу / рати вражеской и злой", да и вообще все стихотворение, кажется дьявольски разжигательным. Но не в ином смысле. В нем мечта о восстании буквально возбуждает швею во время шитья. Описание ее труда имеет фирменную сологубовскую садомазохистскую тональность. Только потом мы понимаем, что героиня вышивала лозунг на красном знамени, а не штопала господские чулки. Но ее возбуждение, которое хочет передать Сологуб, принадлежит пространству между покорностью и будущим триумфом, где и разворачивается грозный бой. Швея как бы качается на волнах этой фантазии.

Тип разжигания, которое, конечно, невозможно представить в итальянском материале — это трансляция возбуждения по поводу смерти в схватке со злом. Не знаю, есть ли этот момент в современной российской пропаганде. Я думаю, что нет — слишком долго очищались от символистской чувственности. Но на его месте что-то должно было возникнуть, куда-то она должна была мутировать и пролезть на фоне поворота российской власти от экономизма к идеализму. В какой-то порочный восторг. Именно порочный восторг источают речи о переходе от малых дел к большой истории через необходимые трупы. Можно, например, посмотреть выступления Эрнста или почитать кремлевскую газету "Взгляд". Они все как бы знают, что с этим что-то не так, и это не так и вызывает у них экстатическую гордость.

Разбираться с содержанием порочных восторгов российских элит совершенно нет охоты. Но надо констатировать факт.

Интерес к социал-демократической политике — гарантированный способ навлечь на себя обвинения в большевизме. Не говоря уже об интересе к марксизму и политизации разговора о социальной справедливости. Это хорошо демонстрирует и реакция на фильм Певчих, и дискуссии о 90-х. Все их инициаторы — потенциальные большевики.

Под большевизмом возмущенцы, которые всегда считали своим долгом обдать марксистов презрением, обычно понимают бог весть что. То ли коллективизацию, то ли продразверстку, то ли вообще сталинские репрессии. Но сейчас не об этом.

Есть кое-что, что делает постсоветский интерес к марксизму куда более антисоветским, чем антисоветчики. Это интерес к Марксу, а не к Энгельсу. Парадокс в том, что антисоветчики будут всегда основывать свои социологические, исторические или даже бытовые интуиции на энгельсовской антропологии. Натурализм Энгельса, который был знаком каждому позднесоветскому школьнику по максиме “труд сделал из обезьяны человека”, был плодотворной почвой для стихийного неолиберализма и индивидуализма. Именно на ней заколосились представления о эгоистичной человеческой природе, которые вы без труда заметите у антисоветчиков, в большинстве своем рожденных в 60-е и начале 70-х.

В новом интересе к марксизму, возникшем уже в конце 90-х и дальше, нет натуралистской антропологии Энгельса. Именно марксизм Маркса, т.е. отказ от советского Энгельса, как кажется, позволил двинуться в направлении к выработке иного представления о мире и человеке. Я говорю о направлении, которое обозначилось в качестве желаемого в первые постсоветские годы. Обозначалось оно, причем в первую очередь либеральными историками, нередко вольной цитатой из Люсьена Февра: не будем судить Лютера, давайте поймем его душу.

Совершенно непонятно, почему для этой благородной задачи был выбран своего рода утопический индивидуализм, ориентированный на западную социологию. Из него торчали уши не только Энгельса, но и вульгарного социологизма в раннесоветском духе. Сбалансированный, гуманитарный характер этой установке придавал интерес к художественной литературе — дореволюционной и мировой. От Набокова до, много позднее, какого-нибудь Зебальда. Так или иначе, привела эта установка не к пониманию чьих-то душ, а к бездне межпоколенческого непонимания. И даже война оказалась неспособна навести жизненно важные мосты.

Вместо того чтобы поддержать интерес к пониманию 90-х, мир наполнился советами заняться своей жизнью. Трактовки не нужны, их можно подменить голыми фактами. Ну, сколько там стоил доллар, когда на рынке оказались товары и как вообще менялась общая температура по больнице. В общем, индивидуалист, столь внимательный к индивиду, оказался категорически неспособен увидеть отдельного человека.

Триумф видения мира, в котором причудливо соединились джунгли и лаборатория, все подчинено квазиественным закономерностям. Мало того что такое видение — путь к отказу от интереса к политике и разочарованию в мире. Оно же попросту отравляет душу. Берегите себя.

Многие, наверное, слышали, насколько важным объединяющим мифом, несмотря на свою идеологическую расхристанность, стала Коммуна для ранних европейских социалистов. Несколько лет назад мне казалась вполне реальной мысль, что наша парижская коммуна — это Рожава. С тех пор осведомленные курды заронили во мне сомнение относительно ее мифотворческого потенциала, одновременно убедив в сходстве двух автономий, предрекая Рожаве столь же кровавый конец. Все уходит на войну и бьется об нее же. Собственно, деятельность Эрдогана в регионе ни для кого не секрет...Правда, в Рожаве работает мощнейшая доктрина и это отличает ее от Коммуны.

Так или иначе, Рожава, привлекая отдельных riot-туристов, мифом пока не стала. Скорее, ее политический эффект напоминает о восприятии первых американских коммун, о которых рассказывали в европе — утопические корабли-острова, потонувшие под натиском имперского флота и внутренних противоречий. Вероятно, Рожава останется таким утопическим островом и не обернется мифом, объединяющим угнетенных. А вот у Палестины, как оказалось, такой шанс есть.

Вообще, первое мая — один из немногих праздников, который, во-первых, был учрежден снизу, во-вторых, не запускает допмощности машины потребления, ну и самое главное, крепко держит универсалистское послание. Сегодня ему не помешал даже проливной дождь. Разноцветным зонтикам подпевали разноцветные шары.

1 мая 19-го года мне запомнилось хорошо. Было тепло и ветрено, колонны двигались быстро, залив дул во все флаги. Вдоль Невского стояли росгвардейцы, некоторые с любопытством снимали происходящее на телефон. Какой-то мужской голос, поравнявшись со мной, проорал справа: "Бог послал мне вас прямо из 70-х". Это было столь уморительно и неожиданно, что я рванула вперед и инстинктивно решила посмотреть в обратном направлении, то есть налево. Мой взгляд поймала совсем молодая росгвардейка, которая с большим удовольствием жевала жвачку. Мы улыбнулись друг другу навсегда.

Разбираю сейчас одно марксистское завихрение: о том, что машина — резервуар непроясненного и потенциального знания, к которому не имел доступа изобретатель, но только рабочий в своей практике. Принципиальная неполнота, то есть несовершенство знания, приоткрываемого только трудом, есть залог творческой способности. Рабочий всегда сталкивается с этой неполнотой лицом и руками, и в этом его сила. Собственно, основания рабочего интеллекта и рабочего творчества я и пытаюсь прояснить.

В этой связи решилась посмотреть, какое именно "знание" фигурирует в итальянском переводе знаменитого фрагмента из Первого послания к Коринфянам, когда говорится, что "...и знание упразднится" (любовь никогда не перестает, хотя и пророчества прекратятся, и языки умолкнут, и знание упразднится. Ибо мы отчасти знаем, и отчасти пророчествуем; когда же настанет совершенное, тогда то, что отчасти, прекратится).

Знание оказалось знанием, которое не имеет глубины, не относится к живому и подвижному и не может быть применено, а получено в результате ознакомления (conoscenza, а не sapienza). Оказалось, что "любовь не перестает" — это попросту L'amore non verrà mai meno, то есть ее не становится меньше. Не знаю, что уж там на греческом и на латыни, но ведь совсем понятно, когда ее не становится меньше — она полна, едина и не делима. И только познаем мы всегда лишь частично, раз уж...коммунизма пока не случилось?

Проекция этой модели соотнесенности со знанием, а затем ее секуляризация (то есть изъятие откровения) и вправду только подтверждает мою постановку вопроса о возможности распознавания коммунизма. Когда он наступит, не будет никого, кто распознает его как объект — при полноте знания это будет невозможно, а отсутствие откровения не предполагает возможность постичь его иначе. Как говорится, "когда я умер, не было никого, кто бы это опроверг".

А к душе класса это заключение имеет непосредственное отношение. От страха пошла читать "Усомнившегося Макара", потому что страх и сомнение часто рядом. И вот же, какая цитата про душу против силы:
— Нам сила не дорога — мы и по мелочи дома поставим, — нам душа дорога. Раз ты человек, то дело не в домах, а в сердце. Мы здесь все на расчетах работаем, на охране труда живем, на профсоюзах стоим, на клубах увлекаемся, а друг на друга не обращаем внимания — друг друга закону поручили... Даешь душу, раз ты изобретатель!
Макар сразу пал духом. Он изобретал всякие вещи, но души не касался, а это оказалось для здешнего народа главным изобретением. Макар лег на государственную койку и затих от сомнения, что всю жизнь занимался непролетарским делом.

Крепко ценю диссертацию Арендт о любви у Августина. Эта работа о христианской любви сама по себе является признанием в любви. Аренд пишет о страхе смерти, очевидно, отсылая к экзистенциальному страху, определяющему человека по Хайдеггеру. Признавая хайдеггеровский тезис, она тут же оставляет его в суете и за бортом — утверждая вместе с Августином, что любовь определяется отсутствием страха смерти.

О том, что любовь побеждает страх, необязательно читать Арендт. Об этом можно узнать из каждой второй проповеди. Но совершенно неясно, что делать не с экзистенциальным страхом, а со страхом конкретным. С болью, опасностью, отрезанными ушами и пыточным током. Лупить по этим страхам любовью бесполезно.

Считать все современные страхи, которые питаются веселыми картинками, формами большого страха смерти мне кажется в корне неверным. Хотя бы потому, что экзистенциальный страх предполагает одиночество. Страхи, которые вызывает сама повестка и лица тех, кто от страха уже поехал, как будто бы даже переживаются сообща, в подключенности к точкам на страхокарте. Ее надо либо обесточить, либо забрать и поделить ее электричество.

В цикле киноновелл "Начало неведомого века" — соположены вместе экранизации "Ангела" Олеши и "Родины электричества" Платонова. Шепитько, которая экранизировала "Родину", не очень удобный пример: у нее были свои счеты как с украинским национализмом, так и с большевиками. Какое-то время назад мне попался на глаза ее дикий рассказ о том, как она подобрала французскую булку из-под колес хлебного грузовика и посчитала себя воровкой хлеба. Не рассказ, а психологическое оружие, заряженное доктринальной моралью.

Но в разговоре о страхе важно соположение новелл, действие каждой из которых происходит во время гражданской войны. Одна из них о терроре в жестокости — о случайных пассажирах поезда, которых устрашает атаман, топором казня комиссара. Другая о надежде в напрасном труде — о крестьянах, на которых спускается дождь, когда электрическая машина, обещающая орошать сухие почвы, так и не заводится и не вступает в работу.

Если отбросить гуманистический пафос и символизм новелл, переворачивающей высказывания и Олеши, и Платонова, то можно поискать во второй новелле противоядие от страха первой. Что они, зря собраны вместе? Оно где-то там, где сводятся труд и волшебство, и сводятся электричеством. Но в чем оно все-таки состоит, я пока ясно не понимаю.

Мой товарищ Игорь Гулин написал уже вторую статью об Эдуарде Багрицком — поэте, без которого при желании постичь разрывы предреволюционного, раннего постреволюционного и сталинского модернизма никак не обойтись. С Игорем нас объединяет не только интерес к кино эпохи застоя, но и, судя по всему, круг авторов, которые никак не могут упокоиться в памяти. Багрицкий из их числа.

Однако мы существенно расходимся в методах. Игорь чаще всего рассказывает, и весьма тонко, из каких духовных и телесных терзаний собралась политика того или иного автора, и как автор имел с этими терзаниями дело своей поэзией или прозой. Мне этот подход кажется неубедительным.

Все-так метод, постигающий автора, особенно если речь зашла о политике, должен быть адекватен субъекту авторского письма, а не его личности. Политика проводит границу между частной жизнью (здоровьем, треволнениями, переживаниями себя) и жизнью публичной. В этом смысле Игоря интересует тело и дух классовой политики, а меня интересует душа.

Если так сложилось, что Багрицкий обошел вас стороной, то о нем можно думать в четыре такта. Сперва это дореволюционные стихи, которые можно назвать одесским романтизмом (причем автор не столько романтизировал Одессу, сколько одессировал романтизм). Затем агитационная поэзия и художественно-плакатная работа времен Гражданской войны. Затем кружок литераторов-конструктивистов. А затем уже ассоциация пролетарских писателей и вхождение в сталинизм.
К последнему периоду относятся "ТБС" и "Смерть пионерки" — одни из самых страшных стихотворений конца 20-х и начала 30-х годов.

Про "ТБС" я пока не готова связно думать, а вот про "Смерть пионерки" хочется зафиксировать один момент. Этот текст имеет смысл рассматривать в качестве исходной точки соцреализма. "Пионерка" осуществляет прыжок от Горького "Исповеди" к Горькому "Клима Самгина" и затем обратно к "Исповеди". Показательно, что его осуществляет не сам Горький, употребивший термин "соцреализм" в 34 году ("Пионерке" к тому времени два года).

Соцреализм — это романтизм, расплющенный катком революционного авангарда и раскрашенный революционным плакатом + вернувшийся в него символизм. Это даже — обращусь по примеру Игоря к биографическим аналогиям — чем-то напоминает саму творческую биографию Багрицкого (одесский романтизм, агитки и плакаты, конструктивизм, "сталинизм"). Разумеется, сам Горький, утвердивший соцреализм не художественным словом, а съездом, не мог осуществить возврат символизма. Это сделал Багрицкий. Точнее, это сделала пионерка — отдала богу душу и стала душой населения.