В начале войны напрашивалась такая максима — никого не осуждать. Ей предшествовала "никого не пугать" во время ковида. Я эту максиму зафиксировала и носила, как Набиуллина свою брошку. На самом деле, это решение было моральной заглушкой.

Арендт в "Жизни ума" пишет так: столкнувшись с тем фактом, что volens-nolens y меня, говоря языком Канта, «имеется понятие» (банальность зла), я уже не могла удержаться от quaestio juris и задала самой себе вопрос: по какому праву я обладаю им и использую его*?

Так вот, чтобы хотя бы поставить вопрос, по какому праву, надо было сперва возобладать понятием. Теперь понятие у меня есть, а значит, в заглушке нет необходимости. О понятии потом. Главное, теперь можно отметить, что есть категория современников, которых я осуждаю. Пусть это будет даже не категория, а "идеальный тип". Он имеет явные эмпирические критерии, но приводить их без надобности.

Идеальный тип годами утверждал примат личного выбора. С начала войны прошло больше двух с половиной лет, но за это время никакого выбора идеальный тип не сделал. Зато худо-бедно приспособился. Не в смысле приспособился по выживанию и заботе о ближних — по выживанию все приспосабливаются. Выбор здесь относится не к тому, как ты живешь, а к тому, с чем.

Я никогда не верила в свободу личного выбора на уровне повседневности. Какая может быть свобода, когда часть альтернатив попросту скрыта от человека за порогом его незнания. Знание о самом наличии альтернатив это уже огромная привилегия. Или просто сила мечты. Когда продаешь диваны по телефону, вообразить иную свою судьбу непросто — это всегда судьба других.

Но я всегда верила в свободу выбора в чрезвычайной ситуации. Разумеется, речь не идет о ситуации, в которой оказался призывник, которому засунули в руки автомат, пригрозив в случае неподчинения засунуть ему этот автомат в задницу.

Чрезвычайность — это ощущение подвешенности. И легкое, и тяжелое: от земли оторван, но висеть тяжело, ведь гравитация никуда не делась. Ты не знаешь, кто ты и что ты, что будет с тобой и что будет с ними. Это ситуация своеобразной, но все-таки свободы, потому что многое разрушено. Она подталкивает выбирать. И в этой уникальной ситуации "идеальный тип" не делает никакого выбора. В Израиле, Сербии, Армении или России, не имеет значения. Просто идеальный тип не решает вопрос об отношении к происходящему никак. Это еще иногда называется не читать новости во имя самосохранения. Или обсуждать, прости господи, "русскую культуру". Кого она вообще может интересовать — и зачем?

Идеальный тип не намечает никакой работы с последствиями. Не переживает никакой внутренней трансформации. Или даже так: не совершает выбор, куда эту трансформацию переживать. Отказывается от максимального упражнения свободы воли, которое ему доступно. Которое он столько лет нес вперед, в сердце своей либеральной картины мира.

Все это открылось мне не только в наблюдениями за тем, как самые безумные версии сионизма, отрицающие накбу, беспрепятственно входят в головы. Или как самая русофильская славистика топит сингулярные идеи в бородатых схемах холодной войны. Или как идентичность массово надевается сверху, как шапка, и вроде бы даже не особенно давит.

Грамши бы сказал: odio gli indifferenti. А сказать слово ненавижу в Италии — большое дело. Это фактически сбогохульничать. Но идеальный тип нельзя ненавидеть. Но обретя теперь понятие о зле (следствие этого зла и есть несвобода), можно идеальный тип осуждать.

Все это, как ни странно, открывается в порнографической ясности на фоне изучения конца 19 века. Что оставил умирающий либерализм, пройдя через череду национально-освободительных и неуспешных революций, всем левым в наследство? Личный выбор и оставил. В том числе послать подальше все, что прикидывается утешительным, но ставит тебя нужным себе боком. Выбор, как понимать себя в обстоятельствах — и куда направить силу своего душевного внимания.

Оплакивание Павла Кушнира — это тоска по Симоне Вейль, которой мы даже не заслужили. Письмо Кушнира в "Митин журнал" с предложением себя в качестве переводчика-энтузиаста, вижу, вызывает у целого ряда товарищей радость узнавания. Хотя вообще-то это письмо про чистый труд, а не про богемную жизнь.

И все же письмо, сигнализирующее о любви Кушнира к трансгрессивной литературе, как и его роман "Русская нарезка", вроде бы взыскуют признания. Но дело не в том, что интересные люди ходят неузнанными до смерти. И не в том, что чья-то там культура кончается от голодовки (пропади вся эта культура пропадом). Дело заключается в узнавании определенных вкусов и пристрастий. И в этом деле проблем насчитывается целых три.

Первая — это бесконечный культурный недемократизм узнающего. Его нельзя не заметить в радости от случайного совпадения культурных вкусов.
Вторая — выбор сакральной жертвы как бы себе по мерке. Оказывается, у жертвы должно быть нечто вроде класса.
Третья, и самая главная, состоит в том, что все эти пристрастия и привычки, стилистические завихрения и литературные моды ужасно устарели.

Они застряли там же, где берет начало путинизм — в бодром нигилизме мира нулевых, его похабной иронии, удивительном сочетании нарциссизма и прагматизма. В мире Суркова и Лимонова одновременно, в мире новых книг "Митиного журнала" про секс и жестокость, в мире авторских колонок и умных глянцевых журналов, в мире взрывающегося интернета, где каждый оказался у всех на виду, но совсем одинок в своем игровом разврате. Путинизм все эти вкусы впитал, переиграл и перерос, оставив позади. И показал разврат вполне реальный.

Конечно, классовая ненависть, разжигание которой приписывалось социалистам, считалась морально недопустимой и губительной для души. Но было и более серьезное обстоятельство: разжигание классовой розни когда-то считалось преступлением. Уголовный кодекс Италии, принятый в 1889 году, содержал на этот счет особую статью и открывал неограниченные возможности для политических репрессий над социалистами, анархистами и даже республиканцами.

Один из таких случаев — преследование за распевание "Гимна рабочих". В начале 90-х гимн этот сказался рабочим ближе, чем "Интернационал" и они запевали его на встречах. Слова песни о том, что "господа украли хлеб у бедняков", и даже объявления буржуазии угнетателями были признаны разжиганием. В общем, обвинение в разжигании классовой ненависти использовалось тогда почти как сегодня используется обвинение в "оправдании терроризма".

На этом фоне думаю о двух вещах.

1. Описывая итальянский процесс 1895 года над социалистами, обвиняемыми в разжигании классовой розни, и краем глаза читая заседания суда на Беркович и Петривляк, случается синхронизировать исторические потоки. Аргумент, который приводится в римском суде, таков: понимаете, классовая борьба — это факт, описанный немецкими учеными. Ergo, социалисты занимаются констатацией фактов, а не тем, что вы могли подумать.

На российском процессе такого аргумента нет. При этом его несложно вообразить: режиссерка и сценаристка занимаются документальным [вставьте нужное слово] театром. Они занимаются констатацией фактов, как отличные журналисты. А не оценкой. Такой у них метод, и такая цель. А факты в условиях постправды еще пойди найди. Так что они выполняют критически важную, общественно важную роль.

1. Стихотворение "Швея" Сологуба датировано августом 1905 года. Сологуб тогда революцию поддерживал. Финальная строчка "и сама я в грозный бой / знамя вынесу навстречу / рати вражеской и злой", да и вообще все стихотворение, кажется дьявольски разжигательным. Но не в ином смысле. В нем мечта о восстании буквально возбуждает швею во время шитья. Описание ее труда имеет фирменную сологубовскую садомазохистскую тональность. Только потом мы понимаем, что героиня вышивала лозунг на красном знамени, а не штопала господские чулки. Но ее возбуждение, которое хочет передать Сологуб, принадлежит пространству между покорностью и будущим триумфом, где и разворачивается грозный бой. Швея как бы качается на волнах этой фантазии.

Тип разжигания, которое, конечно, невозможно представить в итальянском материале — это трансляция возбуждения по поводу смерти в схватке со злом. Не знаю, есть ли этот момент в современной российской пропаганде. Я думаю, что нет — слишком долго очищались от символистской чувственности. Но на его месте что-то должно было возникнуть, куда-то она должна была мутировать и пролезть на фоне поворота российской власти от экономизма к идеализму. В какой-то порочный восторг. Именно порочный восторг источают речи о переходе от малых дел к большой истории через необходимые трупы. Можно, например, посмотреть выступления Эрнста или почитать кремлевскую газету "Взгляд". Они все как бы знают, что с этим что-то не так, и это не так и вызывает у них экстатическую гордость.

Разбираться с содержанием порочных восторгов российских элит совершенно нет охоты. Но надо констатировать факт.

Интерес к социал-демократической политике — гарантированный способ навлечь на себя обвинения в большевизме. Не говоря уже об интересе к марксизму и политизации разговора о социальной справедливости. Это хорошо демонстрирует и реакция на фильм Певчих, и дискуссии о 90-х. Все их инициаторы — потенциальные большевики.

Под большевизмом возмущенцы, которые всегда считали своим долгом обдать марксистов презрением, обычно понимают бог весть что. То ли коллективизацию, то ли продразверстку, то ли вообще сталинские репрессии. Но сейчас не об этом.

Есть кое-что, что делает постсоветский интерес к марксизму куда более антисоветским, чем антисоветчики. Это интерес к Марксу, а не к Энгельсу. Парадокс в том, что антисоветчики будут всегда основывать свои социологические, исторические или даже бытовые интуиции на энгельсовской антропологии. Натурализм Энгельса, который был знаком каждому позднесоветскому школьнику по максиме “труд сделал из обезьяны человека”, был плодотворной почвой для стихийного неолиберализма и индивидуализма. Именно на ней заколосились представления о эгоистичной человеческой природе, которые вы без труда заметите у антисоветчиков, в большинстве своем рожденных в 60-е и начале 70-х.

В новом интересе к марксизму, возникшем уже в конце 90-х и дальше, нет натуралистской антропологии Энгельса. Именно марксизм Маркса, т.е. отказ от советского Энгельса, как кажется, позволил двинуться в направлении к выработке иного представления о мире и человеке. Я говорю о направлении, которое обозначилось в качестве желаемого в первые постсоветские годы. Обозначалось оно, причем в первую очередь либеральными историками, нередко вольной цитатой из Люсьена Февра: не будем судить Лютера, давайте поймем его душу.

Совершенно непонятно, почему для этой благородной задачи был выбран своего рода утопический индивидуализм, ориентированный на западную социологию. Из него торчали уши не только Энгельса, но и вульгарного социологизма в раннесоветском духе. Сбалансированный, гуманитарный характер этой установке придавал интерес к художественной литературе — дореволюционной и мировой. От Набокова до, много позднее, какого-нибудь Зебальда. Так или иначе, привела эта установка не к пониманию чьих-то душ, а к бездне межпоколенческого непонимания. И даже война оказалась неспособна навести жизненно важные мосты.

Вместо того чтобы поддержать интерес к пониманию 90-х, мир наполнился советами заняться своей жизнью. Трактовки не нужны, их можно подменить голыми фактами. Ну, сколько там стоил доллар, когда на рынке оказались товары и как вообще менялась общая температура по больнице. В общем, индивидуалист, столь внимательный к индивиду, оказался категорически неспособен увидеть отдельного человека.

Триумф видения мира, в котором причудливо соединились джунгли и лаборатория, все подчинено квазиественным закономерностям. Мало того что такое видение — путь к отказу от интереса к политике и разочарованию в мире. Оно же попросту отравляет душу. Берегите себя.

Многие, наверное, слышали, насколько важным объединяющим мифом, несмотря на свою идеологическую расхристанность, стала Коммуна для ранних европейских социалистов. Несколько лет назад мне казалась вполне реальной мысль, что наша парижская коммуна — это Рожава. С тех пор осведомленные курды заронили во мне сомнение относительно ее мифотворческого потенциала, одновременно убедив в сходстве двух автономий, предрекая Рожаве столь же кровавый конец. Все уходит на войну и бьется об нее же. Собственно, деятельность Эрдогана в регионе ни для кого не секрет...Правда, в Рожаве работает мощнейшая доктрина и это отличает ее от Коммуны.

Так или иначе, Рожава, привлекая отдельных riot-туристов, мифом пока не стала. Скорее, ее политический эффект напоминает о восприятии первых американских коммун, о которых рассказывали в европе — утопические корабли-острова, потонувшие под натиском имперского флота и внутренних противоречий. Вероятно, Рожава останется таким утопическим островом и не обернется мифом, объединяющим угнетенных. А вот у Палестины, как оказалось, такой шанс есть.

Вообще, первое мая — один из немногих праздников, который, во-первых, был учрежден снизу, во-вторых, не запускает допмощности машины потребления, ну и самое главное, крепко держит универсалистское послание. Сегодня ему не помешал даже проливной дождь. Разноцветным зонтикам подпевали разноцветные шары.

1 мая 19-го года мне запомнилось хорошо. Было тепло и ветрено, колонны двигались быстро, залив дул во все флаги. Вдоль Невского стояли росгвардейцы, некоторые с любопытством снимали происходящее на телефон. Какой-то мужской голос, поравнявшись со мной, проорал справа: "Бог послал мне вас прямо из 70-х". Это было столь уморительно и неожиданно, что я рванула вперед и инстинктивно решила посмотреть в обратном направлении, то есть налево. Мой взгляд поймала совсем молодая росгвардейка, которая с большим удовольствием жевала жвачку. Мы улыбнулись друг другу навсегда.

Разбираю сейчас одно марксистское завихрение: о том, что машина — резервуар непроясненного и потенциального знания, к которому не имел доступа изобретатель, но только рабочий в своей практике. Принципиальная неполнота, то есть несовершенство знания, приоткрываемого только трудом, есть залог творческой способности. Рабочий всегда сталкивается с этой неполнотой лицом и руками, и в этом его сила. Собственно, основания рабочего интеллекта и рабочего творчества я и пытаюсь прояснить.

В этой связи решилась посмотреть, какое именно "знание" фигурирует в итальянском переводе знаменитого фрагмента из Первого послания к Коринфянам, когда говорится, что "...и знание упразднится" (любовь никогда не перестает, хотя и пророчества прекратятся, и языки умолкнут, и знание упразднится. Ибо мы отчасти знаем, и отчасти пророчествуем; когда же настанет совершенное, тогда то, что отчасти, прекратится).

Знание оказалось знанием, которое не имеет глубины, не относится к живому и подвижному и не может быть применено, а получено в результате ознакомления (conoscenza, а не sapienza). Оказалось, что "любовь не перестает" — это попросту L'amore non verrà mai meno, то есть ее не становится меньше. Не знаю, что уж там на греческом и на латыни, но ведь совсем понятно, когда ее не становится меньше — она полна, едина и не делима. И только познаем мы всегда лишь частично, раз уж...коммунизма пока не случилось?

Проекция этой модели соотнесенности со знанием, а затем ее секуляризация (то есть изъятие откровения) и вправду только подтверждает мою постановку вопроса о возможности распознавания коммунизма. Когда он наступит, не будет никого, кто распознает его как объект — при полноте знания это будет невозможно, а отсутствие откровения не предполагает возможность постичь его иначе. Как говорится, "когда я умер, не было никого, кто бы это опроверг".