https://ikar-thinktank.org/ru/explorations/91

Группа независимых социологов представила доклад «Смириться с неизбежностью», где исследуются причины, по которым шокированные началом войны граждане РФ постепенно смиряются с новой реальностьюВ исследовании социологам удалось поговорить с теми, кто на старте СВО пребывал в шоке и ужасе, но спустя 1,5 года смог восстановить разрушенную реальность. Большинство героев интервью — жители Москвы, Санкт-Петербурга и других крупных городов. Большая часть опрошенных — люди с высшим образованием в возрасте 25-39 лет. Две трети собеседников — мужчины. Средний доход не превышает 1000 евро.

Принципиальная разница в поведении противников и непротивников войны: первые пытались сопротивляться привыканию к происходящему, вторые, наоборот, стали прилагать активные усилия, чтобы нормализовать эту новую ситуацию, — пишут исследователи. Вместо того, чтобы осудить, а значит, отвергнуть войну с Украиной, эти люди стремятся встроить это событие в свою обновленную картину мира. Далее — их цитаты.

?Любой нормальный человек, мне кажется, против войны. Но, в то же время, я понимаю, что этот конфликт не был безосновательным, — университетская преподавательница 52-х лет.

?Я соглашаюсь, что война - это плохо, это ужасно, это жопа. Но кто именно виноват, что к этому привело, кто больше виноват — я считаю, что неуместно об этом говорить, пока нет какой-то достоверной информации, — 49-летняя работница сферы образования.?Моя позиция изменилась. Я не скажу, что я поддерживаю военные действия, но то, почему это сейчас происходит — я считаю, что были определенные причины для этого. Как я понимаю, либо выхода не было, либо есть какие-то другие моменты, о которых мы не знаем и никогда не узнаем, предпосылки к этому были. Я к этому сейчас отношусь спокойно, — 40-летний менеджер проектов.?Я без конца и без края читаю эти новости, до сих пор выискиваю что-то хорошее, оправдывающее действия нашего правительства. Сейчас, конечно, я привыкла уже, не так, как сначала, — 49-летняя работница сферы образования.?И я за мир во всем мире. А когда это было-то? Ну, сколько могли, столько держались, — 42-летняя университетская преподавательница.?Я не сторонник военных действий, вот этих насильственных мер. Но раз случилось, то случилось, я никак повлиять на это не смогу, — дама сорока лет.?Можно сказать, да, что [мнение] изменилось с отрицания реальности происходящего. А теперь я воспринимаю эту реальность такой, какая она есть. Теперь я из сторонников, поддерживающих спецоперацию. Я пришел к выводу, что этот конфликт был неизбежен, — сотрудник одного из российских ВУЗов, 40 лет.?Сейчас Россия становится страной точно не для слабых людей, это меня лично больше всего радует. Кто захочет, тот сможет все выдержать. А кто хочет комфорта, спокойствия, уюта — извини, это не к нам. Несколько моих знакомых думают так же, хотя были против всего этого. Но они как-то скоординировались. Умудрились как-то общий язык найти, потому что жопа одна на всех, надо как-то ее разруливать. Пока только положительные изменения, — мужчина призывного возраста.?Если наша страна воюет — это очень плохо, но, если мы в этой войне проиграем, будет еще хуже. Не мы это начали, но нам эту войну заканчивать, — студентка.?Я не знаю, по адекватным мы причинам напали, не по адекватным, но то, что весь мир объединился против России, ушли бренды, ушли компании, какие-то подрывные работы идут в сторону России. Такое ощущение, что несправедливо обижают мою страну. У меня даже больше появилось патриотизма, которого никогда не было, — бизнесвумен.?Я понимаю, что сейчас, если это как-то все так прекратить, то лично на мне это отразится плохо. Грубо говоря, я должен буду за это платить. <…> Я буду вынужден платить какую-то контрибуцию, что ли. И еще буду обвинен в том, в чем я не участвовал, — риэлтор призывного возраста.

Так было положено начало партийной социологии, получившей заметную институционализацию к началу 1970-х годов. Правда, для этого потребовалось не только создать но­вые звенья, приближенные к деятельности партийных органов и ра­ботающие по их прямому заказу, но и удалить творчески мыслящих людей из академических институтов, заменив их и там верными ре­жиму людьми…».

Спасибо Вам за университет, за книги, за бесконечную доброту и веру в людей.

Как же это больно… Еще одна утрата, сегодня ушел Борис Максимович Фирсов, основатель Европейского университета в Санкт-Петербурге.

Мы не были знакомы лично, только по текстам. Он согласился написать предисловие для моей книги «Открытый (в)опрос: общественное мнение в современной истории России». Предисловие Бориса Максимовича Фирсова, несомненно, стало самой важной её частью:

«Часто звучат слова о страхе, который испытывали люди в сталин­ские довоенные и послевоенные времена. Но важно помнить и о том, что не была здесь исключением и сама власть: она тоже испытывала специфический страх, едва ли не смертельно боясь разрушения иллю­зии единодушия народа. «В период нашего славного прошлого <…> опросов боялись. Боялись, между прочим, потому, что вдруг они по­кажут 3–5% (уж никто тогда не думал про 10%), которые не соглас­ны. И это рушило бы картину единодушия, единомыслия, монолит­ности всего. Это одна из причин того, что ни в одном тоталитарном обществе опросы не прижились. Если бывали, то секретными, для служебного пользования, потому что никто не должен был знать, что кто-то не согласен».

….В 1930-х годах, когда советская система начала переориентацию на внутренние и закрытые источники инфор­мации о состоянии общества. Понятие «закрытая партийная информа­ция» обозначало очень многое. Партии и ее лидерам нужен был источ­ник сведений, которому они только и могли доверять. Все остальные были дополнительными, «комплементарными» (и они никогда не ста­ли «основными»), на которые лидеры не могли полагаться в полной мере. Сначала (в 1920-е годы) эта роль была возложена на отделы пар­тийной информации при комитетах ВКП(б) всех уровней. Но уже тог­да оказалось, что усилий партийцев здесь недостаточно, и поэтому со­юзником в деле информационного обеспечения партии стали органы ВЧК-ОГПУ-НКВД, в распоряжении которых находились источники не­гласного наблюдения и осведомления. В этой точке слились интересы политического сыска и политического руководства страны. Инспири­рованная обоими субъектами информация была признана достаточной для того, чтобы держать руку власти на пульсе страны.

…Понять, почему советские лидеры (верхние эшелоны власти) имели отрицательный взгляд на эмпирические исследования, можно, лишь установив нормы их отношения к социальной информации. Эти нор­мы были противоречивыми. Ценность информации определялась не только ее содержанием, но и условиями ее доступности. Будь социология созданием самой партии, признай ее партия универсаль­ным средством сбора данных — все пошло бы по другому пути. На­ступил бы прогресс дисциплины, но одновременно резко возросли бы ограничения на доступ к информации — ее смогли бы получать толь­ко центральный аппарат партии и КГБ.

Социология в нашей стране появилась на свет как дитя интеллиген­ции. Но на ее судьбу повлияли и партийные либералы, благосклон­но относившиеся к социологии, и люди, которые «с корыстными, не­приглядными целями допускали, терпели, поощряли, держали на ве­ревочке социологическую деятельность». Заметно выделялись на их фоне группы, которые настойчиво искали новые и честные способы научного понимания и объяснения советского общества. Правда, эн­тузиазм таких людей существенно превышал их профессиональные знания. Еще одна группа — «бойкие» люди, «которые знали языки, ругали то, что надо, переведя книги и используя цитаты, ездили, угож­дали и т. д.». Сложение разнородных усилий всех этих групп приве­ло к созданию социологической науки — такой, какой она являлась в 1950–1980-е годы. Могла ли она быть иной — вопрос риторический. Важнее выяснить, как социология возникла из темноты сталинского времени и в качестве складывающегося социального института всту­пила в определенные отношения с обществом и властью.

… Нужна ли сво­бода социологической деятельности, о которой твердят представите­ли этой науки, когда партия взяла твердый курс на отказ от радикаль­ных перемен? Вопрос оказался далеко не риторическим, и если соци­ологию нельзя было запретить, то ее следовало обуздать, приручить, «встроить» в контуры власти.