Когда я прочитала «Идиота» в 17, мне за князя хотелось всех расстрелять. Мне на всех на них хотелось кричать, я не могла вынести, что они его искорёжили, переломали ему кости и никто ничего так и не понял. Я перечитала «Идиота» в 24, и теперь я понимаю, что не в кого целиться, что каждый сам в себя в этом романе стреляет; мне не хочется за князя мстить, я только понимаю, что могла бы любить такого, как князь, но как бы я могла такого человека любить? Есть ли во мне и вообще хоть в ком-то из нас то, что позволяет нам осмелиться любить чистый свет, смотреть на него не щурясь? Я не знаю. А если мне жалко князя — я разве не делаю то же самое, что герои романа, когда люблю его не чистой любовью, а жалостью, которая его унижает? Нельзя же подлететь к человеку на инвалидном кресле на всех порах и покатить кресло куда-то без спросу, нельзя сочувственно гладить по голове того, кто тебя не понимает так, как понимает «обыкновенный» человек, только если он сам не просит. Жалость, она вообще какая? Она может быть прямым отражением любви, или это всегда гордыня, которая диктует тебе защищать тех, кто уязвим, потому что ты можешь себе это позволить? Может ли это чувство равняться любви, или всегда в нём будет что-то ненастоящее?
Я так ужасно их всех полюбила, и все, все, все совершенно там стали несчастны. И все они идиоты, и никто жить не умеет, и чувствуют все несоразмерно своим телам, больше, чем может выдержать сердце. Может, князю ещё и больше всех повезло.
Интересно, что я почувствую ещё через 10 лет?

вообще это очень важная для меня публикация, потому что а) впервые не стихи б) мне очень лестно знать что я в одном журнале с большим количеством таких талантливых и хороших людей

весьма приятный вступительный аккорд к осени

журналу на коленке исполнился один год, это юбилейный выпуск.

что мы могли бы сказать? — могли бы только что-нибудь рассказать, точно годовалый петя петров. на дворе теперь свет августа: будем живы — не умрём.

ㅤ
Тексты:

Александр Шимановский. Лента смерти вода

Анастасия Елизарьева. Наш сосед

Валентин Трусов. Всепроникающий лес

Павел Зиновьев. Футбольные пародии (вступление: Егор Зайцев)

Никита Федоров. Сугроб, где зарыт словарь (предисловие Ростислава Ярцева)

Елена Романычева. Не возвращайся, зима

Анатолий Арефьев. Е.б.ж., е.б.ж., е.б.ж

Алла Горбунова. Поэма про аленький цветочек, потерянный грош и тонкую бересту

Егор Моисеев. Чёртик вышел на сырой пустырь

Сёма Ткаченко. Думайте сами

Нурия Г. За объятиями любви

Евгения Овчинникова. Четыре стихотворения

Елизавета Ильина. Детство взгляда

Егор Евсюков. Пыльное лето

Соня Дубровская. SACHET COTON

Нелюдимка. Колыбельные перед боем

BESSMERTNIK. Свет на неизвестной дороге

ㅤ
Заметки:

Григорий Комлев. Голова-Ластик. Запись и забвение

ㅤ
Разговоры:

Опрос друзей в честь годовщины журнала.

Данила Кудимов: «Шизы двигают литературный процесс»

Елизавета Трофимова: «Я работаю Лизой Трофимовой»

ㅤ
Картинки:

Степан Самарин. Малая толика

Михаил Бордуновский. Из архива nobody’s papers

Наташа Игнатьева. Печальная повесть о

Саша Князев (при участии Ани Пергуновой). Рисунки

Павел Шальнев. Письма с границы между светом и тенью

ㅤ
иллюстрации номера: Маша Гусарова, Данил Швед, Владимир Ковалев, Владимир Литынский.

крайне сосредоточенно читаю Диккера в оригинале (интересный, гадина)

Еду в метро, плачу. Дочитала «Любовь во время чумы».
Думаю, Маркес мой любимый писатель. И, думаю, это пока лучший его роман для меня.
Я не знаю, как объяснить, не знаю, как передать, что именно он делает, но я никогда не встречала такой нежности, я никогда не читала таких всепрощающих романов, и, думаю, я не видела строк, которые бы лучше говорили о любви. Мне кажется, будто через него самого, через Маркеса, через его тело и его улыбку проходили нити от младенческих рук к старческим, и он плёл из них гамак, и в этот гамак складывал тысячи жизней, выводя формулы страсти, увядания и смерти.

Я так и не узнала, чем же ещё так отличился Херемия де Сент-Амур (точнее, не нашла подтверждения тому, что за высказанным скрывалось что-то иное), хотя ждала этого всю книгу, придумала себе какую-то тайну, а выходит, будто бы это и не было важно, в конце концов, это роман не о нём, а о других. Вот так у Маркеса всё время: всё утекает сквозь пальцы, и невозможно ухватить за хвост, и морские коровы плачут, и сочувствуешь старикам и их неправильной любви, и уродливости аур, и принимаешь неизбежную жестокость, с которой в порыве ревности отрубают головы неверным женам или давят подошвами цыплят.

Маркес посвятил этот роман своей жене Мерседес, и уже в самом конце, на излёте книги, описывая судоходный маршрут Фермины Дасы и Флорентино Арисы, он вскользь, через запятую, упоминает, что одно из селений – родина Мерседес. Никакой Мерседес в романе не было. Двумя словами он поместил свою любимую внутрь другой большой истории о самой нелепой, самой чудовищной и самой сильной любви.
И я не знаю, можно ли было бы посвятить текст любимому человеку более точно и трогательно.

Она никак не могла уйти от затаенного злого чувства к мужу за то, что он бросил ее одну в темной морской пучине. Любая его вещь, на какую бы она ни взглянула, вызывала у нее слезы: пижама под подушкой, шлепанцы, которыми, как ей казалось раньше, могут пользоваться только больные; вспоминался он сам, раздевающийся и отражающийся в глубине зеркала, у которого она расчесывала волосы перед сном, и запах его кожи, которому суждено было оставаться на ней еще долго после его смерти. То и дело она вдруг останавливалась и хлопала себя ладонью по лбу, потому что вспоминала, что забыла ему что-то сказать.

Гарсиа Маркес Г. Любовь во время чумы

посв. (как обычно)

I.

сейчас я сильнее ребёнок чем в десять лет

я помню твоё пальто заскорузлые пальцы снег

ободочки ногтей и отставшие костыли

не ломай больше ноги; под лампочкой мотыли

высохли все и отпали; веранда матрас

говорящие стены раскроенный солнцем глаз

*пара склеилась в ласту под солнцем лежит на склоне

подползает к пруду не бунтует уснула тонет*

всё это будет когда-нибудь и у нас

II.

замечательно было прощупать ногами ковыль

в глаза залетает пыль линзу взрезает пыль

постой подожди мне есть что ещё сказать

звери красят ресницы передвигают кровать

баррикадируют вход кидают черешню в таз

пачкают лапы роют паркетный лаз

*под ливнем бегут гимнасты подбрасывают кольцо

нагибаются падают землю едят лицом*

всё это будет когда-нибудь и у нас

из за того что эти люди мылись в ледяной воде потерял бдительность даже влюбился
смотрю на них думаю герои
не могут плохие люди мыться в ледяной воде
а потом в мае все заболели и умерли

живо ли нет ну и что на обед ты будешь

плавали знаем опять ничего не ели

в чёрном опять что ли честь хоть отдай посуде

вымой оставь не родной будто в самом деле

жареный хлеб в голове молоко в пакете

сколько тебе исполнится что в коробке

я тебе всё припомню за всё ответишь

спляшешь чечётку заплачешь и выбьет пробки

кладбище справа не двигайся здесь болото

долго идти ещё как мы сюда залезли

что это рабица можно спросить кого-то

робкий ли я или просто неинтересный

голос крадётся вокруг очертаний слуха

речь не готова невежлива заскорузла

разговорить тебя боже какая мука

если невмочь то попробуем на французском

моя нога мне не нога о боже

мы пили чай потом мы просто пили

не помню как я добралась до дома

плечо туман цветной бульвар похоже

пойдём поспим какие варианты

вокруг все плачут врут переезжают

широкий шаг ещё два пять промилле

двенадцать раз пробили прейскуранты

пологий скит гусиный щип мартирья

звезда во лбу в глаза глядит корова

плохой концерт пойдём потом обхаем

вот это мы с тобой наговорили

нет смысла быть серьёзной ахаха я

take back the night mon conjoint поплыли

я чиберинка нет посеребрёнка

но точно точно точно не плохая

твоя рука моя рука о боже

ложись сюда нет нет с другого краю

корову продадим возьмём телёнка

и воспитаем как-нибудь построже