Прогулка у Дома

Завершил первую ступень образования в Духовной Академии преподобного Сергия. С сегодняшнего дня я бакалавр теологии. Шесть лет среди отцов, братьев и сестер. В Доме у Троицы, под покровом Небесного Отца и Царицы Небесной, моих родителей из Дома на Небесах.

Ощущаю ли я присутствие особой силы, стойкости, уверенности в себе, в своих знаниях? Совсем нет. Самое время признаться: мое образование не дало мне серьезной опоры в жизни. Наверное, человек происходит из слабости и возвращается к слабости — от младенчества к дряхлости, от неуверенности к беспомощности. Сила, проявляемая мной в промежутках, есть исключение из хрупкого и испуганного существования, которое является основным правилом моей жизни. Я по-прежнему немощен. Но когда я силен, я ощущаю мудрую десницу Бога. Он будто бы берет меня за руку, и идет со мной вместе. И в этом рукопожатии есть три простые по смыслу вещи: я безнадежно слаб, я нуждаюсь в Боге и Бог протягивает мне руку. Но его любовь — конечно же, больше всего этого. Ее ощутить. За этим я здесь.

Способность по-настоящему признать свою фундаментальную слабость —это смирение. Смирившись, мы способны не только сместить центр тяжести с себя на нечто Сущее вовне, но и привести к
радикальной переоценке всех философских, моральных, просветительных и религиозных взглядов на человеческую природу. Это не означает, что мы слабы и беспомощны. Совсем нет. Ни один мыслитель не видел в слабости жизни саму основу мира. Паскаль, например, утверждал, что нет ничего более достоверного, чем факт, что люди были, есть и будут слабыми: «Что меня изумляет больше всего - это то, что никто не изумляется собственной слабости».

Смирение открывает нам путь к узнаванию с помощью своей хрупкости и обнаженности миру. Как сказал один человек: «Теория может сделать тем больше, чем ближе она подбирается к коже. Созерцая шрамы (scars) на ней также, как Платон созерцал звезды (stars)». Смирившись, обнажившись перед Богом, я могу быть узнанным. Смирившись перед Другим, я могу с доверием наблюдать, какой простор, открывшись, показан на моих картах космоса: душе и теле. Я — это больше чем космос. Но и один, вернее один из многих поводов для смирения.

То, что я имею в виду, прекрасно иллюстрирует история об одном святом, который всю жизнь задавался вопросом: что же такое совершенная радость?

Однажды морозной зимней ночью святой вернулся из одного селения, близкого к его монастырю, к воротам обители: в грязной одежде и с кровоточащими голенями, израненными сосульками, которые свисали с краев его рясы. После того как он несколько раз постучал в ворота своего монастыря, к нему подошел стражник и спросил, как его зовут, а он просто ответил: Франциск. «Иди отсюда, - сказал недоверчивый стражник, — не время шататься, не пущу». Франциск снова обратился к нему, но стражник оставался непреклонным:
«Ты простофиля и идиот; ты нам не ровня». Наконец, Франциск попросил дать ему хотя бы временный приют от холода, но стражник, так его и не узнавший, ответил, что лучше пускай обратится в ближайший приют. Только терпеливо и без смущения выдержав всё это, Франциск наконец-то нашел «совершенную радость, истинную праведность и спасение души».

Этот францисканский рассказ о радости смирения, можно модернизировать и переформулировать в довольно тревожную мольбу: пусть мне откажут в приеме на работу, пусть меня оставят на второй год, пусть меня не впустят в мое жилище, пусть меня задержат на въезде в собственную страну,
Пусть мне закроют доступ к мессенжеру, коллективным чатам, электронной почте, социальным сетям или образовательным блокам в ЭЙОС. Пусть меня отменят.

Для многих это именно то, из чего созданы кошмары. Для христиан, особенно для тех, кто знает хотя бы малейший толк в смирении, это тайное благословение. Они понимают, что сегодня по-настоящему радикальная и безупречная христианская и политическая позиция заключается не в борьбе за включение других, а в исключении себя.

Во внешнем мире мы находим воплощенным то, что жило как возможность в нашем внутреннем мире.

Метерлинк говорит: Если сегодня Сократ выйдет из дому, он обнаружит мудреца, сидящего у своих дверей. Если нынче Иуда пустится в путь, этот путь его приведет к Иуде. Каждая жизнь — множество дней, чередой один за другим.

Мы бредем сквозь самих себя, встречая разбойников, призраков, великанов, стариков, юношей, дев, жен, вдов, угнетенных праведников под бременем праведности, и выспренных грешников, велеречивых в своей пустоте, братьев по духу и предателей по существу, но всякий раз встречаем самих себя.

Драматургия мира, что написана мудростью мира, написана так сложно! Сначала Он дал нам свет, а солнце — два дня спустя, сначала — блаженство Рая, затем — пот и тяжесть земли, Властелин всего сущего, Бог Любовь, Он, вне всякого сомнения, есть все и во всем в каждом из нас, и в устроительстве небесном и земном Ему определено особое место.

Мы же — бремя мысли, гиря над-существования. Материя без места и предназначения, земля, увлажненная потом грез, и сдобренная кровью желаний. Вокруг нас мысли, заключенные в гробах, в саркофагах, набальзамированные словесными благовониями. Мы мыслим, каждый день воскрешая умершего.

Порой я прогуливаюсь по берегу живых вод, и задумываюсь над тем, сколько родственных связей у меня и водорослей прибрежной влаги. Все, что могу в ней увидеть, дает мне ощущение теснейшей связи с миром, все что есть в нем, есть и во мне тоже. Есть ли это щедрая рука Бога, которая творит свет и солнце, водоемы и облака, водросли и рябь морских рыб? Это ведь тоже Бог?

Средь соконалитых змеерастений, млекоточивых плодов, где широко раскинулись листья на бронзовоцветных водах, я вижу, как под закипающим приливом извиваются водросли, истомленно поднимая и колебля слабо противящиеся руки. День за днем, ночь за ночью, захлестнуты — вздымаются — опадают вновь. Боже, они устали; и под шепот струй к ним, вздыхают. Святому Амвросию внятны были вздохи волн и ветвей, ждущих, жаждущих исполнения своих сроков: «денно и нощно, претерпевая несправедливости, стенает тварь в пучинах вод». Без цели собраны, без пользы отпущены, склоняются вперед, вернутся назад: ткацкий станок луны. Как и они, истомленные, мы влачим свое бремя вод.

Мы обречены быть сродниками нашей родины. Мир, созданный Богом до нас, и мы, помещенные сюда, так родны ему! В нем мы живем, движемся, мыслим, и вьющиеся водросли в водовороте водоема закручивают нас в пучину сознания, впечатляют, вверяют нас в щедрые руки Создателя.

Чада мира, Бог есть мир Ваш! Какое сокровище мы найдем для себя, если вглядимся, и спросим себя: а каков этот мир? Мой мир. Каков этот Бог, создавший его таким прекрасным?

Миг вдохновения, который нам когда-либо довелось испытать, становится незначительнее от массы туманных обстоятельств того, что с нами в тот момент произошло или могло бы произойти.

Миг сверкает, будто вспышка света, и облачки этого тумана обстоятельств мягко заслоняют оставленное им послесвечение, складываясь в некую неясную форму.

Когда-то давно, в девственном лоне Слово делалось плотью. Архангел Гавриил сошел в обитель Девы Марии. Радуйся, благодатная! В духе его, что был посещен белым пламенем, сгущалось послесвечение, сгущалось в розовый знойный свет. Этот розовый знойный свет - ее непостижимое и верное сердце, непостижимое ни одному мужчине ни в прошлом, ни в будущем, верное Богу прежде начала мира - и манимые этой знойно светящейся розой, сонмы Серафимов и ангелов низвергались с небес.

Ты была единая от нас,
Днем Твоей мечтой владела пряжа,
Но к Тебе, святой, в вечерний час
Приступила ангельская стража.

Стихи пробиваются из глубины сознания к губам. Лучи света и Слова воспламеняют мир, воздвигая к молению сердца ангелов и людей; лучи розы, что были ее верным сердцем.

О царица всех мирских цариц,
Дева, предреченная пророком.
Гавриил, войдя, склонился ниц
Пред Тобой в смирении глубоком.

А дальше? Ритм замирает - умолкает всяк глагол. Что дальше? Дым фимиама, благовонная дымка смирения возносится с алтаря мира.

Внемля непостижное уму,
Ты покорно опустила очи.
Буди Мне по слову твоему,
Свят! Свят! Свят!
твой голос, о пророче.

Дым курений восходит со всей земли, от океанов, окутанных испарениями, до дорожек с порослью весенних трав, - это фимиамы воздаваемой ей хвалы. Земля - будто кадило, курящееся, качающееся, колеблющееся, - будто шар благовоний.

Так и сегодня утром, уже прошел дымчатый безветренный час, а за окнами поезда занимался утренний свет. Далеко-далеко слабо ударяет колокол. Чирикнула птичка, другая, третья. Потом снова колокол. Птицы - смолкли. Повсюду, на запад и на восток, разливался тусклый белесый свет, застилая весь мир, застигая розовое сияние сердца. Благовещение. Буди, ми, по слову Твоему, Господи! Пробуди мое сердце вместе с живою весной!

А все для чего? Чтобы однажды встретить Свет Отца, который навсегда заключит меня в свои объятия.

Я живу в поисках мира, снова ставшего девственным, райского света детства, славы первого дня, славы не тускнеющей, нетронутой вселенной, которая должна явиться мне словно только что родилась.

Это как если бы мне хотелось присутствовать при событии творения мира до грехопадения, и это событие я ищу через самого себя, словно хочу вернуться по ходу Истории, или через героев своих картинок, которые другие я или как похожие на меня другие в поисках, сознательно или нет, абсолютного света.

Именно потому что у моих персонажей нет никаких указателей нужного пути, они блуждают в сумерках, в абсурде, в непонимании, в тоске. Часто слышу что я слишком много говорил о своей тоске. Мне скорее кажется что я говорю о человеческой тоске, которую люди пытаются развеять негодными средствами, увязая в обыденности, в серости или в несчастье, или обманываются, загнав себя в тупики Истории и политики, эксплуатаций, угнетений, войн.

Когда мне не хочется думать об этом, детство и свет сливаются, отождествляются в моей душе. Всё, что не свет, то тревога, тоска, мрак.

Я фотографирую чтобы вернуть этот свет и чтобы попытаться его передать. Этот свет стоит на границе какого-то абсолюта, который я теряю, который я снова нахожу. Тут еще и изумление. Я вижу себя на своих детских фотографиях с круглыми глазами, ошеломленного существованием. Я не переменился. Первобытное удивление никуда не делось. Я всегда был под большим впечатлением красоты мира. Когда мне было семнадцать лет, я прожил двенадцать месяцев счастья, которые не забываются. Я бегал по оврагам, окаймленным песчаными и ракушичьими берегами, бегал по зеленеющим впадинам и коровьим тропкам и окунался в холодное серо-синее море в несказанной радости бытия. Те краски, тот блеск наваждением преследуют мой дух, и нет глубокой правды в моих словах, что мир - тюрьма духа. В этом есть и доля правды, конечно. Но утешает то, что на несколько часов, минут, мгновений мир освящает Свет.

В служении я узнаю наверное краски, красоту, сияние рая, о котором должен был еще помнить. Еще и сегодня, чтобы вытащить себя из моих забот, я встаю как бы на краю мира и его разглядываю, внимательно, словно вижу его в первый раз, как в первый день моего сознания. В стороне от мира, отрешенно, я рассматриваю его, под сенью мозаик и фресок, под величием алтарных абсид, как если бы мог собрать его по частям из этих заданностей маленького церковного мира. Мне тогда случается, временами, ощущать приступы радости. Когда изумление переполняет меня, я ни в чем уже больше не сомневаюсь.

Наверное, эти фото об этом.