Что за чувство охватывает вас, когда вы уезжаете, оставляя людей на крыльце, и те удаляются, пока не превратятся в едва различимые пятнышки? Это чувство, что мировой свод над нами слишком огромен, что это — прощание.

В такие минуты, мгновения расставания, представляется, что есть кто-то, что-то, Сущий и Присутствующий неотступно, что следует за всеми нами через пустыню жизни, чтобы непременно увидеть нас, прежде чем мы достигнем небес.

Я часто вспоминаю моменты прощания. Вспоминая об этом теперь, я понимаю, что это мог быть только Он.

Встреча с Богом настигает каждого из нас прежде небес. Единственное, по чему мы тоскуем при нашей жизни, что заставляет нас вздыхать, и испытывать легкое головокружение, — это воспоминание о некоем утерянном блаженстве, покое и мире, которое, быть может, было испытано еще в материнском чреве и может быть обретено вновь (хоть нам и не по нутру это признавать). Это было. Только в Боге. Однако, встретили мы его по-настоящему? Точно ли это Он? И не рано ли нам прощаться?

Где обладаешь знанием, там следует молчать, предоставив слово другим. Где обладаешь силой, там следует быть слабым, предоставив распри тем, кто в этом нуждается.

Уступить может лишь любовь. Именно через это событие отказа человек познает (перевернутую или утраченную) возможность любви.

Самоисключение или самоизгнание — личная ответственность, смирение, — как у Уитмана, который говорит: «Я не читаю вам лекции, я не подаю вам мелочи, когда я даю, я даю себя».

Быть рядом с людьми — пожалуй, единственный честный вариант для меня, человека, христианина и бакалавра-теолога.

Сегодня хочется признаться: я люблю Вас. Никогда не обесценивайте возможности слов: я люблю. Только любовь дает нам право на прогулку по этой земле — рука об руку — с Богом и другом. Любовь вопреки всему — смиренная, радостная любовь, — в ней мудрость и счастье. Хочется чтобы Вы были причастниками этой Любви и сегодня, и всегда.

Прогулка у Дома

Завершил первую ступень образования в Духовной Академии преподобного Сергия. С сегодняшнего дня я бакалавр теологии. Шесть лет среди отцов, братьев и сестер. В Доме у Троицы, под покровом Небесного Отца и Царицы Небесной, моих родителей из Дома на Небесах.

Ощущаю ли я присутствие особой силы, стойкости, уверенности в себе, в своих знаниях? Совсем нет. Самое время признаться: мое образование не дало мне серьезной опоры в жизни. Наверное, человек происходит из слабости и возвращается к слабости — от младенчества к дряхлости, от неуверенности к беспомощности. Сила, проявляемая мной в промежутках, есть исключение из хрупкого и испуганного существования, которое является основным правилом моей жизни. Я по-прежнему немощен. Но когда я силен, я ощущаю мудрую десницу Бога. Он будто бы берет меня за руку, и идет со мной вместе. И в этом рукопожатии есть три простые по смыслу вещи: я безнадежно слаб, я нуждаюсь в Боге и Бог протягивает мне руку. Но его любовь — конечно же, больше всего этого. Ее ощутить. За этим я здесь.

Способность по-настоящему признать свою фундаментальную слабость —это смирение. Смирившись, мы способны не только сместить центр тяжести с себя на нечто Сущее вовне, но и привести к
радикальной переоценке всех философских, моральных, просветительных и религиозных взглядов на человеческую природу. Это не означает, что мы слабы и беспомощны. Совсем нет. Ни один мыслитель не видел в слабости жизни саму основу мира. Паскаль, например, утверждал, что нет ничего более достоверного, чем факт, что люди были, есть и будут слабыми: «Что меня изумляет больше всего - это то, что никто не изумляется собственной слабости».

Смирение открывает нам путь к узнаванию с помощью своей хрупкости и обнаженности миру. Как сказал один человек: «Теория может сделать тем больше, чем ближе она подбирается к коже. Созерцая шрамы (scars) на ней также, как Платон созерцал звезды (stars)». Смирившись, обнажившись перед Богом, я могу быть узнанным. Смирившись перед Другим, я могу с доверием наблюдать, какой простор, открывшись, показан на моих картах космоса: душе и теле. Я — это больше чем космос. Но и один, вернее один из многих поводов для смирения.

То, что я имею в виду, прекрасно иллюстрирует история об одном святом, который всю жизнь задавался вопросом: что же такое совершенная радость?

Однажды морозной зимней ночью святой вернулся из одного селения, близкого к его монастырю, к воротам обители: в грязной одежде и с кровоточащими голенями, израненными сосульками, которые свисали с краев его рясы. После того как он несколько раз постучал в ворота своего монастыря, к нему подошел стражник и спросил, как его зовут, а он просто ответил: Франциск. «Иди отсюда, - сказал недоверчивый стражник, — не время шататься, не пущу». Франциск снова обратился к нему, но стражник оставался непреклонным:
«Ты простофиля и идиот; ты нам не ровня». Наконец, Франциск попросил дать ему хотя бы временный приют от холода, но стражник, так его и не узнавший, ответил, что лучше пускай обратится в ближайший приют. Только терпеливо и без смущения выдержав всё это, Франциск наконец-то нашел «совершенную радость, истинную праведность и спасение души».

Этот францисканский рассказ о радости смирения, можно модернизировать и переформулировать в довольно тревожную мольбу: пусть мне откажут в приеме на работу, пусть меня оставят на второй год, пусть меня не впустят в мое жилище, пусть меня задержат на въезде в собственную страну,
Пусть мне закроют доступ к мессенжеру, коллективным чатам, электронной почте, социальным сетям или образовательным блокам в ЭЙОС. Пусть меня отменят.

Для многих это именно то, из чего созданы кошмары. Для христиан, особенно для тех, кто знает хотя бы малейший толк в смирении, это тайное благословение. Они понимают, что сегодня по-настоящему радикальная и безупречная христианская и политическая позиция заключается не в борьбе за включение других, а в исключении себя.

Смотрю на цветение и переливы зелени свежесобранных цветов, деревьев, оставивших свои основы, чтобы украсить свод церковной паперти; образуя лик природы, собираясь, чтобы прославить тайное действие Троичного Творца мира, я слышу ненавязчивый, таинственный призыв мира: вернуться к истине, вновь обратиться к природе, углубиться к первоосновам - связать настоящее с прошлым.

Связать настоящее с прошлым - необходимое действие. Это значит вернуть жизни мудрость и счастье. Те, что владеют счастьем, потому что склонились пред истиной, не хотят хранить для одних себя это сокровище. Все человечество бессознательно алчет и жаждет этого. Есть непонимание между прошлым и настоящим. Человечество, каждый из нас, естественно нуждается в красоте.

Творец сегодня услышан. Мы снова в саду, во внимании и слышании Его гласа, Творящего, Зиждителя, Обозревающего бездны и собирающего облака. Мы на коленях, а под нами - охапки свежескошенной зелени, вокруг - березы, иконы - в расцветии полевых цветов.

Сегодня торжество, когда мы находимся в таинственном присутствии и слышании Его слова, словно Адам в райском саду. Мы пытаемся вновь и вновь познать Бога. Он настолько сложен, что Ему просто невозможно подражать. Не надо ему подражать: он сам не подражает и не хочет, чтобы ему подражали. Даже чтобы приблизиться к нам сегодня, Он прибегает не к убеждению, но к тому же средству, которым пользовались древние, - к простым смыслам природы.

Не подражать, но услышать!
Смиренный наперсник природы, он живет среди многих других чудес, нежели те, что в «Тысяче и одной ночи». Он может преподать нам искусство восхищаться, а также предоставить ей великолепные и многочисленные возможности совершенства и красоты.

Действительно, радостно подчиняясь Закону - настоящему, не тому, что издает человек, но вечным текстам, навек дарованным Его Словом - мы наслаждаемся бесконечным богатством и красотой жизни. Какой рай эта земля!

Сегодня не хочется говорить о зле, мы его не понимаем... Попытаемся лишь исчерпать доставшуюся нам долю добра: нам это не удастся, ибо оно бесконечно. И оно нам попросту дано. Просто так. Даром. Такой, действительно, Щедрый, Действенный Бог!

Красота, как воздух, не стоит ничего. Земля, спокойная или взбудораженная, цветущая или жившая свой костяк, времена года, животные и цветы, городская толпа, восхитительные портреты, которые видишь в автобусе, на корабле, в вагоне, - повсюду, человек, в мире ты находишь пищу для утоления твоего голода по красоте.

Велика ли важность, если издалека ты не видишь лица? Его показывает тебе общее движение; а если ты видишь только лицо, то оно показывает тебе общее движение; лицо и движение рассказывают всю историю человека, это целый роман, написанный плотью. А поскольку в этом законе красоты нет ничего условного, ты будешь чтить его даже в лице твоего врага - если сможешь выдержать его вид, - даже в существах, порода которых враждебна твоей собственной. Нет ничего, вплоть до последней былинки, что не было бы «прекрасно устроено».

Остается только смотреть, вмешиваясь как можно меньше, чтобы не смутить неперестающее Действо Бога, и не лишить его акторов естественности.

Когда-то я выбирал моделей для фото и указывал им позы, в которых они выйдут гораздо удачнее. Эта ошибка давно позади. Все модели бесконечно прекрасны, и в непосредственности их жестов более всего заметен отпечаток божественного. И пока красота открывается мне, умножаясь с секунды на секунду по мере того, как я лучше ее понимаю, я начинаю работать — едва очинен карандаш или заряжена пленка, - изучая то, что вижу, то, что мне дано, уверенный, что незачем выбирать.

Как не быть счастливым в таком состоянии духа, когда ощущаешь себя частью природы? Как не быть благодарным, ощущая, насколько сильно тебя любит Бог?

Не существует человека, по которому можно измерить «нормальность». Одной из самых удивительных вещей, которая мне открылась, стало именно это допущение: в мире, который меня окружает, не существует нормы человека.

Многие считают эпитет «странный» оскорбительным. Вообще мы редко задумываемся, сколько вещей готовы назвать странными, сколько людей такими считаем, ты странный, странный он. Подчас странными называют и нас тоже. Так ли это на самом деле? И если ответ «да» - насколько это плохо?

Меня, например, очень веселит, когда человек вдруг обнаруживает во мне ненормальность. Но с другой стороны, есть люди, которых притягивает именно моя внутренняя нормальность. Таких людей очень мало, но они существуют. Каждый такой человек и я - точно две планеты, что плывут в мрачном космосе навстречу друг другу, влекомые какой-то очень природной силой, мы порой сближаемся - и так же естественно разлетаемся, каждый по своей орбите.

Эти люди приходят ко мне, вступают со мной в отношения — лишь для того, чтобы в один прекрасный день исчезнуть из моей жизни навсегда.
Они становятся моими лучшими друзьями, близкими коллегами, собеседниками, любимыми. Некоторые даже умудряются стать моими антиподами... Но как бы ни складывалось, приходит день — и они покидают меня. Кто - разочаровавшись, кто - отчаявшись, кто - ни слова не говоря (точно кран без воды — хоть сверни, не нацедишь ни капли), - все они исчезают.

В моем доме — две двери. Одна вход, другая выход.
Иначе никак. Во вход не выйти; с выхода не зайти. Так уж устроено. Люди входят ко мне через вход — и уходят через выход. Существует много способов зайти, как и много способов выйти. Но уходят все. Кто-то ушел, чтобы попробовать что-нибудь новое, кто-то - чтобы не тратить время. Кто-то умер. Не остался — никто. В квартире моей — ни души. Лишь я один. И, оставшись один, я теперь всегда буду осознавать их отсутствие. Тех, что ушли. Их дурацкие шутки, их излюбленные словечки, произнесенные здесь, песенки, что они мурлыкали себе под нос, — все это осело по всей квартире странной призрачной пылью, которую зачем-то различают мои глаза. Теперь я понимаю, почему люди держатся за квартиры. Память стен говорит то, что уже никогда не произнесут мертвые. Эта бирюзовая скатерть, дубовый комод с разбитым с легкой руки стекольцем, эти долгие пылинки на образах, истощенные лепестки лаванды, выдыхающие свой иссушенный аромат, ракушечьи раковины на полках, привезенные кем-то и белопрожилочные камни известно откуда… к ним прикасались их руки, и это прикосновение навсегда освобождает их от воздействия смерти.

Когда в очередной раз в мою маленькую келью захлопывают дверь, я много раз проверяю себя - действительно ли во всем этом нет моей вины. Вечереет. И вдруг дома становится так холодно, и я чувствую себя так, словно в одном из углов большой ночи специально для меня выкроили маленькую ночь.

Время от времени с улицы наползает шум шагов, дикие переклички подростков на площадке перед домом, эти тени безумия, играющие в призраки ночи и со скрипом ломающие качели, эхо их становятся все сильней, разносится по комнате, затихает.

Тишина. Я еще раз взглянул наружу, не происходит ли что-нибудь у дома. Нет, все происходит только во мне: я беспрерывно задаю себе все тот же вопрос.

В конце концов с этим вопросом я и засыпаю в своей собственной ночи, в этом гробу, - до того я устал бродить, ничего не находя.

Лучше не строить иллюзий: людям нечего держаться друг за друга, они говорят только о себе и своих горестях, это бесспорно.
Каждый - о себе, земля - обо всех. Интересно другое: каждый, увы, уходя, не возвращается.
Но, еще интереснее: спустя время, неизвестно откуда появляется другой.
Нормальность, она и взаправду такая?

Звучание

Это оно, это ее голос говорит со мной, вот он, тут! Но до чего же он от меня далек!

Недавно заблокировал отправку голосовых в тг (оказывается, так можно делать). Стараюсь и сам не отправлять. Пытаюсь ограничить количество телефонных звонков в своей жизни. Как-то пришел к мысли, что мне трудно услышать, когда мне звонят.

Снова в поезде. Из окна - силуэты растений и холмы, одетые в мантию мглы. На полотне неба слабо отсвечивают пятна зеркал луны. Телефонный разговор. Мучительно вслушиваюсь в этот голос из динамика, и мне невыносимо от мысли, что я не могу раньше, чем после многочасового путешествия, потрескивания, извитых перекрещивающихся излучин дорог дорог, увидеть того, чей голос вот только что был так близко от моего уха.

Каждое мимолетное звучание голоса дает понять все отчетливее, сколько разочарования приносит кажущаяся эта близость, хотя бы и необычайно нежная, и какое громадное расстояние отделяет нас от любимых существ в тот миг, когда нам представляется, что стоит протянуть руку - и мы их удержим.

Трубка, слух, звук, - это часть нас. А человек, который должен быть услышан, должен быть вне нас, иначе ему не нужно было бы дозвониться до нас. Быть услышанным.

Неложное присутствие в условиях действительной разлуки - вот что такое близкий этот голос! Но и предвестие разлуки вечной! Много раз, когда я слушаю и не вижу говорящего со мной издалека, мне кажется, будто его голос взывает из такой бездны, откуда уже не выберешься, и я предчувствую, как сожмется у меня сердце в день, когда этот голос (один, уже вне тела, которое я больше никогда не увижу) прошепчет мне на ухо слова, и слова эти мне так захочется поцеловать при их излете из уст, но уста навсегда превратятся в прах. Песчаные дюны памяти, как можно их сравнить с солнценалитыми, яркорасцветными, полнноцветными полянами цветов, какие мы видим от расстилья одуванчиковых живых желтых желтков по весне?

Так странно, собеседник может положить трубку, может забыть тебя, может постареть в конце концов, но чувство к нему почему-то не стареет.
Кто-то великий говорил, что «гораздо важнее причины, по которым (или ради которых) я хочу говорить, чем предмет разговора". Кажется он имел ввиду примерно такое: гораздо важнее причины, почему я выбрал этого человека, то есть гораздо важнее то, какой духовный мир, какие качества кристаллизовались через эти чувства к нему и реализуются через них, в том числе вещи, совершенно не относящиеся к человеку, и не сам человек (то есть какими бы качествами он ни обладал, они имеют меньшее значение, чем причина, почему я хочу с ним говорить).

Я желаю общения потому что в этом я вижу реализацию моего человеческого достоинства, и эта причина важнее, чем преходящие качества разговора, и в своей бесконечности, своей устойчивости качество этого общения не зависит ни от кого-нибудь, а только от меня. Мне хочется такой встречи лицом к лицу, только тогда я могу по-настоящему внимательно слушать, и также внимательно говорить. Тогда это все имеет хотя бы какой-то смысл.
Звучания.

Во внешнем мире мы находим воплощенным то, что жило как возможность в нашем внутреннем мире.

Метерлинк говорит: Если сегодня Сократ выйдет из дому, он обнаружит мудреца, сидящего у своих дверей. Если нынче Иуда пустится в путь, этот путь его приведет к Иуде. Каждая жизнь — множество дней, чередой один за другим.

Мы бредем сквозь самих себя, встречая разбойников, призраков, великанов, стариков, юношей, дев, жен, вдов, угнетенных праведников под бременем праведности, и выспренных грешников, велеречивых в своей пустоте, братьев по духу и предателей по существу, но всякий раз встречаем самих себя.

Драматургия мира, что написана мудростью мира, написана так сложно! Сначала Он дал нам свет, а солнце — два дня спустя, сначала — блаженство Рая, затем — пот и тяжесть земли, Властелин всего сущего, Бог Любовь, Он, вне всякого сомнения, есть все и во всем в каждом из нас, и в устроительстве небесном и земном Ему определено особое место.

Мы же — бремя мысли, гиря над-существования. Материя без места и предназначения, земля, увлажненная потом грез, и сдобренная кровью желаний. Вокруг нас мысли, заключенные в гробах, в саркофагах, набальзамированные словесными благовониями. Мы мыслим, каждый день воскрешая умершего.

Порой я прогуливаюсь по берегу живых вод, и задумываюсь над тем, сколько родственных связей у меня и водорослей прибрежной влаги. Все, что могу в ней увидеть, дает мне ощущение теснейшей связи с миром, все что есть в нем, есть и во мне тоже. Есть ли это щедрая рука Бога, которая творит свет и солнце, водоемы и облака, водросли и рябь морских рыб? Это ведь тоже Бог?

Средь соконалитых змеерастений, млекоточивых плодов, где широко раскинулись листья на бронзовоцветных водах, я вижу, как под закипающим приливом извиваются водросли, истомленно поднимая и колебля слабо противящиеся руки. День за днем, ночь за ночью, захлестнуты — вздымаются — опадают вновь. Боже, они устали; и под шепот струй к ним, вздыхают. Святому Амвросию внятны были вздохи волн и ветвей, ждущих, жаждущих исполнения своих сроков: «денно и нощно, претерпевая несправедливости, стенает тварь в пучинах вод». Без цели собраны, без пользы отпущены, склоняются вперед, вернутся назад: ткацкий станок луны. Как и они, истомленные, мы влачим свое бремя вод.

Мы обречены быть сродниками нашей родины. Мир, созданный Богом до нас, и мы, помещенные сюда, так родны ему! В нем мы живем, движемся, мыслим, и вьющиеся водросли в водовороте водоема закручивают нас в пучину сознания, впечатляют, вверяют нас в щедрые руки Создателя.

Чада мира, Бог есть мир Ваш! Какое сокровище мы найдем для себя, если вглядимся, и спросим себя: а каков этот мир? Мой мир. Каков этот Бог, создавший его таким прекрасным?

Миг вдохновения, который нам когда-либо довелось испытать, становится незначительнее от массы туманных обстоятельств того, что с нами в тот момент произошло или могло бы произойти.

Миг сверкает, будто вспышка света, и облачки этого тумана обстоятельств мягко заслоняют оставленное им послесвечение, складываясь в некую неясную форму.

Когда-то давно, в девственном лоне Слово делалось плотью. Архангел Гавриил сошел в обитель Девы Марии. Радуйся, благодатная! В духе его, что был посещен белым пламенем, сгущалось послесвечение, сгущалось в розовый знойный свет. Этот розовый знойный свет - ее непостижимое и верное сердце, непостижимое ни одному мужчине ни в прошлом, ни в будущем, верное Богу прежде начала мира - и манимые этой знойно светящейся розой, сонмы Серафимов и ангелов низвергались с небес.

Ты была единая от нас,
Днем Твоей мечтой владела пряжа,
Но к Тебе, святой, в вечерний час
Приступила ангельская стража.

Стихи пробиваются из глубины сознания к губам. Лучи света и Слова воспламеняют мир, воздвигая к молению сердца ангелов и людей; лучи розы, что были ее верным сердцем.

О царица всех мирских цариц,
Дева, предреченная пророком.
Гавриил, войдя, склонился ниц
Пред Тобой в смирении глубоком.

А дальше? Ритм замирает - умолкает всяк глагол. Что дальше? Дым фимиама, благовонная дымка смирения возносится с алтаря мира.

Внемля непостижное уму,
Ты покорно опустила очи.
Буди Мне по слову твоему,
Свят! Свят! Свят!
твой голос, о пророче.

Дым курений восходит со всей земли, от океанов, окутанных испарениями, до дорожек с порослью весенних трав, - это фимиамы воздаваемой ей хвалы. Земля - будто кадило, курящееся, качающееся, колеблющееся, - будто шар благовоний.

Так и сегодня утром, уже прошел дымчатый безветренный час, а за окнами поезда занимался утренний свет. Далеко-далеко слабо ударяет колокол. Чирикнула птичка, другая, третья. Потом снова колокол. Птицы - смолкли. Повсюду, на запад и на восток, разливался тусклый белесый свет, застилая весь мир, застигая розовое сияние сердца. Благовещение. Буди, ми, по слову Твоему, Господи! Пробуди мое сердце вместе с живою весной!

А все для чего? Чтобы однажды встретить Свет Отца, который навсегда заключит меня в свои объятия.

Бог, который исполняет желание, есть у каждого ребенка. Но лишь немногие, став взрослыми, помнят, что они просили у Бога. Поэтому лишь немногие в своей взрослой жизни видят исполнение этого желания.

Я знаю, какое желание не исполнилось в моей жизни; не сказал бы, что оно было более разумным, чем те, какие загадывают дети, стоя у образка. А возникло оно из-за луча света, который весной каждое утро в половине седьмого приближался к окну, отбрасывая на потолок тень моей мамы.

Такой яркий-яркий, красно-оранжевый, будто блик от сочного апельсина или капля на спелом, звенящем и хрустящем яблоке, которое еще не пронзили зубы. Теплый, как будто развели огонь в печке. И вот уже пламя глядит на меня из тесного, неудобного закутка, где ему среди облаков толком и не развернуться. Однако сила у него такая, что оно, маленькое, меньше даже, чем я сам, поднимается там, в печке-разгоняйке стихий, совсем близко от меня, и мама наклоняется ко мне еще ниже, а свет еще ближе к ней, чем ко мне. Дождавшись, пока пламя, насытившись, не угасало, она отдергивала шторы. Вскоре решетчатая оконная рама красными мерцающими бликами проступала на полу. А моим сонным глазам казалось: они уже насмотрелись на эту картину досыта, хватит на целый день. Так всегда бывало в этот утренний час; лишь голос «просыпайся» портил церемониал, в котором зимнее утро обручало меня со всеми вещами в моей комнате.

Так и сейчас, по весне, в окнах моего автомобиля, вернее автомобиля, на котором меня везут на служение, теплый луч проникает в окно, и тепло, легкое дуновение весеннего бриза проскальзывает через маленькую щель оконца: еще всего лишь утро, но тьмы уже нет - весна.

Шторы в церкви были еще не подняты, там и нет никаких штор (наверное, чтобы свет мог проникнуть туда, когда только захочется), и я с трепетом малыша, который только вчера тянулся к теплу, и глушил крик пряча в слюну ожегшийся палец, в первый раз снова выглядываю в окно — посмотреть, не ушел ли свет?

Случалось, он имел запах. Вкусный запах ладана, будто в садах виноградника брызжет сок от спелых ягод, через край, наружу. Еще совсем-совсем слабым, луч света застревал в парении дыма, и, качаясь, танцуя от взмаха кадила и ветра, растворялся по зале, такой сумрачной, но не спящей, и доходил до меня. И я терпеливо ждал, пока ноздри не начинал щекотать воздушный аромат, струившийся словно из каких-то более глубоких и уединенных покоев не моего дня, чем даже те, откуда в рождественский сочельник изливались и благоухали елки. Темный и теплый, такой устилался передо мной свет. Он был и знакомым, и все же изменившимся, как старый приятель, который долго-долго странствовал и вот явился ко мне. Растворялся на иконах, ризах, и покоился, исчезая из виду.

Его содержание, ловкое устройство ощущаемого света, идет ко мне в охапку с ароматами всего, что приготовил для меня новый день. Поэтому неудивительно, если мне, согревавшему ладони о гладкие облака дыма, не доставало решимости отмахнуться от него. Я чувствовал, что мимолетная весть, принесенная его благоуханием, слишком легко может ускользнуть, если попадет мне в руки. Весть, которая иной раз так славно меня подбадривала, что я не засыпал даже по дороге в храм. Правда, в храме, стоило только услышать монотонное чтение часа, как сонливость, уж вроде бы улетучивается, одолевала меня с удесятеренной силой. С ней возвращалось и мое желание — проснувшись, снова увидеть яркий свет.

Должно быть, я загадывал его тысячи и тысячи раз, ибо со временем оно так и не исполнилось. Но немало воды утекло, прежде чем я понял: оно не исполнилось потому, что мои надежды найти постоянный свет, свет, который можно обнять и не отпускать никогда - это лишь попытки присвоить себе то, что по праву лишь Божье. Странно это, потому что я всегда помнил: Бог есть Свет.

Моим может стать время, когда я смотрю на Него. И от этого хочется проживать его неспешно, наблюдать внимательно, и еще… желать, чтобы оно, время, шло как можно медленнее. Ведь столько всего нужно успеть сделать, как следует подготовиться.