Киев-Воронеж. ч 3 Я приложил руку к жизни свиней и чуть не погубил их, как говорили взрослые. Пруд, в котором утонул один из сыновей, периодически опустошали – отворяли плотину и открывалось обширное дно этой запруды на речке Сейм. Местные собирали не успевшую слиться с водой рыбу, а я моллюсков. Я знал, что моллюски – это белок, а белок свинье полезен. Свиньи с удовольствием ели моллюсков и вместе с известковыми раковинами. Говорили, что раковины порежут им кишки и они все отправятся с своим предкам, но на деле они хрюкали, были веселы и хотели еще.

Я моллюсков не ел, два яйца в день мне было маловато, таскал кукурузу с поля, яблоки. Но поскольку я был ребенком упитанным, с голоду не умер, а изрядно похудел, что, скорее, на пользу.

Наступил день торжественного убийства праздничной курицы. Теперь в честь нашего отъезда. Сережка вызвался ловить самую наглую и бестолковую курицу, не желавшую нести яйца, за что и приговоренную Верой к бульону. Поймал, отец отрубил ей голову, Вера ощипала, ноги ее торчали из котелка, во втором котелке картошка без масла. На дощатом столе мутная бутыль. Настя кричала «Блять, щас рожу». Было сухо и грузовик забрал нас прямо от хаты и отвез в Коренево на станцию.

Приближался сентябрь, надо было в школу и из деревень был исход детей с бабушками. В Коренево он принял пугающие формы.
Никто не знал какой поезд и когда придет. Огромная толпа стояла под вечерним солнцем и волновалась. На крыше станции сидели мальчишки-дозорные.
- Идет, от Рыльска идет! Вроде не грузовой! – кричали они.
И правда, подошел древний тусклый поезд, тепловоз выдохнул, народ вдохнул и бросился с кулаками и локтями пробивать себе дорогу внутрь вагонов. Я вспомнил старые фильмы про гражданскую войну, в них так показывали эвакуацию, когда наступали белые.

Дед Кузьма забросил меня в вагон, забросил чемодан и подтолкнул бабушку. Ночью мы были в Курске, где, как я понял, была граница между этими не сообщающимися мирами – городским и деревенским. Блестящий, красивый, с серебряными подстаканниками и шторками с синими парусами на окнах, пришел волшебный Адлер-Москва, куда степенно, по-городскому, сели по билетам на строго прописанные для нас полки в купе.
На этом мое путешествие в другой мир вроде, как и закончилось, но не до конца. Через несколько месяцев пришло письмо, что Настя родила девочку недоношенной, весом 1200 грамм, но девочка выжила. Потом я о ней знал только то, что в 7 лет она говорить еще не умела.

Дед Кузьма через месяц после нашего отъезда пошел в магазин и не вернулся. Милиция честно искала его, в деревне деда любили, но все равно не нашли, так его судьба потерялась в небытии.
Сережка вырос и уехал в Курск.
А в Матвеевке, по переписи 2010 года оставалось 8 человек.
И вот, через десятки лет я снова слышу про эти места, и снова это другой мир, и снова хороших и добрых историй я оттуда не жду.

Киев-Воронеж. ч 2 Но тут она внезапно кончилась и осталась картошка, вареная в котелке, без масла, для меня не вкусная. И ужасная «праздничная» курица, ноги которой торчали из другого котелка. Ее убили и сварили в честь нашего приезда. Я не понимал, как можно есть варёную курицу и нахваливать жирный бульон с укропом, но бабушка именно это и делала.
На следующий день я проснулся с желанием хорошо позавтракать макаронами с жареной колбасой. Но колбасы не было, да и макароны в этом доме не водились. На столе были вареные в скорлупе яйца и чёрствый хлеб. К этому полагался чай из сливовых веток.
Сегодня женщина не орала, а блевала, но также обещала родить. Это была беременная на раннем сроке невестка бабушки Веры, Настя, жена единственного оставшегося в живых Вериного сына.
Сыновей, как оказалось, исходно было пять, а может и больше, я подумал, что здесь точностью могут пренебрегать. Такое мнение о неважности числа детей у меня возникло, когда я узнал, как легко эти сыновья расходовались.
Первый попал по пьяни под трактор.
Второй заснул по пьяни в стогу, и какая-то сельхозтехника подняла его на механизированные вилы.
Третий шел домой и по пьяни упал с моста и утонул в пруду.
Но находчивей всех оказался четвертый. Он по пьяни упал лицом в лужу у себя во дворе и захлебнулся.

Остался один Семен. Он работал комбайнёром, говорят, зарабатывал большие деньги, но трезвым его, который год, никто не видел, возможно поэтому в хате и была нищета.
Был еще дед Кузьма, который круглый год ходил в кирзовых сапогах, сером пыльном костюме, странного вида цветастой рубашке без воротника и кепке. Трезвым он бывал, но по графику. График он один и знал.

- Сережка, сбегай за водкой с магазин! – сказала бабушка Вера шестилетнему внуку, не буду же я этой нашей мутной буряковой сестру поить!
Моя бабушка, похоже, не хотела ни буряковой ни водки, но за встречу как не выпить.
- Можно я с Сережкой в магазин? – спрашиваю. А сам думаю, есть у меня три рубля, надо сыра и масла купить.
Идем к магазину, а впереди возбуждение необычное, мальчишки и взрослые бегают, кричат что-то.
Сережка остолбенел. Да как заорет:
- Хлеб привезли, бежим назад в хату за деньгами и мешками!
Побежали. Вера как узнала про хлеб, засуетилась, позвала деда и мы все быстрым шагом пошли в магазин. Меня и Сережку отправили бегом очередь занимать.
Магазином был зеленый дощатый одноэтажный сарай с лампой-ночничком в тарелке над входом. У сарая стоял грузовик-фургон, с него торговали свежими белыми батонами. Все брали не по одному десятку.
- Где где же они! – переживал Сережка, не достанется нам!
Но дед с бабушками пришли вовремя и купили 30 батонов. Потом зашли в магазин. Масла там не было. И сыра тоже. Была водка столичная, пшеничная, русская, московская, просто водка, вина молдавские, настойки горькие местные. Были еще зеленые леденцы без обертки, их продавали на вес. А больше ничего и не было. Бабушка вера купила леденцов, водки и хозяйственного мыла. Мы победителями пошли домой.

Как оказалось, Вера поставила тесто на пирожки, а леденцы нужны были для начинки. Я обрадовался. Во-первых, я был голодным, во-вторых, пирожки любил, в-третьих, очень интересно, как это леденец можно в пирожок поместить.
Оказалось, пирожки надо есть, пока горячие. Леденец плавился в зеленую сладкую массу, которая вязла на зубах, чуть остынет – леденец твердел и надо было разогревать снова.
Повезло не только нам с пирогами, но и свиньям с батонами. Оказывается, хлеб привозили раз в неделю, и основная доля бралась для них, это была калорийная и дешёвая еда для скота. Местная газета боролась с таким расточительством фельетонами, но помогало плохо.

Киев-Воронеж. ч 1

1980 год. Социализм уже очень развитОй, но, видимо, пока не везде.
Мне 6 лет, еду с бабушкой из Тулы в деревню Матвеевку, что недалеко от Коренево, в Курской области.
Едем с подарками. Главный – три батона вареной колбасы. Не спрашивайте, как летом в жару на поезде ее везли, как-то везли.
Поезд из Тулы пришел в Курск ночью, бабушка стремительно врезалась в скопление разночинцев, штурмующих окошко дежурного по вокзалу. Оказалось, она «компостировала билет». Чтобы переесть с нашего красивого электрического Москва-Новороссийск на, как потом оказалось, приехавший из 19 века тепловоз Воронеж-Киев.

Свежекомпостированные, стоим в 3 ночи на платформе, из темноты медленно протаскивается на дополнительный путь тепловоз с вагонами и со скрежетом останавливается. Темна курская ночь. Темны вагоны, темны тамбуры, двери поезд не открывает ни в одном вагоне. Безмятежно спят проводники. Пассажиры иступлено колотят чем могут по вагонам, кричат, что следующий поезд через сутки, но только себя запугивают. Воронеж-Киев заскрежетал, и полностью игнорируя толпу неспешно ушел в курские степи.

Но следующий через сутки! Толпа разночинцев, обутых кто в кирзачи кто в лаковые туфли, ринулась назад к начальнику вокзала. Я решил, что бить. И едва до этого не дошло. Не знаю, толи страх смерти такой у начальника вокзала вызвала толпа, толи случайность, но следующий поезд был не чрез сутки, а утром «из резерва начальника» - торжественно сообщал дед в кирзачах.
Вагон плацкартный, но назывался «общий». Билеты без места, сиди, где хочешь. Очень долго и медленно ехал этот железнодорожный тарантас. Проехали большой, как мне показалось, красивый вокзал, много было в СССР красивого, считал я, но самое красивое – вокзалы. На здании затейливо написано «Льгов».
- Бабушка, тут ошибка, город есть Львов, а такого города нет!
- Есть такой город, - хмуро ответила бабушка и проверяла колбасу, жива ли еще.
Коренево, небольшой поселок, одноэтажная станция и галантерейный магазин. Магазин был центром светской жизни и гнездом разврата. Там висело французское нижнее белье с кружевами, мужчины и женщины его вожделели, но по-разному, а я разглядывал затейливые кружева, пока не приехал грузовик с сеном.

Забросили меня и чемоданы в кузов на сено, другого транспорта в тех местах не было. Приехали в Матвеевку, оказалось, другой транспорт все же есть, но нас не ждал. Это был трактор, который мог подвезти вдоль деревни. В центре поселения зияла после дождей жирным мокрым черноземом и лужицами огромная канава со следами протектора того трактора. Грузовик в нее погружаться не рискнул. Пришлось пешком с чемоданами, бабушка тогда была еще в силах, чемоданы несла и меня, все время соскальзывавшего в канаву, подхватывала. Дом бабушкиной сестры Веры был едва ли не последним в этой череде приземистых беленых известкой глиняных хат.

- Ой, рожу, ну, блять, точно сейчас рожу! – кричала опухшая молодая, но сильно подержанная женщина, полулежавшая, полусидевшая на деревянной лавке за грубым деревянным столом в сенях-пристройке к дому. На столе стояла огромная бутыль с мутной жидкостью и тарелка с солеными огурцами. Женщина ловко наливала из большой бутыли в граненый стакан, залпом его освобождала, глотала огурец и продолжала орать, что рожает.
- Есть кто тут? – не обращая внимания на опухшую женщину, закричала бабушка и настороженно вгляделась в открытую дверь основной части дома. Оттуда появилась в красном платье в цветочек и белом платке еще одна моя бабушка, но чуть стройнее и чуть моложе. Моя бабушка предпочитала похожий наряд, но платья непременно должны были быть синими.
- Маруся! Мы тебя только в четверг ждали, а ты сегодня, радость-то какая! Сейчас Семен с работы придет, будем ужинать.
Ужинали во дворе. Дождь закончился, вышло солнце, стол из неокрашенных досок, такие же табуретки, газовая плита с баллоном на улице. Все три батона колбасы пожарили сразу и тут же съели. Мне было приятно, что колбасу так хвалят и так восторженно едят. Это же мы привезли такую прекрасную колбасу!

9,8 МЕТРА В СЕКУНДУ за секунду и волшебная таблетка.
Часть 2

- Жалуйтесь, жалуйтесь, говорю, в первый раз, что ли?

Алексей Федорович, мой начальник, листал историю, озабоченно ходил по кабинету, изредка пил рюмку коньяку, не до конца, чтобы глоток остался, доливал в этот момент. Получалось, что он пил одну и туже рюмку, но иногда в нее помещалась бутылка. Тем не менее, никто не мог сказать, что он выпил восемь рюмок или даже две, а только одну.

- Ну что же, опять профессор на вас жалуется!
- Опять!
- И долго вы будете безобразничать?
- Не дольше, чем вы мне позволите.
- О как вывернул, я, значит, виноват. Но у больной действительно полимиалгия, это очевидно по истории. Преднизолон дали?
- Конечно.
- Это хорошо. Но больше так не обижайте профессора, лучше лекцию про полимиалгию прочтите в пятницу, после большой конференции.

- Хорошо прочту.
- Прочтете, а доводить профессора все равно будете… А скажите мне еще одну вещь. Почему в анализах СОЭ то 10 до 60, то опять 10, затем снова 60. К чему бы это?
- К нестабильности лабораторных данных.

Алексей Федорович давно боролся с лабораторией, результаты из которой, после назначения заведующим доктора наук из лабораторного НИИ, стали совсем дикими.

Тут я видимо случайно застал определение лабораторией границ его легендарного безграничного терпения.
Алексей Федорович набрал лабораторию.

- Антон Кузьмич? Вот я гляжу, четырнадцатого числа было солнечно, а шестнадцатого пасмурно. Знаете как я погоду определяю? Не по записям синоптиков, а по результатам анализов вашей лаборатории, постоит кровь на солнышке, и вы потом всякую чепуху в анализах выдаете. Значит так. Есть у вас соус тобаско? Есть? Хорошо. Захватите и ко мне. Сейчас я вас буду есть.
Есть он Антона Кузьмича не стал, просто уволил.

- Как дела, Анна Ароновна?
- Удивительно! Всю ночь потела, сменили три простыни, а утром ничего не болит!
- Не будете больше в окно?
- А зачем теперь, боль же была невыносимая, и знаете, не сколько сильная, сколько ядовитая, пронизывающая, все жизненные соки ушли, изнуряющая.
- Знаю, знаю. Не вернется теперь ваша боль.

Мало при каких болезнях у нас в медицине бывает волшебная таблетка. Это один из таких редких случаев, когда за день-два можно человека преобразить и поменять его планы на жизнь. То в окно, а то внуков воспитывать. Человек один и тот же, времени прошло меньше суток, поменялись три простыни и жизненные цели.

9,8 МЕТРА В СЕКУНДУ за секунду и волшебная таблетка.
Часть 1.

Анна Ароновна, будучи скромного сложения и уже немолода, явила недюжинную физическую силу в процессе выхода в окно. На ней висели с разных сторон я и старшая медсестра отделения, каждый из висевших был вдвое тяжелее усмиряемой.

Но несмотря на наши усилия, она по сантиметру, по рывочку, по вдоху, по стону, приближалась к окну, из которого мы только ее вытащили. Операция по вытаскиванию поначалу была удачной, видимо, от неожиданности, Анна Аронова позволила отдалить себя от цели метра на три, но потом опомнилась, собралась с силами и началась жестокая позиционная борьба.

- Рогипнол! Быстро! – распорядился я. Потому что в этой ситуации быстро – это, пожалуй, только рогипнол.

Средство, которое коня на скаку остановит. Полминуты и процедурная, извернувшись над клубком тел, стараясь не промахнуться мимо цели, почти в свободном падении вонзила шприц Анне Ароновне куда придется. Пришлось в бедро, но это совершенно неважно. Она обмякла и погрузилась в медикаментозный сон.

- Какого черта тут происходит, - через одышку поинтересовался я.
- Она уже месяц тут лежит, все ноет, что плечи болят и бедра. Виктор Петрович, лечащий, говорит, симулянтка. Все анализы в норме, только СОЭ повышено. Да и то в одном анализе повышено, в другом не повышено, в третьем снова. Петрович ее спрашивал, сильно болит? Она – нет, несильно, но мучительно, что выпрыгнуть их окна остается. Он ей реланиум. Но не помогло. – Кратко сообщила мне диспозицию старшая сестра.

Диагноз был понятен уже из рассказа старшей сестры. Не говоря о записях в истории болезни. Все признаки и «визитные карточки» ревматической полимиалгии были перечислены.

- Перевезите ее пока в психиатрию, на седьмой, в палату наблюдения.
Там были решетки на окнах, не было предметов, которыми можно повредить себе и другим.

Отделение, где лечилась Анна Ароновна было чужим, я попал туда по дежурству. Но так случилось, что там заведующий заболел и как раз с этого дня оно легло мне в нагрузку к моему отделению.

Утром стандартный доклад дежурного на больничной конференции.
- Вот, в третьем отделении пациентка пыталась испытать свободное падение с высокого этажа, удержали, седация, изоляция. Ревматическая миалгия, сейчас проснется, дам преднизолон, будет ей счастье и благоденствие.

- Знаю я ее, больную эту! – возбудился профессор, принимавший конференцию, - нет у нее ревматизма!
- Нет ревматизма. Кто спорит, речь о ревматической полимиалгии.
- Вот и я говорю, нет ревматизма! Я же ее смотрел! Пойдемте сейчас после конференции вместе смотреть!
- Пойдемте.

Поднимаемся в палату. Пациентка проснулась, несколько растеряна, сил в окно у нее пока нет, но могут появиться в любой момент. Тут расслабляться нельзя.
- Как чувствуете? – интересуется профессор?
- Прыгнула бы в окно, нормально бы себя чувствовала – хмуро и с раздражением отвечала Анна Аронова, - болит все, сил нет, дышать и то сил нет!

- Психическая! – показал выражением лица мне профессор. Так талантливо передал свою мысль, что я будто голос его услышал.
Внимательно выслушивает сердце, смотрит историю болезни.
- Как я и думал, ревматизма нет! Вы ошиблись! – обращается ко мне.

Ему особое удовольствие доставило, если бы я ошибся, поскольку он читал меня молодым выскочкой и несистемной оппозицией кафедральному начальству. Я тоже не сказать, что был исполнен к нему почтения, его псевдонаучная карьера по партийной линии меня не восхищала.

Но допустить что профессор путал ревматическую полимиалгию с ревматизмом, между которыми ничего общего, кроме слегка похожего названия, я и подумать о таком не мог. Он же студентов этому учить должен.

- Так и пишем, у больной ипохондрия, агравация, ревматизма нет, нужен психиатр.
- Пишите что хотите, а я пойду ей преднизолона дам.
Сначала лысина профессора побагровела, затем глаза выпучились и артерии склер налились кровью, дальше я уже знал, что будет

На ФБ я забанен за добрые слова в адрес Пригожина, поэтому новый рассказ только здесь.

Вишневый сад.
Часть 2.

- Тфу на вас, помирать он собрался, молодой еще, но не побережете себя – убьетесь.

И точно, недели не прошло, пропал доцент. Менял шиферную крышу на оцинкованную, железную. Тут гроза ветер как подул и снес с крыши доцента в канавку, шифером аккуратно накрыл. Там и пролежал три дня, ни жив ни мертв, помучился, грехи вспомнил, помирать решил, да Наташа, начальница лесопилки, его хватилась, приехала, разыскала, на машину погрузила и в нашу больницу привезла.

Выходили доцента, достроил он дачу, окреп, к шестидесяти годам возмужал и смог давать наконец отпор Валентине.

Вновь подхожу к ординаторской и слышу, как они ссорятся, выясняют чья дача лучше. А за окном у нас ели вековые, огромные, показалось мне, что папа Валентины среди них ветром колышется, в ординаторскую через окно заглядывает.

- Дура вы, Валентина, честное слово, вам не нужна дача в Серебряном Бору за двадцать миллионов долларов по нынешним ценам, для дочери бы оставили, ей-богу вы Раневская, вишневый сад, это ваш папа с березками. Продали бы, если помереть боитесь.

- А вот Вы не боитесь помереть?!
- Так я помер уже под шиферным листом и воскрес. Ой сколько грехов у меня оказалось, плакал о душе заблудшей своей в той канаве, под шифером, вам бы надо так же полежать, душу очищает.

— Вот вы пакостник! У меня грехов нет, я за всю жизнь ничего плохого не сделала! – сколько было врачей в ординаторской, столько было и потерявших дар речи изумленных лиц. Может и правда грехов не было, а все злые языки, но верить им тоже грех.
Звонок. Валентина Леонтьевна берет трубку. Меняется в лице.
- Что? Когда? А Сейф? Лечу.
- Что случилось?
- Муж мой на работе помер. Инсульт. Немедля туда поеду. В сейфе он от меня деньги прятал. От сейфа ключ у меня и у сестры его. Я первая там должна быть.

- Бегите, милая, не мешкайте, мужа жаль, соболезнования.
- Да черт с ним, с мужем, где ключи от сейфа, где они? В сумочке же лежали.

Вишневый сад.
Ой, Серебряный Бор.

Часть 1.

- Ой, госпади, да какая у вас дача, Антон Леонидович, и смех и грех. Вот у меня была дача так дача. В Серебряном Бору, на двух гектарах соснового леса, дом, в котором до нас не то Каганович, не то Микоян жил. Прислуга казенная. А воздух, воздух-то какой и пределах Москвы, вид на реку, пароходы дудят-охают, а ты за круглым столом, кружевной скатертью, самоваром медным баташевским с медалями, чай пьешь. Вот это дача, а у вас не дача, безобразие одно!
И квартира! 140 метров, на главном проспекте, окнами в парк. Четыре комнаты и пятая для прислуги, с кухни заходили в нее. Ваша-то квартирка, даром, что четырехкомнатная, 68 метров всего, комнаток-конурок насобирали, думаете, что это квартира!

Это я подхожу к ординаторской и слышу в сотый раз заезженную пластинку Валентины Леонтьевны о ее прекрасной жизни в СССР, где папа был зампред Совмина, член ЦК и еще много кто по мелочи. Обращалась она к доценту, который работал в нашем отделении, был незаурядным врачом и педагогом, но, по мнению Валентины Леонтьевны не умел жить.

Недавно он купил дом в деревне, не так чтобы и далеко от Москвы, а добираться неудобно без машины, а машины у доцента отродясь не было. Дом-изба с русской печью, большой и крепкий, на первый взгляд, требовал замены двух подгнивших нижних венцов и переустройства крыши. Доцент, когда-то деревенский парень, чуть ли не пешком пришедший в Москву за образованием, теперь стал известным терапевтом, университетским преподавателем, но навыки работы руками не забыл и решил дом ремонтировать сам, к тому же в одиночку.

Семья не поддержала его, бросила с дачной идеей наедине, он отправлялся в свой медвежий угол и строил дом как мог один. Благо в тех краях директором большого деревообрабатывающего производства была его старая знакомая.

Встретились они случайно, когда он доску выбирал. Не виделись до того лет двадцать.
- Антон, ты ли?! Антоша!
- Наташа? Ты же в Смоленске жила! Как сюда?
С тех пор дачное строительство у Антона Леонидовича ускорилось. То грузовик выделит старая знакомая, то подъемный кран пришлет. Материалы все лучшие за небольшую цену.

Валентина Леонтьевна считала, что все это неспроста и небескорыстна эта помочь, а тайна, покрытая мраком, которую непременно надо раскрыть. Но до дачи Антона Леонидовича от нашей ординаторской было далеко и убедительно раскрыть никак не удавалось.

Все лето доцент там пропадал, иногда появлялся в больнице, каждый раз все более худой, с горящим строительной идеей взором, и без того, будучи скромной комплекции, есть совсем забывал.

В конце августа явил лик иконографический, изможденный и строгий.
- Вы, Антон Леонидович, уже и на человека не похожи, Симеон-столпник какой-то! – Изумилась Валентина Леонтьевна, - помрете, будете так себя измождать.
- Помру, значит судьба моя такая, - отвечал, руша всю ее картину мира, доцент. Потому что в ее картине не было ничего страшнее смерти, о которой она думала каждый день и ее боялась.

- Было бы ради чего умирать! – не унималась Валентина Леонтьевна. – Вот я даже дачу в Бору государству отдала задаром, потому что все об отце напоминало, стоит березка – а он, покойный, как бы за ней. Шелохнется сосенка, а я думаю, не он ли за мной пришел. Вы что, считали я себе дачу оставить не могла? Еще как могла. Когда папа умер в восемьдесят девятом, все уже наперекосяк пошло. Можно было за собой оставить.

Вызвали меня друзья папины, министры и начальники отделов в ЦК партии, говорят, Валя, езжай по этому адресу, отвези вот эти бумаги, там в конторе секретной все на тебя и оформят. А я не поехала, потому что папа, то за березкой, то за сосенкой. А знаете сколько эта дача сейчас стоит? Дороже чем дом многоэтажный в Москве.

Я купила шесть соток в Ногинском районе, и ничего, зато папа спокоен, не преследует! А вы со своей дурацкой дачей, шорк ласты, и склеите внезапно!
- Не хотелось бы внезапно, - возразил доцент, - денька три надо бы помучаться.
- Как помучаться? – Не поверила ушам Валентина Леонтьевна.
- А так, чтобы полежать подумать, жизнь свою вспомнить, в грехах покаяться.

ПРО ЛЮБОВЬ.
Да убоится муж жены своей.

Валентина Леонтьевна была безмерно горда тем, что большую часть жизни работала в четвертом главном управлении Минздрава и лечила чиновников.

У нее было две версии как она туда попала еще в семидесятые. Версии сильно отличались, по сути, и обстоятельствами, при которых излагались.

Вариант первый:
- Я была любимой ученицей академика Василенко и когда его спросили, кого он может рекомендовать в четвертое управление, он, конечно же, сразу вспомнил обо мне.
Эта версия излагалась часто, за утренним чаем в ординаторской или вовсе без повода и была парадной.

Вторая версия иногда произносилась доверительным низким тембром голоса по вечерам и после бутылки шампанского. Эту версию полагалось говорить громко, вызывающим тоном и с полугорькой усмешкой, которая одновременно должна была передавать опытность Валентины Леонтьевны и наивность слушателей:
- А вы что думали, меня в четвертую управу за красивые глаза взяли? Да мой папа им за это два многоквартирных дома построил!

Все знали, что папа Валентины Леонтьевны был очень большим человеком в строительстве, едва ли не министром.
В этот момент доцент, который обитал у нас в отделении, непременно сообщал, что в четвёртом управлении «полы паркетные, врачи анкетные». Дальше полагался нетрезвый спор с переходом на словесную поножовщину.

Но времена менялись, Советский Союз распался, четвертое управление преобразовали и сократили. Валентине Леонтьевне пришлось перейти в нашу простенькую ведомственную больницу заведовать гастроэнтерологией.

Функцию заведующей она понимала своеобразно. Раз в неделю обходила все палаты и обращалась в пациентскому населению:
- Ну что, товарищи больные, как вас тут обследуют, как за вами ухаживают?
- Все хорошо, вашими молитвами, Валентина Леонтьевна! – отвечали пациенты.

Остальное время она сидела в ординаторской и делилась житейской мудростью.

— Вот был у меня ухажёр с юных лет, все время за мной таскался. Замуж звал. А какое там. Мелкий, невзрачный, из сиротского приюта. Смотреть не на что, денег нет, жить негде. Конечно, я ему отказала.

Вышла замуж за красавца из хорошей семьи, он в нашем институте ассистентом на кафедре был. Ассистенты тогда хорошо зарабатывали. Папа нам квартиру в совминовском доме сделал, все было хорошо. А этот мелкий, Иван, в гости к нам ходил, на меня глядел и вздыхал тягостно. И так двадцать лет.

Музыкант он. Ну я думала, что такое музыкант, да ничего. А он стал известным, лауреатом. Даже народного дали. Назначили руководителем ансамбля знаменитого, песни и пляски.

И вот союз рухнул. У мужа моего зарплата вместе с союзом рухнула. Стали мы нищими. А у Ивана гастроли, валютные гонорары, личный автомобиль с водителем.

Я посмотрела на это, что нищету терпеть. И сказала ему через двадцать, лет. Хочешь на мне жениться – женись.
Он от радости чуть не помер.

Развелась. Поженились.

Ну правда, я на свадьбе речь сказала, которую теперь никто не забудет, и он не забудет, чтобы свое место знал.

Я такая, в невестином платье, высокая, красивая, с бокалом шампанского поднимаюсь, а он маленький, на две головы меня меньше, вокруг бегает.

Я и говорю гостям. Что все мужчины – говно, и как вы можете видеть, я себе выбрала кучку поменьше.
Засмеялись, а ему не смешно было.

Зато сейчас меня на работу шофер возит. И по миру я с ним поездила, и Европу и Азию, все посмотрела. Сейчас он в Китае четвертый месяц, только деньги присылает.

Говорит, потерпи, душенька, я скоро вернусь. А я ему – да можешь хоть там жить остаться, только деньги присылать не забывай. Правда, смешно?

Вот приезжает он, привозит икры всякой, деликатесов, за валюту купленных, четыре пакета. А я его за это из дома выгнала, чтобы мои деньги черт знает на что не тратил. Сидит на своей квартире один, назад просится.

Я вам так скажу, мужика надо в черном теле держать, чтоб убоялся он жены своей.

Ну помучаю недельку и разрешу вернуться. Еще крепче будет любить.