В такие минуты озарений, когда служение в Храме подталкивает нас к тому, чтобы фиксировать и записывать незначительные на первый взгляд разговоры, обрывки мыслей, — я понимаю, что даже самое краткое приветствие с другом в стенах Церкви — это всегда диалог о чем-то таком что никогда не будет озвучено в обычном мире, а если и будет озвучено — потеряет всякий смысл…

Великий Пост — время, когда стены между мирами истончаются. Даже простое «Бог да помилует и простит всех нас!» в конце повечерия — не прощение, а приглашение на корабль, который отбывает в вечность.

Желаю вам, дорогие, в этот Великий Пост, ощутить на себе это состояние, которое может подарить только личное присутствие в Храме Бога Живаго. Пусть этот пост станет для вас не просто легким бременем, но раной, через которую войдет свет Благодати Божией. Служение — Дело Бога. Позволим Ему действовать.

И тогда, даже если мир рухнет в пропасть прогресса, наше пламя осветит путь другим путникам.

Аминь. Пусть будет так.

Пространство богослужения: диалог огня и тишины

Оглядываюсь на ускользающие силуэты монахов, что удаляются из храма в сумраке ночи, оставив в храме лишь муаровую вуаль заутрени, и сожалею: завершилась
Первая неделя Великого Поста, унесла с собой те хрупкие, звенящие дни, когда Храм Божий становился не просто местом — дыханием, пульсом, всей вселенной наших будней. Здесь, под сводами, где воздух густ от ладана и чтения молитв, мы растворялись в служении, как свеча в пламени. Храм — не «студия дельности», а живой организм, где каждое движение — жизнь пред Ликом Божиим, а каждое слово — выдох души, рвущейся к Небу.

Храм — это не просто «образ способности действовать». Это раскрытая ладонь, в которую священник вкладывает свою волю, монах — трепет сердца, певчий — голос, дрожащий от волнения. Описать храм? Это попытаться ухватить тень крыла ангела, что мелькает между строк Часослова. Мой храм — не здание. Это форма моей боли и радости, геометрия души, расчерченная литургийным огнем.

Способностью служить невозможно владеть, в ней можно лишь обитать. Обитание — особая форма владения, обладания настолько насыщенного, что исключает владение чем-то еще. Обладая чем-то, мы обитаем в нем и в силу этого начинаем ему принадлежать всецело. Обитание в храме — особая форма обладания — и я не скажу ничего более возвышенного чем это: Храм — это Дом Божий. Бог действует в нас в этом Доме. Это паломничество вглубь себя, где ты уже не владелец, а путник, которого направляет Его рука. Обитать в служении — значит посвятить себя Богу всецело. Ты живешь в этом огне, и он прожигает тебя насквозь, оставляя пепел смирения.

«Дом Божий» — не метафора. Это раскаленная реальность, где Бог лепит нас из глины наших слабостей, а мы, как дети, хватаемся за Его руки, обожженные нашим же непостоянством.

Обладание (ἕξις, habitus) — не сон. Это полузабытье, когда душа, как спящий Иона, прячется в глубине, пока буря мира бьется о борт корабля. Аристотель прав: бодрствование — созерцание, но сон — обладание. Вспомните старца-певчего, что задремал на повечерии. Завидев его однажды, вместо осуждения я вдруг подумал: его дремота — тоже молитва. Грубая, земная, искренняя. Как стук сердца, которое, даже уснув, не перестает кричать к Богу.

Литургия в такие мгновения перестает быть «работой». Она становится биением пульса, шелестом крови в висках, бескровной жертвой всего творения. Мы не служим — мы горим, как лампады у алтаря, и даже если сон сомкнет веки — пламя не погаснет.

Но Гоголь этого не понял. Его «Размышления о Литургии» — крик души, запутавшейся в сетях собственного идеализма. У Гроба Господня он искал пожара благодати, а нашел лишь ледяное эхо своей черствости: «Я не помню, молился ли я…». Его письмо Жуковскому — надгробная плита для того, кто хотел стать святым за один причастием. Он измерял благодать, как бухгалтер — прибыль, и задохнулся в тисках своих же расчетов.

Чаша, вынесенная из вертепа, стала для него камнем преткновения. Не инструментом спасения, а зеркалом, отразившим его одиночество. Как ангел Дюрера, он застыл над руинами своих ожиданий, не в силах собрать осколки в целое. Его трагедия — в иллюзии контроля. Он забыл, что благодать — не зарплата, а дар, который принимают на коленях, а не в кабинете «эффективного менеджера».

Прогресс — демон в галстуке. Он шепчет: «Время — деньги», а сам крадет души, подменяя литургию — графиком, молитву — отчетом. Его ангел — пародия на беньяминовского вестника Angelus Novus: крылья из электронных таблиц, глаза — экраны, в которых тонут последние искры священного. Но есть и другие ангелы. Как мой сосед Максим, бывший ризничий, для которого Покровский Академический храм — не «офис», а единственное возможное место существования. «Ковры, свечи, гладильня… — моя ризница, говорит он сегодня, — здесь я дышал. А в мире — задыхался».

Его слова — как угли: кажется, потухли, но стоит прикоснуться — обожгут. Когда он говорит о храме, из глаз сыплются осколки света, а за спиной будто вырастают ряды из светлых риз. Он деформирован служением, как дерево — ветром. И в этой деформации — начало святости.

Что для меня было преимуществом, то ради Христа я почел тщетою.

Да и все почитаю тщетою ради превосходства познания Христа Иисуса, Господа моего: для Него я от всего отказался, и все почитаю за сор, чтобы приобрести Христа и найтись в Нем не со своею праведностью, которая от закона, но с тою, которая через веру во Христа, с праведностью от Бога по вере; чтобы познать Его, и силу воскресения Его, и участие в страданиях Его, сообразуясь смерти Его, чтобы достигнуть воскресения мертвых.

Говорю так не потому, чтобы я уже достиг, или усовершился; но стремлюсь, не достигну ли я, как достиг меня Христос Иисус.

*Павел, святой посланник Христов, из слова к Филлипийцам

Ты можешь стать другим. Богочеловек Иисус, Он Сам, пребывая вечно, имеет непреходящее священство,
а потому Он, будучи всегда живым, может спасать совершенно всех и просить обо всех, кто через Него приступает к Богу.
Давай будем Его просить. Мы все — в Его руках.

Молюсь о Тебе, и Ты обо мне молись.

Мы все, наша маленькая академическая церковь, где мы единодушно, единомысленно пребывали вместе, учились вере, молились и пели, мы все — любимые Тобой люди, — возносим молитву к Неперестающему Свету и Истинному Священнику наших душ Иисусу. Верю, что восторжествует в сердцах наших глубокий, и неотъемлемый мир.
Мир, приходящий не от людей (наверное мы просто не способны его вместить), но мир от Бога.

«Иисусе, Свете мой, просвети меня»

Георгию, моему другу

Люди с больным воображением, к категориям которых порой мы можем отнести людей самых близких, должно быть, взамен наделены этой поэтичной возможностью: отрицать духовный мир и его ценности, чтобы воздействовать на душу с царственной легкостью. Как человек, который перед тем, как впервые войти в океан, преодолевает страх воды и пустоты, Ты глубоко вздохнул и, решившись на максимальную сдержанность, сделался бесчувственным и безучастным.

Непоправимое свершилось, и Ты, смирившись и привыкнув к этому, принялся за непоправимое.
Как снимают пальто, Ты избавился от своей христианской души.

Ты освятил свои действия благодатью, которая не имеет никакого отношения к Богу, осуждающему убийство.
Ты закрыл глаза своему рассудку. Все время, как ты отрицаешь и порицаешь всех нас, как бы автоматически, твое тело все больше подчиняется приказам мира потустороннего. Мира, где царствует дьявол, и все пропахло отравляющим смрадом зла. И я безудержно жажду разорвать твою эту связь с адом, которую ты освятил посредством своей одержимости.

Когда смотришь на человеческое лицо, кажется, будто оно не изменяется, —переворот происходит в нем чересчур медленно, и мы его не замечаем. Но это не так. Мы изменчивы. Но хуже этого — мы быстротечно изменчивы.

Я знал, что так же глубоко, так же неизбежно, как национальный патриотизм или христианский нонконформизм у тех, кто считает, что в них нет ничего от их расы, или у них есть все потому что их раса существует — парализует их душу, я замечал, что за светлыми выкличками и воззваниями, там, в закулисьях, ждут своего выхода злые герои, точь-в-точь как те горделиво-отрешенные непоминальщики, или сумасбродные клерикалы, внезапные, непредвиденные, роковые глашатаи самих себя, точь-в-точь как националистические и церковные антигерои, внезапно откликнувшиеся на призыв своей человеческой природы, существовавшей раньше самого индивидуума, природы, по воле которой индивидуум подчас и мыслит, и живет, и развивается, и крепнет или умирает, не отличая ее от проявлений Духа, заглушая его, убивая его, не замечая того, что он есть — бегут в безудержной агонии, оставляя в этой спешке самое ценное — веру в своего Создателя.

Трудно порой себе в этом признаться, но даже в смысле умственного развития мы зависим от законов природы больше, чем от законов Духа. И зависим в гораздо большей степени, чем это нам представляется: наш разум, подобно тайнобрачному растению, подобно какому-нибудь злаку, уже рождается с теми особенностями, которые мы не выбираем.

Мы постигаем вторичные идеи, не различая их первопричины (русской расы, традиционной семьи, таких или сяких ценностей и т. д.), и их отголоски в определенный момент врываются в нас. Одни из этих идей мы воспринимаем как итог размышлений, другие — как результат нашей негигиеничности, а на самом деле мы наследуем от нашей семьи, как наследуют мотылькововидные форму семени, и идеи, которыми мы живем, и болезни, от которых мы умираем.

Но мы с Тобой христиане! Мы призваны к иному жительству.
И еще мы смертны. Смертны внезапно.

Я хочу тебе пожелать сейчас, пока еще могу что-то желать, — разбить весь этот купол мироздания, который ты так скурпулезно возводил над собой, собирая хрусталики со всех концов света, потому что он искажает твой взгляд на вещи. Оставь это тяжеленное бремя выхолощенного тела с его делами, потому что (надеюсь ты это видишь) законы мира не позволяют нам быть свободными. Свобода — это ведь именно то, что ты так сильно любишь. Так стань свободным по-настоящему.

Закон свободы отменил Закон природы. По причине слабости и бесполезности Закона прошлого — он ничего не доводит до цели — я предлагаю Тебе Закон грядущего: надежду, которая приближает нас к Богу.

Только в Иисусе — ручательство лучшего Завета. Только с Ним мы можем вновь обрести себя, обрести покой и наконец … возрадоваться.

Ты не первый хотел стать священником. И не первый отрекся от этого дара. Ты и я знаем многих из них по именам. Грех многим из них не дал этой благословенной возможности стать другими навсегда. Не знаю что будет со мной, да и не так это важно.

Время подведения итогов

«Не лгите друг другу; скиньте с себя как ветхую одежду прежнего человека с его делами и облачитесь в нового, который <…> обновляется по образу своего Создателя»(Кол. 3:9-10) – этими словами сегодня вновь уберегает нас от ошибок святой апостол Павел.

Лгать друг другу — это большая ошибка. Лгать себе — это величайшее из заблуждений. Но упрямое молчание тоже есть великая ложь.

Ложь связана с речью. Когда мы говорим нечто, — мы позволяем этому ожить в нашем мире. Истина заключена в звучании нашей речи. Но если она не звучит, если мы не способны произносить то, что нас по-настоящему трогает — мы просто лжем, а вокруг нас не звучит музыка слова.

Лгать посредством молчания — аморально. Отказ от говорения есть отказ от истины, потому что она открывается только в говорении. Истина есть Слово Божие, которое мы слышали. Отказ от речи есть отказ от музыки, потому что, какая бы она у нас не была, — она дарована Богом, а это значит: она должна звучать.

Сегодня мы в последний раз в этом году все вместе собрались здесь у Чаши Христовой. Мы слышали молитвенное пение, и размышляли. Каждый — о своем. Предстоятель — обо всех. Всякий, кто прожил этот год, кто был внимателен, чувствует: настало время подведения итогов.

Бессонными ночами, когда напряжены слух и ожидание, горячее дыхание этого духа можно ощутить совсем рядом. Сейчас, когда нам уже не снятся ложные сны о скорби и нищете, когда нужда и страдания прорвали панцири, которые пытались задушить этот дух, он рвется к своему воплощению, ужасая нас демонстрацией своей силы. Перед нами разворачивается трагедия человеческого существования: мы вновь вынуждены признаться в своей глубокой нищете перед Богом.

Мы по-прежнему продолжаем друг другу лгать. Мы спрятались в своего ветхого человека совсем как броненосцы, завернутые в панцири.

Мы не готовы к простому: довериться друг другу. Мы не готовы к такому: открыться Христу.

Мы нуждаемся в изменении.
Чтобы не сказать: мы — поколение христиан, в котором ничего не изменилось, кроме облаков.

Мы нуждаемся в великодушии.
Потому что в силовом поле разрушительных потоков и взрывов — не только слово, но и тело: хрупкое, и человеческое.

Мы нуждаемся в Слове.
Потому что это наименьшее, что в наших силах: позволить миру внутри нас заговорить.