книжка Артура ! в Порядке слов в Питере, в Фаланстере в Москве

В любом случае из твоей жизни уйдет лишь миг.
/Омар Хайям/

Киевская катастрофа, 1941 год, советские военнопленные. Снимок немецкого солдата.

Линия горизонта через их головы проходит, земля через их головы прошла. Линия горизонта – и есть земля.
Слепые дети так ходят – держатся за одну веревочку. И тут веревочка, словно через нанизанные на нее головы прошла – и собрала их, таких разных, с разных концов земли.
Там их не пятеро.. Они как линия горизонта – они тянутся вправо и влево бесконечно, их непрерывная цепочка.
Не стали взрослыми. Попали в плен – тут же превратились в детей. Они стали детьми, как только сдались.
Такого фотоаппарата не видели, привыкли к другому быту.
Впервые вблизи увидели врагов и поразились. Смотрят на красивую немецкую форму. Заколдованные. Страха нет. Как спят.
Полоса горизонта проходит по их лицам – как перед ними. Спереди – не позади. Меняются местами – дальше и ближе. Что дальше – все ближе. Что ближе – все дальше. Что больше – все меньше. И что старше – моложе.
Полоса горизонта только-только превратила солдат в маленьких детей, сделала больших маленькими, легкость им дала, они стали как игрушечные, не настоящие. Не дети даже – а игрушки, которым пора спать, тут – игрушки. Не дети – нет их тут. Быть не могло. Игрушки в земле.

МАСТЕРСКАЯ ОДНОКАДРОВОГО ФИЛЬМА

Погибшая девушка военнослужащая Красной Армии. Снимок немецкого солдата, 1941 год.

Мрамор, плоть стала камнем. Никакого страдания, никаких человеческих страстей, сама дает чувства, красива своим покоем, не от мира. Как у статуи.
Глаза приоткрыты, вышла из жизни – и нет смерти, по ней видно, что смерти нет. Кровь на лице, как разводы мрамора великолепные, она здесь не выглядит как кровь.
Красота мертвых девушек! Гоголь бы оценил. После мертвой девушки невозможно в живую влюбиться. Живая девушка не может быть такой красивой.
Вот, она же не была такой красивой при жизни. Красота недоступна живым. Но это на пленке и только на пленке, в жизни это трудно увидеть, пленка нужна, не в камере, так в глазах.
Неприметное было в жизни лицо, красивым стало от смерти, было неприметным в жизни, когда училась, работала, бегала на танцы.
Не располагает война к красоте – но вот, как будто никогда не видело войны лицо, нет на лице ни страха, ни ярости, ни смерти.
Не красит смерть людей, но одну мою знакомую девушку смерть сделала очень красивой, страдания исчезли. Повезли ее в патологоанатомическое отделение, и врача поразило:
– Куда ж вы нам такую красавицу привезли?!
Немецкий солдат положил ей под голову шинель, она еще жила. Или он положил шинель под голову мертвой девушки. Интересно, хорошо положил, стало хорошо видно лицо – и сфотографировал, она его стала, теперь он всегда сможет посмотреть на нее, теперь она всегда будет с ним, больше ни с кем.
Сфотографируешь человека – и на фото он всегда с тобой, всегда можно его видеть, как первый раз.
Чувство такое, что сделавший этот снимок немецкий солдат или вскоре погиб, или никогда не женился, всю жизнь прожил с этой девушкой на фотографии. Не для жизни девушка. Нельзя с ней жить, она ушла из жизни, у нее нет тела – она не для жизни, она для любви.
Носишь ее в сердце, живешь с ней в кармане на сердце, но детей с ней не будет.
Так сложилось, что он влюбился в нее мертвую, убитую. Никому этого не рассказывал, не писал в письме. На снимке видно, что он фотографировал ее как любимую, чувство из камеры идет, он ею любуется. Чувство материализовалось в снимке, иначе бы он его не делал.
Как поднимается шинель под головой у нее, ткань тоже как камень.
Люди жили в реальности войны – после них осталась красота на снимках, как на чистом мраморе.
Вытоптанная земля вокруг, ни травинки, скоро девушка превратиться в эту землю, а ее красота уйдет с немецким солдатом дальше – и тело достанется земле.
Земле красота не нужна, земля очень быстро скушает свою дочь. Все достается земле, но красота земле не достается, красота достается камере.
Немецкий солдат достался земле, я достанусь земле – а мертвую девушку будут продолжать любить в этом снимке.
Камера занимается спасением красоты из постоянного круговорота земли. Ничего не остается. И вот – спасение, она навсегда осталась красивой. Совершился поцелуй спящей красавицы. Она в ожидании поцелуя сейчас, готова, чтобы ее поцеловали, пока она не стала землей.
Немецкий солдат успел ее снять, он в нее влюбился и сфотографировал, чтобы ею любоваться – и вот, ко мне попал его снимок – настала моя очередь увидеть ее в тот же момент, когда ее увидел он. Сейчас я на его месте. Его нет, ее нет, есть снимок. Я решил его показать всем. Потому что у нее любовь с каждым, кто на нее смотрит. Она всех зовет, чтобы ее целовали. Она всегда готова к любви со всеми, кто ее увидит.

Видение пророка Иезекииля

1941 год, Украина. Дивизионный сборный пункт советских военнопленных, фронтовой лагерь. Снимок немецкого солдата.

Поле людей, поле костей явилось Иезекиилю, кости стали жилами и мясом обрастать, становились людьми – а тут еще и военной формой обросли. Но форма эта как из земли, из глины, земляная форма.
Только один смотрит, что их снимают, рука между ногами, из детства, и справа – кто в пилотке, тоже рука между ногами. Жмутся, как дети. Детдом. Нет теперь дома, ничего нет, в голове ничего. Куда ведут – неизвестно. Изнеможение, опустошенность – про коммунизм никто в уши не дует, потому в голове пустота. Пока что пустота – потому что тут область другой идеологии, которую пока что в уши не вдули.
Человек сам по себе не думает. Кажется, что думаешь сам по себе – что свои мысли это только свои мысли. Но теряешь прежнее место под ногами – и слышишь уже другие голоса в голове, мысли приходят другие.
Идеологиями пасут стада, перегоняют с места на место, гонят на бойню. Сбежишь – расстреляют за то, что остался жив, нельзя сдаваться в плен, надо погибнуть за родину и вернуться в землю, тем более, если еврей, Иезекииль – надеяться не на что.
Кости из земли явились пророку Иезекиилю – обратный процесс шел, смерть рожала – на его глазах оживал земной дух. Иезекииль смотрел на поле костей, обраставших плотью, он сам был одним из них, одним из этих скелетов. Но только он один на это смотрел.
Иезекииль – камера немецкого солдата, снявшего советских военнопленных, как если бы эта камера являлась из костями в земле.
Земля из самой себя возвращает покойников, своих детей. Родина – в земле. На снимке они только-только из земли – все как одно. Сейчас начнут вспоминать, кто они, и что они тут забыли, что потеряли.
Первой голову покинула идеология-религия, которую влили в голову. Как родился, так и ушел в землю ни с чем, без идеологии. Вот – земля шевелиться начала, движение пошло – и первый начал вспоминать, находится в процессе – круговороте. Иезекииль увидел не воскрешение из мертвых, он увидел процесс рождения из праха – круговорот.

Оккупация, 1941 год, местный везет хоронить погибших советских солдат. Снимок немецкого солдата.

Как в детстве солнышко светит. Спящих увидел сначала, присмотрелся – мертвые. Живые так не спят. Но все равно сон – не в том смысле, что спят солдаты, они убиты – а в том, смысле, что во сне видится такая телега, и лошади из сна, и вообще все вокруг.
Безвременье – задние колеса огромные, бесконечно крутятся и крутятся. Увозят обратно в землю. На место. Дети земли. Дождались дети Лета.
Забор – как из воспоминаний детства, теплое все. Беззаботность долгожданная. Ни печали, ни забот.
Немецкий солдат снял, потому что красиво. Он же не убитых фотографировал – захотелось сделать снимок красоты. Нет тут убитых. Кто сверху лежит – как будто запрыгнул к остальным, тележка такая, что хочется с ними ехать. Поэтому и снял – что тоже хочет. Снимок – как прыжок к ним туда, на них сверху. Ляжешь на них – и ты снова в Раю, в детстве, как до войны, до вечной войны.
Жизнь – война. Но на тележке войны нет. Тут вообще нет войны в кадре. Кадр – и есть сама эта телега, хорошо на такую запрыгнуть. Смотришь – возвращаешься в детство, все возвращается в детство. Добрый снимок, нет смерти, детство есть. Детство – после смерти.

1942 год. Пленный советский солдат. Снимок немецкого солдата.

После смерти от человека остается коробка с фотографиями. Мне в детстве мир представлялся коробкой, которую закрывают на ночь, днем открывают. Я всех, и себя и других вижу человечками в коробке, за которыми наблюдают – вот как эти тени на фотографии с пленным солдатом.
Советский военнопленный стал работать у немцев – очень сильно кушать хотел, как Юра Рябинкин из блокадного Ленинграда.
Позади немецкий солдат стоит, мечтает, потому что сыт, в мечтательности замер, словно только что доставал из кармана фотографию и смотрел на лицо ребенка, который его ждет. На той фотографии, которую он сам сделал, его жена кормит его ребенка.
Пленный видится ребенком, ощущение такое создает то, что он сидит, но не это делает его маленьким – а то, что сам сейчас достал это фото из коробки, чтобы его покормить. И отправить назад – в коробку.
Тень на столе – пятно необычное? Доска, как поднос отсылает к плахе, на которой вешают. Солдат на коленях сидит у края скамейки. Непонятно, что с ногами – или в яме стоит, или на коленях.
Ощущение, что он подошел к отражению – смотрит на себя сейчас в зеркало и кушает – а в зеркале за его спиной отражается еще фигура. Рука немецкого солдата левая, странная, застыла, видом своим обманывает, как будто он ею оперся на плечо пленного, но это не так, он опирается на свою ногу, там темно.
Немецкий солдат вспоминает этот день – а день этот на переднем плане. Воспроизведение воспоминания на снимке, повторение чего-то, что было. Причем по ощущению немецкий солдат прожил долгую жизнь – и сейчас находится не позади, а напротив пленного солдата. Не в кадре – а за кадром.
До самого момента смерти тот пленный не выходил у него из головы и все кушал и кушал. Он его кормил всю жизнь. Словно в голове фотография – а на ней пленный кушает, как ребенок. Только что он умирал от голода. Не хочет умирать. Но вырасти тоже не хочет. Вырасти – значит умереть. Вырасти – это не вернуться с войны.
Его ребенок навсегда останется на этой фотографии.

ОПТИЧЕСКИЕ ПРОРЫВЫ ВЕРМАХТА

Темное зеркало кадра

Русские дети-музыканты, Калужская область, оккупация, 1941 год. Снимок немецкого солдата.

Первым делом начинаешь думать, где тут зеркало. Чувство, что справа тень – в зеркале.
Почему-то в шапках. Русские народные инструменты предполагают шапки. Играют для иностранцев.
Что-то невообразимое со светом. Будто все это под водой. Свет создал воду и зеркало.
"И сказал Бог: да будет свет. И настал свет".
Если в кадре источник света – вот, как тут – это одно окно, тогда свет как бы сразу за окном стоит. Но если бы в кадре было два светящихся окна, то этот свет не стоял бы сразу за окнами, он был бы дальше, где-то в глубине двора. Два окна – светят всегда издали. Одно окно – светит всегда в непосредственной близости.
Одно окно – один источник света – близкий. Два окна – два источника света – далекие. Один источник света – светит одно окно – это икона Бога. По-другому увидеть Бога нельзя. Только как тут.
“И увидел Бог свет, что он хорош и отделил свет от тьмы”.
Только что Бог отделил свет от тьмы.
Бог любуется своим творением – светом. Видит, что он хорош. И тут же отделяет свет от тьмы – называя его светом. И дальше “…назвал Бог свет днем, а тьму ночью. И был день, и было утро”.
Вначале Земля была невидна – без вида. И пуста. Тьма над бездной. Небо – тьма, Земля – бездна. И – “Дух Божий носился над водою”. Свет еще не появился. Небо и земля были, света не было, небо от земли не отличалось. Была одна глина. Небо тоже было глиной.
И вот, из хаоса в темноте начинает отделяться свет от тьмы, день от ночи, вода от земли.
Зеркало – это вода со светом. Чтобы было зеркало, нужен свет, в темноте зеркала нет. Зеркало появляется, когда его касается свет.
Но небо и земля были созданы до света – темное зеркало кадра уже существовало. Темное зеркало – это предвидение, когда еще ничего не видно.
Дети с темными лицами – зеркало только появляется. Лица, отражающие свет – словно отражения тех, что с темными лицами.
Светлое время дня, а в доме своего света нет, в кадре темно, в правом верхнем углу словно икона – часы с гирей отмеряют темное время дня.
Тьма старше света. Ничего там нет, но там есть потенция силы, которая все породила. Потенция уходит в творение и иссякает. Потенция иссякнет – творение окончится.
Помимо детских лиц в свете и в темноте – окно светится, тоже лицо, также глядит в камеру. Бог с ними смотрит в камеру, в которой темнота. Пленка в темноте. Окно смотрит в темноту камеры. Темнота в камере “смотрит” на окно, они разговаривают на языке зрения. По факту окно – Бог в раме, икона света, или икона тьмы, если смотреть в негативе.
Мы смотрим из камеры немецкого солдата в зеркало, которое создал свет без всякого стекла. Вода уже существует, как воздух, и зеркало может просто возникнуть из темноты, из ничего. Нет на окне стекла. И в кадре – нет. Но зеркало есть. Его нет – но в кадре оно есть. Первое, что видишь – зеркало, которого там нет.
Немецкие солдаты отразились в глазах и лицах русских детей. Ближайшие два лица, которые проступили из темноты – это лица немецких солдат. На снимке лица не тех, кого мы видим. Называем – и поэтому видим: лица русских детей – а это лица немецких солдат, мы не можем их так назвать, потому не решаемся предвидеть. Что это лица немецких солдат в темном зеркале кадра, в свете первого дня творения, когда из тьмы вышел свет.

Телега смерти

Снимок немецкого солдата. Ростовская область, 1942 год.

Лошадка запряжена и кормит жеребенка. Мужик в телеге схватился за лицо рукой. Головы жеребенка не видно – и словно в том же направлении возникала рука мужчины, прикрыла лицо.
Перекликается рука мужчины и невидимая голова жеребенка под лошадкой, словно его действие рукой вызвано тем, что жеребенок ест мать.
Края по полю всей фотографии в расфокусе расплываются. Такие очертания, словно запотевшее стекло протираешь – середину. Фокус на тенях ног. Как сквозь запотевшее стекло их вижу.
"Такое" дерево тянет называть "брейгелевским", как из головы мужика в телеге растет. Телега смерти. Жизнь и есть смерть.
Круг от колеса, словно что-то наматывается, и тени веревок, их множество, запутывается в них все. Жеребенок привязан к телеге пуповиной.
Лошадка умирает на ходу, тени на земле под ней чрезвычайно красивые на плоскости, они двигаются на снимке.
Как эта телега едет, никогда не видишь, такое от нее ощущение – видишь, только когда она останавливается, как все останавливается на снимке.
Лошаденок с мамой бежал, поспевал рядом на веревке, привязанной к телеге, улучил момент, как только телега остановились. И в том, как он развернулся вместе с веревкой – вижу движение телеги, постфактум. Что эта телега двигалась и остановилась – вижу в том, что он ест.
Лошадь в тенях на земле буквально спутана, мужик на заднем плане закрывается, придерживает свою раненую голову, и у меня ощущение, что у этой лошади никогда не было потомства, никогда не было жеребенка, который там ее сосет сейчас в кадре. И не жеребенок это вовсе – а нечто, чего не понимаю, да и не вижу.
Маленький лошаденок разумом, взяли его с собой, чтобы съесть в дороге, на мясо привязали. Зачем он им, не тяговая сила. Везти ничего не может, мясной жеребенок, для еды, для жизни.
Солнечный день, мужик улыбается, лошадь стоит не живая – как если бы кадр был сделан, как фиксация чего-то, имитация чего-то, чего на самом деле не было. И не человеком сделана эта имитация жизни. Не тем, кто снимает. Ни теми, кто снимаются.
Мужик тот с рукой – вместо верхней части жеребенка, просунувшего голову под тело матери – продолжение этого самого жеребенка, в телеге сидит, закрыл верхнюю часть лица рукой.
Там две лошади – белая и черная позади белой, черные ноги другой лошади кажутся ее тенью.
Корыто телеги всегда напоминало гроб – люлька, коляска, прямоугольник – и тени на земле кажутся второй телегой, как будто за этой видимой телегой стоит черная телега, как черная лошадь – трафарет того, что спереди.
Вылитая аллегория на снимке, словно живописная картина. Деревья вдалеке – думаешь, оживляют "пейзаж" в кадре, но никакого пейзажа нет, деревья создают ощущение не жизни. Я там только смерть вижу. И мужички, словно очень маленькие карликовые посаженные туда дети.
Мужик ноги свесил, будто его посадили. Улыбка мужика страшная, как у ребенка издевательская улыбка бывает, другой прикрыл глаза рукой, как отвернулся в сторону – словно туда, куда телега ехала, вдаль, никуда, вперед.

(второе фото в комментарии)