Кажется, четыре года назад я начала поэму, которая должна была последовать за моим Путешествием О; написала 6 страниц и оставила, зашла в говорильный тупик. У меня прописан весь план истории: это роад-муви про мышь со шпагой, Пифея, моряков и медведей.
Вернулась к тексту: многое надо вычищать и искать слова заново, но есть и премилые моменты, которыми хочется поделиться — частично чтобы замотивировать себя всё же дописать свою историю Северного Ледовитого. Вот один из них — из части Остров Гайд-Паркер:

Проходит день, идет другой,

Пифей, красивый, молодой

рисует пяткой карту.

И всем довольны моряки —

цветут себе и пахнут.

Но Мышь, оставив их одних,

исследует Гайд-Паркер.

Мне хочется её жалеть —
и я её жалею.

Ей нужен хоть один медведь
на всю её затею.

Изящно отвязалась мышь
от стариковской группы

и познавать морскую тишь
пошла посредством лупы.

Среди сиреневой земли
смотри, смотри: стихи мои!

Привет, хорошенький зверёк,
прости, что мир не уберёг
тебя от продолжения
поэмы.

— ага, и где мы?

большие тексты (ну громадные просто, да) теперь буду публиковать так — кажется, это должно быть немного удобнее.

ЯНВАРЬ ЯНВАРЬ

Ой-ой-ой. Покатые скамейки на солнечных полянках, лакированные скамьи в пустынном храме (один наложился на другой — так накладываются друг на друга во сне города-носители мыслишек), волна горячего воздуха, душераздирающая зелень, скрытничество и враньё, парки, гадостные парки, в которые невыносимо возвращаться.

у очень важных для меня ребят скоро выходит сингл

это круто + обалденно + следите за новостями?

расскажи мне, когда этот парк успел осмелеть

и сменил оперение; из моих окон виднеется только

лес, самоценным сосудом свернувшийся в теле почвы;

бесполезно — не спать по ночам и даже не знать,

чем занимается парк, что он ещё меняет в себе.

несвобода, ужас, ладони липнут ко лбу,

пастилки паркета надломлены, мне бы хотелось уйти,

тем временем утки ныряют, по инерции скользкими лапками

пиная морось и погружаясь в камыш;

а рядом вороны, притворяясь толстыми утками,

объедают траву в испарине близкой смерти.

и все кирпичи внутри потемневших зданий

похожи на морды собак:

*либеньская серночка, басенджи, бордер-терьер, венгерская выжла, курцхаар, левретка, риджбек

и русская пегая гончая*.

отдели себя от пространства, не дай ему стать

похожим на цвет удушья, не порть его;

будет ещё весна, может быть, даже лето;

походи вокруг церкви, когда-нибудь ты зайдёшь,

и тебя там узнают

Не знаю, что и сказать — у меня выходит книга. Наверное, слов пока будет мало — прежде всего спасибо всем, кто сделал её существование реальным. Обязательно подписывайтесь на Неомению, там выйдет ещё много прекрасных книг. А про мою, конечно, тут будет куча постов, потому что я очень рада?

Когда я прочитала «Идиота» в 17, мне за князя хотелось всех расстрелять. Мне на всех на них хотелось кричать, я не могла вынести, что они его искорёжили, переломали ему кости и никто ничего так и не понял. Я перечитала «Идиота» в 24, и теперь я понимаю, что не в кого целиться, что каждый сам в себя в этом романе стреляет; мне не хочется за князя мстить, я только понимаю, что могла бы любить такого, как князь, но как бы я могла такого человека любить? Есть ли во мне и вообще хоть в ком-то из нас то, что позволяет нам осмелиться любить чистый свет, смотреть на него не щурясь? Я не знаю. А если мне жалко князя — я разве не делаю то же самое, что герои романа, когда люблю его не чистой любовью, а жалостью, которая его унижает? Нельзя же подлететь к человеку на инвалидном кресле на всех порах и покатить кресло куда-то без спросу, нельзя сочувственно гладить по голове того, кто тебя не понимает так, как понимает «обыкновенный» человек, только если он сам не просит. Жалость, она вообще какая? Она может быть прямым отражением любви, или это всегда гордыня, которая диктует тебе защищать тех, кто уязвим, потому что ты можешь себе это позволить? Может ли это чувство равняться любви, или всегда в нём будет что-то ненастоящее?
Я так ужасно их всех полюбила, и все, все, все совершенно там стали несчастны. И все они идиоты, и никто жить не умеет, и чувствуют все несоразмерно своим телам, больше, чем может выдержать сердце. Может, князю ещё и больше всех повезло.
Интересно, что я почувствую ещё через 10 лет?

вообще это очень важная для меня публикация, потому что а) впервые не стихи б) мне очень лестно знать что я в одном журнале с большим количеством таких талантливых и хороших людей

весьма приятный вступительный аккорд к осени

журналу на коленке исполнился один год, это юбилейный выпуск.

что мы могли бы сказать? — могли бы только что-нибудь рассказать, точно годовалый петя петров. на дворе теперь свет августа: будем живы — не умрём.

ㅤ
Тексты:

Александр Шимановский. Лента смерти вода

Анастасия Елизарьева. Наш сосед

Валентин Трусов. Всепроникающий лес

Павел Зиновьев. Футбольные пародии (вступление: Егор Зайцев)

Никита Федоров. Сугроб, где зарыт словарь (предисловие Ростислава Ярцева)

Елена Романычева. Не возвращайся, зима

Анатолий Арефьев. Е.б.ж., е.б.ж., е.б.ж

Алла Горбунова. Поэма про аленький цветочек, потерянный грош и тонкую бересту

Егор Моисеев. Чёртик вышел на сырой пустырь

Сёма Ткаченко. Думайте сами

Нурия Г. За объятиями любви

Евгения Овчинникова. Четыре стихотворения

Елизавета Ильина. Детство взгляда

Егор Евсюков. Пыльное лето

Соня Дубровская. SACHET COTON

Нелюдимка. Колыбельные перед боем

BESSMERTNIK. Свет на неизвестной дороге

ㅤ
Заметки:

Григорий Комлев. Голова-Ластик. Запись и забвение

ㅤ
Разговоры:

Опрос друзей в честь годовщины журнала.

Данила Кудимов: «Шизы двигают литературный процесс»

Елизавета Трофимова: «Я работаю Лизой Трофимовой»

ㅤ
Картинки:

Степан Самарин. Малая толика

Михаил Бордуновский. Из архива nobody’s papers

Наташа Игнатьева. Печальная повесть о

Саша Князев (при участии Ани Пергуновой). Рисунки

Павел Шальнев. Письма с границы между светом и тенью

ㅤ
иллюстрации номера: Маша Гусарова, Данил Швед, Владимир Ковалев, Владимир Литынский.