«Книга – как ложка, молоток, колесо или ножницы. После того, как они изобретены, ничего лучше уже не придумаешь. Вы не сделаете ложку лучше, чем она есть». Флешки, CD и CD-ROM, карты памяти, облачные хранилища и прочие носители информации – сугубо историчны: они практически не используются вне того временного отрезка, в котором им дозволено недолгое господство. Кроме того, они требуют особого условия для своей успешной работы – электричества, а также тех, кто имеет представление о том, как ими пользоваться. Книга – единственный носитель информации, который, с момента изобретения письменности, изменился лишь незначительно, оставив нетронутыми главные свои черты. Разумеется, книга не универсальна: вполне может быть, есть люди, никогда в жизни не видевшие книгу в глаза, но таких с каждым днем становится всё меньше.
Если перед человечеством встанет угроза исчезновения цивилизации, и ему нужно будет передать возможным будущим поколениям информацию о себе самом, то вряд ли оно оставит после себя ящик с дисками, на которых записано огромное количество информации. Скорее всего, оно оставит книгу, которая доказала свою износостойкость и почти внеисторичность (хотя если масштаб грядущей катастрофы таков, что уничтожит людей, самых живучих существ на планете, то каким образом останется книга?). И всё равно, книга – как ложка или колесо: лучше уже не придумаешь.
Трудно себе представить, сколько этих самых книг исчезло. Есть ли у нас основания полагать, что те книги, которые мы читаем, - лучшие из тех, которые сохранила культура? Таких оснований нет. «Культура – это кладбище навсегда исчезнувших книг», «Культура – это то, что остается, когда всё остальное забыто». Любая культура отсеивает по тем или иным причинам знания. Учреждением ли цензуры или по причине несчастных случаев (пожар в Александрийской библиотеке) – неважно. Важно то, что до нас доходит далеко не всё и, возможно, не самое лучшее.

Цифровая эпоха формирует в нас пользо-ориентированное мышление. Одним из печальных последствий такого мышления для многих стала невозможность/неспособность наслаждаться без чувства вины объемными художественными текстами. Нам становится чуть не стыдно, когда мы читаем длинное художественное произведение, потому как концентрация «полезных» мыслей в таком тексте ниже, чем в философском/научном/научно-популярном. Хотя мы прекрасно можем отдавать себе отчет в том, что «полезные» мысли внутри художественного произведения принимают несколько иную форму, чем те же мысли в других типах произведений: они образуются постепенно, наслаиваясь, сперва в форме чувств, друг на друга, и только в самом конце, когда взгляд оторвётся от страницы, они перейдут в свою энтелехию, осуществятся. И тем не менее, мы продолжаем быть жадными и поглощать «полезные тексты». Ни одно философское сочинение не заменит художественного, и ни одно художественное не заменит философского. Оговорюсь: я вовсе не считаю, что нужно перестать читать философские насыщенные тексты и прейти на художку; я говорю лишь о том, что не нужно испытывать чувство вины за то, что ты читаешь художественный текст. Можно испытывать дикое, ни с чем не сравнимое наслаждение, читая философию: эти тексты манят, захватывают, не отпускают, они опьяняют, стимулируют мозг. Но, знаете, иногда нужно отдаляться от них, чтобы насыщаться ими, а не пресыщаться. Чувство вины, разумеется, сразу не уйдет, придется его купировать постепенно: трудно отказаться от слишком явной пользы в пользу пользы незаметной.
В ближайшее время собираюсь позволить себе роскошь прочитать два толстенных тома «Отверженных» Гюго, потом, может, перечитаю «Собор Парижской Богоматери», потом Буковски, Водолазкина, Уэльбека… Ладно, скорее всего, остановлюсь после «Отверженных», чтобы соблюсти баланс 🧘💅✨

Пребывая в мире, человек существует как бы внутри и вовне, интериорно и экстериорно. Это легко усматривается в образе дома, жилища: дом как строение принадлежит миру внешних объектов, но то, что находится внутри стен дома, принадлежит уже миру интимного, миру «Я». Дом осуществляет саму интериорность. Человек ограничивает бушующую, тревожную, темную стихию мира четырьмя стенами, умиротворяя её, подчиняя её себе. Но, видимо, чтобы не забывать о чуждости мира, в доме человек всегда оставляет окно; быть может, он оставляет его ещё и для вящего утверждения собственного господства над стихией мира, ведь окно делает возможным «доминирующий взгляд, взгляд того, кто сам невидим, взгляд созерцающий» [1], а такой взгляд возможен только из дома.
Жилище не только хранит человека, но и вещи (отдельные элементы стихии), над которыми человек возобладал благодаря руке: «Рука чертит мир, вырывая власть над ним у стихии, обрисовывая вещи» [1], придавая им форму - теперь их можно взять и перенести в жилище, чтобы сберечь их. Теперь вещь может принадлежать человеку, теперь вещами можно обмениваться с другими; а, в конце концов, «владение вещами приводит к словесному общению» [1].
Жилище размещает отдельную человеческую жизнь, блуждающее бытие, укрывает человека от мира под своей крышей и позволяет ему быть в тишине, в которой рождается мысль. Борьба на время прекращается в доме. Расчищается пространство для мысли.

[1] Э. Левинас "Тотальность и Бесконечное"

Известный попсовенький тезис «Существование предшествует сущности» содержит в себе не только банальное «Человек ответственен за то, что он есть» или «Человек сначала появляется в мире, и только потом определяется»; это не только про нашу якобы независимость…

Известный попсовенький тезис «Существование предшествует сущности» содержит в себе не только банальное «Человек ответственен за то, что он есть» или «Человек сначала появляется в мире, и только потом определяется»; это не только про нашу якобы независимость от обстоятельств, но ещё про нечто гораздо более принципиальное, касающееся уже не только человека. По факту, мы можем сказать (хотя это и не вытекает напрямую из тезиса Сартра), что сначала происходит действие, и только затем появляются его причины, сначала нечто случается, и только после этого появляются то, что его якобы обусловило. Сначала После и Впоследствии, и только потом До и По причине.
Банальный, но полезный пример. Представим себе человека, который совершил жесточайшее преступление, и мы, в попытке понять мотивы его поступка, обращаемся к его прошлому и надеемся там отыскать причины. В его биографии мы обнаруживаем насилие со стороны родителей, собак, капитализма и прочего, и смело заявляем: он совершил преступление именно по причине этого насилия. Но представим теперь иную ситуацию. Тот же человек с тем же самым прошлым стал богатейшим меценатом и добрейшим из людей. Мы обращаемся к его прошлому и видим там всё то же: насилие. И тогда мы столь же смело заявляем: он стал таким по причине насилия, у него был чудесный анти-пример, так что, конечно, он стал таким замечательным. В чем тут дело? В том, что, когда свершившееся уже налицо, мы подтягиваем подходящие причины, объясняющие произошедшее. Факты биографии преступника сами собой структурируются в логическую цепочку. При этом мы совершаем грубейшую ошибку: мы не учитываем, что причинно-следственные связи – это не свойство самих вещей мира, а способ, которым человеческий разум структурирует опыт; мы грубо накидываем наше теоретическое мышление на саму природу мира. Очевидность, о которой мы скоро забываем, а чаще – даже не обнаруживаем её. Извечный онтологический разрыв, который никак не удается заделать: пространство наших суждений о вещах, пространство феноменального и пространство самих вещей, пространство ноуменального. Точку пересечения найти всё никак не удается. Кто-то прибегает к двойной онтологии, просто описывая два эти пространства, будучи не способным объяснить разрыв и способ сосуществования пространств, кто-то – к плоской онтологии, по сути, редуцируя всё многообразие мира и делая выбор в пользу игнорирования проблемы.
Если возвращаться к человеку, то можно сказать, что он не только выбирает свое будущее, но также и своё прошлое. Человек сначала есть, случается и только потом присваивает себе свой опыт. Круг замыкается и мы возвращаемся к начальному тезису о том, что человек сначала существует и только потом определяется.
Продолжим и скажем больше: нет никакой причины сущего до самого сущего. Сущее обуславливает свою причину. Сначала нечто случается, и только потом перед нашим взором предстает всё многообразие его причин. Мы не можем сказать, что причины и следствия есть, подобно прочим вещам мира с определенным онтологическим статусом - нет. Сущее случается без причины, он есть и никогда не обуславливается.
Хотя, конечно, это не решает проблемы, потому что всё ещё остается неясным, каким образом нам всё-таки удается усматривать в явлениях каузальность, каким образом формы нашего рассудка как бы накладываются на мир и будто бы соответствуют ему.

Человеку «присуще влечение порождать самого себя в том, что ему непосредственно дано и существует для него как нечто внешнее, и познавать самого себя также и в этом данном извне. Этой цели он достигает посредством изменения внешних предметов, запечатлевая…

Вопрос о том, что есть истина, а что ложь, в конечном счете сводится к вопросу о том, что есть добро, а что зло. Эпистемология сводится к этике. Что есть истина, а что ложь, значит: что есть правильно, а что есть неправильно, — что есть хорошо, а что плохо, — что есть добро, а что зло. Этические вопросы — это истинные вопросы философии (и в том смысле, что вопросы философии — это всегда вопросы, относящиеся к истине, и в том смысле, что это верные вопросы философии).
Мышление начинается с этики, с различения верного и неверного, собственно, доброго и злого. Философия — это прежде всего этика. Если какая-либо философская теория не заканчивается этикой и этическими вопросами, хотя бы условным разрешением этических вопросов, то эта теория просто не ответила на вопрос об истине через свою парадигму мышления, а значит является незаконченной, неполной.
Впрочем, конечный вопрос об истине в современной философии, например, считается излишне дерзким, а потому его предпочитают обходить стороной; правда, это никогда в полной мере не получается. Не получается по той причине, что исходная точка мысли любой философии – это личные пристрастия, это собственная картина мира, в которой всегда есть предпочтение одного другому. Иными словами, у каждого мыслителя, безотносительно к тому, обходит он вопрос об истине или нет, в отправной точке его мысли есть потенциальный ответ на этот вопрос, коль скоро у него есть мировоззрение (а любое мировоззрение предполагает некую ориентацию в мире, то есть в конечном счёте понимание того, что данный конкретный субъект считает правильным, а что – неправильным). Некоторым образом опровергается предыдущий тейк о том, что бывают какие-то «незаконченные» философии в силу того, что они не отвечают на этические вопросы. По факту, любая философия, хотя бы даже подспудно, отвечает на эти вопросы.
Этика — это то место, откуда философия начинается, и то, где она заканчивается. Мысль совершает кольцевое движение, исходя из точки А (этическое вопрошание) и возвращаясь в точку А' (условный ответ). Этический вопрос — это главный вопрос философии. Более того, это единственный её вопрос.

Сознание не умещается во времени линеарном, сознание всегда и неизменно блуждает. Блуждает в фантазиях о будущем, в воспоминаниях о прошлом, оно воскрешает людей и события прошлого своим воспоминанием о них, оно продуцирует будущее своими о нем размышлениями, планами на него. Сознание вневременно. Сознание не умещается в неподвижную точку «здесь и теперь», оно вырывается из неё, выходит из берегов, растекается, объемлет собою всё. Сознание радикально динамично, континуально.
Обычно, визуализируя течение своей жизни, мы представляем некоторую точку (нас самих), от которой расходятся два луча в противоположных направлениях: один луч устремляется вперед, знаменуя собою будущее, а другой – назад, знаменуя прошлое. Это удобная модель, но она мало соответствует действительному положению дел. Если только и можно вместить нашу жизнь в модель, то это, скорее, должно быть что-то ризоматичное, или что-то, напоминающее лабиринт (как он изображается, обычно, на полу в некоторых католических храмах, символизируя трудный и тернистый путь человека к Богу). Жизнь – скорее, блуждание, хождение кругами, прорывы вверх к трансцендентному и падения вниз к имманентному. Линейная модель совершенно не подходит для описания человеческой жизни. Ведь люди прошлого – это не точка на луче, устремляющегося назад от нас, но они пребывают с нами в данную секунду, потому что мы о них вспомнили, а будущие события – это не точка на луче, устремленном вперед, но также то, что находится с нами прямо сейчас.
Бердяев выделяет три времени: время космическое, время историческое и время экзистенциальное. Космическое время связано с движением земли вокруг солнца, с календарем и часами, и символизируется кругом – это природное, физическое время. Время историческое символизируется направленной вперед прямой, историческое время бежит вперед, жаждая своего раскрытия, но также и относится к прошлому и традиции, устанавливая связь времен. Как говорит Бердяев: «Историческое время разом консервативно и революционно», «Историческое время есть время разорванное, оно не знает полноты ни в каком настоящем (прошлое и будущее есть всегда вместе с тем какое-то настоящее). В настоящем человек не чувствует полноты времени, и он ищет её в прошлом или будущем, особенно в переходные и мучительные периоды истории. Это прельщающая иллюзия истории. Настоящее, в котором есть полнота и совершенство, есть не часть времени, а выход из времени, не атом времени, а атом вечности». Время же экзистенциальное выражается не кругом или линией, а точкой, потому как экзистенциальное время меньше всего может быть выражено пространственно (а точка - это как раз самый внепространственный объект из всех возможных). Мгновение экзистенциального времени есть выход в вечность. «Все, что совершается в экзистенциальном времени, совершается по линии вертикальной, а не горизонтальной. По линии горизонтальной это лишь точка, в которой происходит прорыв из глубины на поверхность. События экзистенциального времени представляются линией по горизонтальной плоскости вследствие передвижения этих точек, связанных с прорывом из глубины. Это есть экстериоризирование того, что не подлежит экстериоризации, объективация невыразимого в объекте. Всякий творческий акт совершается во времени экзистенциальном и лишь проецируется во времени историческом. Творческий подъем и экстаз вне времени объективированного и математического, он происходит не в плоскости измерения, по горизонтали, а по вертикали. Но результат творческого акта экстериоризируется во временном течении истории. Экзистенциальное прорывается в историческом, и историческое обратно действует на экзистенциальное.»
Следует хотя бы просто держать это у себя в уме. То, что мы представляем нашу жизни как линию - лишь накладывание исторического времени на экзистенциальное. Наша жизнь относится ко всем трём видам времени (наиболее - к экзистенциальному), а не только к историческому.

Вальтер Беньямин, рассуждая о целях истории литературы, пришел к выводу, что её цель состоит «не в том, чтобы представлять произведения в связи с их временем, а в том, чтобы в том времени, в которое они возникли, представлять то самое время, которое их стремится познать, то есть наше время.» Но разве это не дурная интерпретация, о которой говорила Зонтаг? Пытаясь, как говорит Беньямин, представить в произведениях прошлого наше время, мы производим перевод, а перевод, как известно, - дело невозможное, поскольку при переводе мы всегда доходим до определенной границы и застываем на ней, упираемся во что-то (в радикальное несоответствие куьтур, в простое непонимание), будучи не способными перейти эту демаркационную линию между нашим языком и языком, который мы переводим (переводим на нашу сторону). Кроме того, что перевод – невозможное дело, он ещё и дурная интерпретация. Попытавшись перейти границу между нашим временем, в котором мы читаем произведение, и временем написания произведения, мы обнаруживаем свою неспособность это сделать и… беремся интерпретировать! Интерпретация требуется тогда, когда нужно примирить тексты прошлого (или любые неактуальные, неясные тексты) с требованиями современности. Происходит не обнаружение истинностного смысла, но вольная адаптация смыслов прошлого под законы настоящего. Это беспощадная перекройка. Интерпретация – это агрессия против текста, это гордое нежелание видеть текст как феномен, это предположение, чтоя\-то понимаю лучше, что хотел сказать автор, вот сейчас я возьму и найду суть текста; мне всё равно на то, что я вижу, что предлагает мне автор, я найду там то, что автор от меня – ох уж этот автор! Думает, я простак! – прячет. Да, я найду то, что автор тщетно попытался от меня скрыть. Довольно самонадеянно.
Каждое поколение историков литературы будет высокомерно представлять свою интерпретацию текстов прошлого, свой опыт нахождения настоящего времени в прошлом времени, и в итоге мы просто утратим доступ к референту. Интерпретации будут наслаиваться одна на другую, обволакивая (подавляя, унижая) оригинальный текст и всасывая его в себя всё глубже и глубже с целью уничтожить текст совершенно – изначальной целью любой дурной интерпретации.
Читая, мы всегда совершаем этот перевод текста прошлого в настоящее, теряем референт и интерпретируем. Зачем в таком случае историкам литературы представлять произведения так, чтоб мы находили в них свое настоящее, если это происходит и без дополнительных усилий, само по себе?

Д'ркина давно не было