Отметим в заключение, весь интерес, который может иметь работа в команде при рассмотрении такого субъекта, заключается хотя бы в том, чтобы «придать наслаждению Другого функцию кажимости».

«Я понял, что это заговор, возглавляемый мировой державой. Раньше они в основном нападали на молодых девственниц. Но теперь, с эволюцией нравов, молодых девственниц уже не так много, и все они раскрепощены. Тогда, они решили, ради рентабельности, взять еще и молодых людей, таких как я. Этот захват осуществляется невидимыми для вас тонкими нитями, которые связывают нас, а иногда заставляют клетки мозга взрываться, и которые оттягивают мою голову назад. Контроль осуществляется посредством языка. Мои мысли услышаны, и мои фразы больше не принадлежат мне. Когда я начинаю банальное предложение, они всегда за меня его заканчивают.

Я ищу сложные фразы с редкими словами. Иногда мне удается их поймать. Вот почему я учу очень медленные песни со сложными словами, поэтические песни, такие как песни Френсиса Кабреля... Все это приказано мировой властью, а ей моим отцом. Он им за это платит, я видел валяющийся счет-фактуру... Эти голоса оказывают на меня изменяющее воздействие. Они могут настаивать, пытаясь убедить меня в вещах, которые меня не касаются, например, что я женщина или проститутка.

Но с некоторых пор они изменили тактику. Сейчас они пытаются убедить меня в том же, в чем пытались убедить и раньше. Я знаю, что мне следует опасаться их. Они все время лгут».

Эти слова свидетельствуют о том, что мы вместе с Лаканом могли бы назвать подлинной тенденцией к «толчку к женщине». Но где в этом путешествии Ромен? Что мы можем определить в его словах об уже предпринятых маневрах, чтобы укротить наслаждение Другого, объектом которого он является?

Прежде всего заметим, что он не демонстрирует поведения серьезного параноика. Его отношения с окружающими довольно мирные. Он относительно хорошо умеет избегать конфликтов и не нападает на жителей или работников по собственной инициативе. Он презентует себя как шизофреника. Тем не менее, он по-прежнему спит с ножом под подушкой. Возможно, бредовая конструкция, которую мы воспринимаем как уже хорошо развитую, уже способна успокоить субъекта?

Его бред, даже гораздо более нюансированный, чем мы имели возможность его описать, представляет собой настоящую метафорическую конструкцию, придающую структуру воле преследующего его Другого. Образ преследующего Другого сосредоточен в абстрактной фигуре Бога. Это воображаемая опора, на которой он строит вымысел. Это позволяет ему установить некоторые из своих защит: иметь место, сделав себя избранником Другого, уменьшить свою мегаломаническую позицию, за счет более узкого ограничения пространства, которое слышит его мысли, и уменьшить влияние Другого на него, посредством большой работы над языком.

Эротоманический аспект его симптома также не лишен преимуществ. Это открывает ему возможности адаптации к социальному миру, и мы смогли оказать ему некоторую помощь в этом вопросе: учтивая форма его эротоманического обращения оказалась очень кстати. Он начинает писать о куртуазной любови в форме рыцарских стихов, которые, по его словам, адресованы всем женщинам земли. Кажется, что эта писательская работа приводит к отведению наслаждения. Это также позволяет ему заметить некоторую дисперсию своего преследующего Другого до такой степени, что он обращается уже не к Другому, а ко «всем женщинам земли». Он также разрабатывает проект участия в гуманитарных акциях, что является удобным способом вписать взаимность (réciprocité) любви в социальный мир.

В данном конкретном случае мы очень хорошо понимаем, что субъект работал задолго до встречи с нами. Он сумел нами воспользоваться, уже дав показания о своем бреде. Как любому говорящему существу, ему необходимо, чтобы его конструкция была признана, узаконена. Он говорит, что ему нужно об этом поговорить, иначе он подумает, что он сумасшедший. Писательская работа также была продуктивной и успокаивающей, и тот факт, что мы поддерживали его проекты в области гуманитарной деятельности, без личного суждения (на этот счет), является положительным аспектом этой работы.

Другой пациент, за которым недавно наблюдал коллега, описывает трудности, с которыми он сталкивался в течение многих лет у психиатр-бихевиориста. «У меня была проблема с этим психиатром. Когда я злился или когда я объяснял ему, в каком виде он явился мне во сне, он никогда не понимал, что речь идет не о нем».

Эротоманический перенос — распространенная модальность психотического переноса. Если он часто проявляется через чрезмерные любовные проявления, исходящие от субъекта по отношению к тому или другому, то никогда нельзя забывать, что в его интерпретациях, субъект переживает собственное бытие как объект воли другого, зеркального другого, воспринимаемого им как большой Другой. Его любовные проявления являются лечением (traitement) встречи с наслаждением этого Другого. Эта воля Другого обрушивается на него как реальное, оставляя без слов, точно так же, как галлюцинации могут оставить без голоса. В таком клиническом контексте необходимость установления дифференциального диагноза, между любовным переносом и эротоманическим переносом, имеет первостепенное значение.

Рыцарский эротоман

Субъекты, поступившие в учреждение и имеющие такие симптомы, не все находятся на одной и той же стадии построения бредовой метафоры. Когда мы встретились с Роменом, эта работа конструирования уже была далеко продвинута. В этом проявляется несколько черт родства с метафорической конструкцией президента Шребера.

Ромен также поддерживает особую связь с Богом. Эротомания — наиболее распространенная форма его отношений с любым человеком, который, как ему кажется, идентифицирует себя на женской стороны. Ромен, кажется, «заигрывает со всеми». Его блаженные улыбки, его томные взгляды, его подходить «очень близко» — все здесь служит для поддержки славы у некоторых представительниц женского пола. Он очень хорошо ощущает то беспокойство, которое он может произвести у Другого и это подтверждает его убежденность: «Значит, она меня любит». Тогда, он продолжает свою кропотливую работу как эротоман, которая состоит в том, чтобы обходиться (traiter) с наслаждению Другого, объектом которого он воспринимает себя, всегда оставаясь при этом учтивым (courtois). Ромен действительно является эротоманом рыцарского типа. Он ни разу не сделал ни малейшего неуместного жеста. В худшем случае он осыпал «своих дам» цветами и стихами.

Однажды вечером он по-другому обращается к педагогу. Он рассказывает ему о своей бредовой конструкции.

Ромен: Вы верите в Бога?
Педагог: Это очень трудный вопрос. А вы?
Р: Я верю в Бога, который дает вам возможность делать хороший или плохой выбор.
П: Ого! Если бы я должен был верить в какого-то Бога, по крайней мере, это был бы тот, кто не судил бы о качестве моего выбора!
Р: В любом случае, я делаю только плохой выбор.
П: Вы верите, что у вас действительно есть выбор?
Р: Какой бы выбор я ни сделал, он заманивает меня в ловушку, и это всегда плохой выбор!
П: Кто этот «он»?
Р: Это Дьявол!

С подросткового возраста он был убежден, что весь мир слышит его мысли. Все началось с того, что, слушая радио, он услышал, как журналист ответил на одну из его мыслей. «Сначала, — говорит он, — это заставляет вас смеяться!» Но я быстро понял, что это реально. С тех пор я в ужасе. Я думаю о том, как я могу справиться с этим. Я думаю об этом все время! Мне удалось немного образумить себя. Весь мир, это все равно невозможно, это слишком обширная территория. Но мое ближайшее окружение, вы сами, другие работники, другие жители, слышат мои мысли. И я вижу это постоянно, в жестах, в словах, которые отвечают тому, что я думаю». С тех пор он также слышит, как его оскорбляют словами, относящими его к женщинам: «сучка, шлюха, блядь».

В наркомании, в формировании желаемого образа участвует ранее описанная героическая черта — отчаянное отрицание, содержащееся в «Мне ничего не нужно». Охота за наркотиками, ежедневная тоска по героину, вот где для наркомана воплощаются своего рода поиски Грааля. Так образом, молодая женщина, не желавшая есть, чтобы не быть голодной, в своем анорексическом героизме пытается навязать другим, или самой себе, образ презирающей то, что она просит ей даровать. Жак-Ален Миллер прокомментировал наслаждение такого приказа у Монтерлана, героического охотника за мальчиками, который час за часом писал Пейреффиту, чтобы держать его в курсе событий охоты. В целом, символическое сконструировано настолько, что использование образа является лишь замещением, но в психозе символическое теряет свою силу, и образ оказывается несколько изолированным на переднем плане, лишенным поддержки символической структуры, достаточной для того, чтобы избегать всегда более или менее скрытой диссоциации.
Сложная связь между образом и наслаждением иллюстрирует в этих случаях стремление идентифицироваться с этим фиксированным и довольно неподвижным воображаемым, чья неподвижность контрастирует с пластичностью наслаждения и которая очаровывает тем больше, чем более он недоступен. Силу этому механизму придает навязчивая идея, что никогда не будет достигнут этот идеализированный образ во всем его застывшем совершенстве. Это тот же самый «страх», страх никогда не достичь этого, о котором Лакан говорит в «Логическом времени», который ввергает субъекта в это нарциссическое предвкушение. Очаровательный принц, спящая красавица или кинозвезда — идеализированный образ нечувствителен к препятствиям и сохраняет, что бы ни случилось, потенциал обаяния, отражающий его силу. «Есть до того, как проголодаться», поставленное на службу ожидаемому образу идеализированной худобы, сохранялось годами и продолжало после декомпенсации организовывать, как хорошо так и плохо, определенные аспекты борьбы за восстановление относительной психологической целостности.

Поскольку анализ будет продолжаться, мы можем надеяться на разработку, построенную на более символических материалах, чем просто обращение к образу.

Именно это Лакан продемонстрировал на примере Джойса, который не делал анализ, но для которого литературная сублимация, приведшая к неоспоримому произведению, позволила замещению уменьшить потребность к воззванию, как все время делал Джойс, к нарциссическому статусу художника. Еще придеться измерить, скольким Джойс был обязан Норе, своей жене...

Обе пациентки стремятся, каждый по-своему, воплотить в жизнь образ себя, ожидание которого, преследует цель не достичь его, реализует другую форму наслаждения, также задействованую в работе. Навязчивая идея — это часть боли, а надежда — это часть удовольствия в этом наслаждении, созданном ожиданием. Декомпенсация фактически показывает, что структура удеживалась также, а возможно, даже прежде всего, очарованием, созданным этой навязчивой идеей, что никогда не удастся достичь этого идеализированного и совершенного образа. Но совершенно очевидно, что образ не одинаков и имеет совсем не одну и ту же природу в психозе и в наркозависимости.

В случае, который мы разработали, для этой молодой женщины с несовершенными ногами, способ жалобы, ее монотонность, ее банальность и, прежде всего, ее неизбежная сторона раскрывают статическую, неподвижную сторону образа, фиксированный характер этой пассивной надежды. Бодлер иллюстрирует это в стихотворении с метким названием «Красота»: «Я ненавижу движение, которое перемещает линии».

То же самое можно сказать и о другом случае: пациентка, шизофреник и алкоголик, которая между двумя принудительными госпитализациями реконструировала свой образ женщины, включая пьянство, вокруг сломанного носа, который отец не хотел вправить. Операция была основным средством лечения, за исключением того, что этот нос, неотразимо «курносый», несколько раз снова оказывался сломанным, то ли в результате неудачных операций, то ли по вине самой пациентки. Каждая новая атака воспроизводила, каждый раз все более ухудшающуюся, борьбу за исправление этого носа и, следовательно, за восстановление того же самого образа, ее собственного дополненного образа, тотального, глобального и ликующего образа. Пациентка никогда не предлагала очень точного образа, но эта борьба с деградированным образом на какое-то время сдерживала галлюцинаторный процесс. Эта борьба также имела символическую сторону, организованную вокруг означающего «новый нос», который был причиной ее запроса на анализ.

Совершенно иную природу имеет образ, на который направлен пациентка-наркоманка, о которой мы говорили, однако она тоже питается нарциссическими иллюзиями. Если в психозе целью является целостный, глобальный, тотальный и ликующий образ, то в случае наркозависимости действует иной порядок. Речь идет об идентификации с героической чертой – «не есть, чтобы не быть голодным», своего рода «Мне ничего не нужно», приводящей к «ничто не может меня остановить», – что является не чем иным, как самим объектом, который она пожирает и который играет на означающем «ничто».

Образ, независимо от личности или структуры, представляет собой удивительную фиксированность для субъекта, возможно, связанную с фиксированностью его фантазма. Таковая инстанция представляется субъекту чем-то совершенно воображаемым, однако многочисленные общие черты, обнаруживаются в конструкциях, принятых для воплощения этого идеала, что приводит к парадоксальной устойчивости. Влечение, напротив, отличается своей пластичностью. Таким образом, именно образ, благодаря своей фиксированности, обеспечивает влечение организующей формой наслаждения. Образ служит формой призыва к наслаждению, которое запечатлено в предоставленной модели. Наслаждение тем более поддается модулированию, что на него оказывается давление, навязчивая идея о том, что никогда не удастся достичь нарциссической полноты. В психозе, это давление берет верх, и пока субъект занят наслаждением под действием этого давления, он временно освобождается от любой другой психической задачи, что предотвращает и задерживает декомпенсацию. Это же давление впоследствии будет одним из факторов реконструкции после декомпенсации. Усилия по символизации, необходимые для воссоздания этого образа, могут как навязываться в качестве способа наслаждения, так и поддерживать определенный период псевдо-сублимации, напоминая определенные аспекты наслаждения коллекционера, который наслаждается коллекционированием, или исследователя, страстно увлеченного своим изысканиями.

У нее самой есть связь со своей семьей, которая не менее интенсивна и не менее постоянна. Продолжая свой анализ, она все еще ощущает эту связь, состоящую из зависимости и плохо контролируемых конфронтаций, которая является продолжением довольно сложной истории и детства. Она несчастлива и никогда не была. Эта жалоба находит отклик в почти лишенной смысла фразе: «Как бы вы хотели, чтобы мы были счастливы, когда…?» Более того, она, похоже, и не ждет ответа, что незаметно приводит ее в почти непоколебимую позицию.

Однако однажды, она считает, что ждала достаточно долго, и возмущается мягкими лекарствами, которые, на ее вкус, слишком неэффективны. Стремясь положить конец своему несоответствию нарциссическому образу, она бросается на операцию, руководствуясь логикой всего: все или ничего, лечить или нет. Ей не сделают операцию. Вы должны знать, что неизбежность вмешательства делала ситуацию для нее все более и более невыносимой. Приближение цели, далекой от того, чтобы все умиротворить, вызывало в ней ярость против другого, против того, что ее не понимают. Напряжение росло еще сильнее по мере приближения срока воображаемого хирургического решения. Запланированная операция на самом деле была направлена ​​на достижение нарциссически желаемого образа, и, без сомнения, она бессознательно осознавала, что никакая операция не даст ей той нарциссической полноты, к которой она стремилась. Настолько, что неистовое ожидание идеальных ног не смогло, как и супруг или семейные войны, сдержать это напряжение, которое с каждым днем ​​все более обострялось. Неудивительно, что в такой обстановке, на следующий день после бесконечной семейной драмы, она расстается со своим партнером и декомпинсируется в безумие. Разрыв ipso facto выявило эффект означающего: у нее было то же имя, что и у него, что предполагает, что посредством этой игры имен она также поддерживала попытку зеркальной идентификации.

Психотический эпизод длится меньши недели, и несколько месяцев спустя она объяснит развязывание атакой на свой образ: она позволила себе набрать вес. Она добавила, что «ела перед тем как проголодаться», удачное предвосхищение набора веса. Очевидная логика этой формулы смоделировала и реорганизовала ее наслаждение вокруг этого софизма. Рассуждение, даже абсурдное, может быть принято при условии, что оно позволяет наслаждение. Псевдолегитимность софизма была тем более признана, что в нем была надежда получить, таким образом, посредством этого «еда перед тем, как проголодаться», силуэт, соответствующий нарциссическим надеждам.

Этот софизм можно сравнить с использованием софизма другим пациентом. Речь идет о молодой наркоманке, которая практически не имеет жилья и попадает в центр помощи. Ей предлагают ночи в отеле, транспортную карту и билеты в ресторан, от которых она отказывается, потому что, по ее словам, «если я снова начну есть, я снова начну испытывать голод».

Однако, «есть до того, как проголодаться» и «не есть, чтобы не проголодаться» объединяет иллюзия господства над влечением, чтобы больше не испытывать чувство голода. У обоих субъектов есть иллюзия, что они могут наслаждаться без ограничений, никогда не подвергаясь никаким неприятным императивам, вплоть до того, что они воображают, что голод исчезает. На самом деле, к сожалению, голод сменится гораздо более непреодолимым голодом, подобным тому, что происходит в анорексии, когда материальный объект, еда, заменяется воображаемым объектом, ничто, «ничего не желая знать», «ничего не желая есть», опустошение от которого будет очень велико. Но ищется иллюзия наслаждения, где не было бы ничего, кроме удовольствия, свободного от страданий. Это эффект замещения? Эти два человека, у которых, тем не менее, очень разные структуры, объединяются в любви к софизму, используемому как формула наслаждения. Эта позиция не устанавливает замещение в прямом смысле этого слова, но пока сохраняется иллюзия, субъект может думать о чем-то другом, что еще больше отдаляет основную логику декомпенсации в оставшееся время.

«Это сновидение о позитивном переносе (transfert positif), - сказала она мне. Так как я только что перенесла последнюю операцию по переносу эмбрионов (transfert d’embryons), из-за которой пропустила сеанс, мне снится, что это было позитивным и я забеременела. Потому что статуэтки, которые у вас есть и которые я у вас забираю, — это дети». Знает ли Марианна, что на греческом языке статуэтки, это agalmata и что аналитик, такой как Сократ, описывается Лаканом в его семинаре «Перенос» как тот, кто содержит драгоценный объект? Аналитик вовсе не уступает этот объект своему пациенту, а становится хранилищем, «неблагодарным контейнером», говорит Лакан, чтобы пробудить в анализируемом желание знать, это желание, которое прямо противоположно любви к знанию, которая является одной из вуалей того, чего не хватает.

В процессе отрицания интерпретации своего первого сна, Марианна все еще не может осознать желание смерти, наследницей которого она является, эту реальность смерти, которая вступает в игру с момента ее запроса на анализ, то есть с самого начала. Ибо обет смерти субъекта женского пола для носителя фаллоса имеет название в психоаналитической теории. Он представляет собой крайнюю версию зависти, желания фаллоса, Penisneid, на которое Фрейд опирался в анализе женщин. В логике ее аналитического лечения, не этот ли Penisneid заставляет Марианну жаловаться на своего аналитика, который слишком много молчит, который ничего не говорит, который недостаточно быстро продвигает решение ее трудностей? Она справедливо обижается на аналитика за то, что он не дает ей того, чего она ожидает.

Невозможное

Как и в первый день, Марианна хочет спасти своего бессильного отца. Но на этот раз она привлекает аналитика, кажимость объекта а, партнера ее влечения, чье желание не является мертвым желанием, чтобы противостоять тому, что она очень рано определила как бессознательное желание смерти у мужчин в ее семье. Тогда, она сможет определить себя как ту, кого ему не хватает, пропустив сеанс; и как недостающее (-φ), желая вернуть во сне объекты, которых у нее нет.

Для нее это вопрос получения от Другого, во сне, того, чего ей не хватает, а не о том, чтобы быть тем у кого всегда есть, что нужно для обучения Другого – в частности, мужчин, но также и ее собственной матери, которая на самом деле не знает, как ей подсказать, как поступать в сексуальных отношениях (rapport sexuel).

Аналитическая операция, направленная на то, чтобы прикоснуться к реальному — то есть к тому, чего не хватает, — с помощью кажимости, является операцией вычитания.

Наша информированная пациентка часто протестовала против того, что для нее было полной противоположностью реализованному желанию, заставлять детей умирать из-за неловкости или невнимательности в ее снах, когда именно ее греза, ее самое заветное желание - иметь детей. И когда ее преследует злой мужчина, сновидение о наказании по определению – где Фрейд читал "подавление мазохистских тенденций" – какое непредвиденное событие может вступить в игру, чтобы выявить реальное, о котором идет речь, то есть, за диалектикой требования и желания (желая помочь мужчине оставить свою мать и желая, чтобы он умер), наслаждение, которое таится в нем?

Какое скандирование в анализе сможет, наконец, ввестись, в повторение этого не перестающего идентичного сценария, и дать шанс произойти новому ?

Марианна, как я уже отмечал, является школьной учительницей.

Господское означающее «школа» поддерживает ее, S1, которое одновременно является местом знаний, местом, откуда она черпает знания, которые позволяют ей воспитывать ребенка, местом, где она очень рано укрылась, чтобы спастись от семейного невроза, но также и местом, в котором семья всегда жила, так как у ее родителей было служебное жилье в колледже, где они занимались кухней. Там происходили все сцены из ее детства, и она так и не вышла из них. Наконец, это место для романтической встречи, поскольку они с мужем познакомились в школе-интернате, где она попросила родителей остаться, чтобы закончить среднюю школу.

Во время анализа Марианна выходит замуж, и обнаруживается бесплодие пары. Они вступают в длительную волокиту искусственного оплодотворения, и именно в этом контексте – когда у них нет детей, а ее муж только что защитил диссертацию – она сновидет смерть мужа. Телефонный звонок родителям распологается на стороне повторения, но он также проявляется как непредвиденное событие, указывающее на реальное и выполняющий эту функцию реального только после его восстановления в рамках аналитического сеанса. Это «обращение к родителям» действительно создало небольшой прецедент между Марианной и ее мужем. Последний, зная, что родители его жены откажутся присутствовать на его защите диссертации из-за их торможения перед знаниями, не пригласил их. С другой стороны, он пригласил своих родителей, что плохо воспринялось моей пациенткой. Поэтому она решила сама сделать это приглашение, не сообщив об этом своему мужу и не упомянув в анализе об этом неожиданном вмешательстве. Рассказ о ее непонятном для нее сне приходит сразу после защиты диссертации мужа и операции по «переносу эмбрионов». Звонок ее родителям и последовавший за этим спор нашли свое отражение в ее рассказе только из-за непонимания с ее стороны этого сна. Тем не менее, она призналась мне, что знала, что ее отец и мать будут спорить из-за ее приглашения, поскольку она знала, что ее мать захочет приехать, а ее отец нет.

Пробуждение

Признание на сеансе этой точки знания, которая является точкой наслаждения и касается ее места в беспорядке семейного мира, на который она жалуется, дает аналитику возможность акцентировать это место вопросительным повторением слова «пассивный», что провоцирует этот новый сон:

«Я была влюблена в вас. Мы разговаривали, спорили, и я хотела забрать у вас три статуэтки, которые я вам подарила».

Пунктуация на следующем сеансе о предполагаемой пассивности Марианны в семейном беспорядке, на который она жалуется, когда ее застают свидетелем ссоры по телефону, отсылает ее к непрекращающимся спорам ее родителей, свидетелем которых она была и на которые жаловалась. Повод сновидения позволяет указать на повторение, и это производит эффект: она интерпретирует свой сон как отрицание желания. По поводу смерти мужа, который, по ее словам, был ее собственным мужем, она говорит следующее: «защищая свою диссертацию, мой муж делает решающий шаг в глазах своей матери, которая всегда обесценивала его, как она это сделала со своими двумя другими сыновьями, которые являются геями. Таким образом, речь идет о символической смерти. Смерть ребенка, которым он остался, для этой разрушительной матери, от которой я хочу его спасти».

Реальное

Дискретный элемент, относящийся к реальному, связан с ее вступлением в анализ, который был проведен семью годами ранее касательно вопроса смерти, желания смерти, мужчин в ее семье. В то время она хотела спасти их от депрессии: ее дед, отец и брат действительно, каждый по-своему, пытались убить себя в предыдущие годы. Ее дед умер, отказавшись от еды, позволив себе умереть с голоду. Ее отец, алкоголик, профессиональный повар в Национальном департаменте образования, пытался усыпить себя газом, а ее младший брат глотал таблетки, чтобы не идти в армию. С самой первой встречи, я дала понять этой молодой женщине, что нельзя помешать другому умереть, если он того пожелает, и, самое главное, что для этого не нужно проводить анализ. Это первое вмешательство имело свои последствия. Оно уже поколебало ее кажимости, сказала бы я сегодня, колебания, которые вызвали поворот в ее вопросе о желании, переход от: «чего хочет от меня тот Другой, который хочет умереть?», к «чего ты хочешь, ты, который пришел просить об анализе?» Она позволила ему войти в анализ.

В первые годы Марианна жаловалась на своего младшего брата, который испортил ей детство, беспокоя всю семью своим поведением и характером. Она также жаловалась на своего отца, который сделал свою жену и детей несчастными из-за пьянства. Она осуждала свою мать, которая жаловалась дочери на мужа, усматривая в ней то удовольствие, которое она могла парадоксальным образом получать в этой патологической ситуации ссор, бурных споров родительской четы перед «пассивными и тревожными» детьми. Таким образом, она обвинила свою мать в том, что отец позволил ей сексуально соблазнить себя на глазах у ее собственной дочери, представив эту примитивную сцену как травму, свидетельствующую о «неискренности матери» в ее жалобах на отца.

Марианна заметила, насколько часто ей снятся сновидения, ее анализ всегда перемежался множеством снов, в которых она смогла выделить одну константу: смерть и одну переменную: либо это смерть одного или нескольких детей, о которых она заботится (одного из ее маленьких школьников, или ее брат, или ребенок ее друзей, за которым ей приходится во сне присматривать), либо она находится в смертельной опасности, преследуемая одним или несколькими злыми мужчинами. Пробуждение всегда приходит, чтобы вырвать ее из этой невозможной встречи с реальным.

В Traumdeutung, в главе «Искажение в сновидении», Фрейд говорит о болезненных сновидениях, что они содержат болезненные факты – то, что он называет искажением, но в первую очередь содержат исполнение «желания» – там, где раскрывается творческая сила сновидения – под силой желания.

Она, наконец, может определить черты идентификации с отцом: ложь, гиперактивность, трудность перестать что-то делать. Как и он, она может поддерживать других, только разделяя с ними какое-то занятие. Представляя своего отца притворщиком, она в то же время утверждала, что он не был притворщиком в отношении наслаждения, непристойного наслаждения, которое она разделяет.

Он реально присутствует, о чем свидетельствуют ее кошмары, где он всегда кажется ей молчаливым, неподвижным и злым призраком, наблюдающим за ее сном. В тревоге она зовет на помощь и просыпается.

Колебания и несоответствие

Ее легендарная нечувствительность в семье к чужой боли, притворная нечувствительность, чистый обман, чтобы защитить реальное наслаждение, по меньшей мере, поколеблена этим. Так, недавно, во время беседы со своим мужем, человеком немногословным в своих чувствах, она смогла выразить ему эмоции, которые испытала, впервые услышав, как он говорит о своем горе и смятении, на похоронах близнеца, на которых она не смогла присутствовать.

Ее шиньон «из двух кажимостей» пошатнулся, о чем свидетельствует серия недавних снов, в которых между двумя, что всегда необходимо, появляется несоответствие : яблоко и груша, белая птица и черная птица. Отношение к двум людям, которых она любит, своему мужу и младшей дочери, постепенно изменилось.

Таким образом, М. больше не так одержима гениталиями своего мужа, и она лучше переносит свои отношения с ним. Они даже шутят вместе. Ее младшая дочь смогла значительно отдалиться от матери. Она уже два года живет в провинции со своим спутником.

Муниципалитет ее родного города хочет назвать музыкальную школу, где она преподавала, в честь ее отца. В связи с этой посмертной данью уважения, М. было предложено составить его биографию. Она сразу согласилась, но с тех пор не смогла написать ни одной строчки : «несмотря на то, что я вытащила все отчеты о проверке, которые мой отец тщательно хранил, я не могу этого сделать. Несмотря на то, что он это скрывал, мой отец был евреем. Нужно ли мне об этом говорить? А я тогда..., кто я такая?» Шиньон М. хотел бы заставить поверить, что фаллос, это не кажимость, и что отец сводится только к реальному наслаждению. Тем не менее, она терпит неудачу в своей попытке разрешить нехватку в бытии женского субъекта через иметь - иметь то, чего ей не хватает через мужчину.

Там, где могла бы встретиться любовь, обращенная к кажимости, здесь, отвергнутая, поселяется ненависть. Поскольку она не может должным образом использовать отца, М., следовательно, не может на самом деле обойтись без него в настоящее время.