читайтее мой новый рассказ!
Меон p.1

я сменил название если что я максим вячеславович!!!!

pt2
Нехотя закряхтело, зашевелилось весеннее утро, опрокинув медовые лучи на парк, осторожно потрепав сонливые ветви каждого дерева, сняв ночную синеву со снега да наскоро спрятав полумесяц в румянах зари. Прохожих не было. Памятник, облитый аловатым свечением солнца, был нем и недвижим. Силуэт его возвышался на постаменте с привычною спесью, в непрерываемой дрёме. Недалеко от него блаженно разлеглась одна из проталин; на ней за минувшую ночь распустился дивный подснежник с осанистым стебельком, но застенчиво, по-девичьи, опущенным бутоном. Он цвёл под чёрной, антропоморфной тенью, но, казалось, светился; он был едва ли выше перста своего застывшего в гневе соседа, но казался выше и величественнее всего изваяния. Подснежник был нежен и невелик, он обдавал белоснежной невинностью и неживой, апатичной любовью, свойственной всем осколкам естества, всему зелёному и белому, душистому и мягкому, всей бездвижной красоте, шепчущей и пляшущей от ветра. Нередко перо неумелых стихотворцев, воспевая эту красоту, нещадно клеймит её конкретным народом, разумеется, с пошлой высокопарностью, с ног до головы иссыпанной кряхтящими канцеляризмами. О, как грубо они ошибаются, сужая великолепие и святость неба, деревьев, рек и цветов до вульгарного эпитета своей нации! Прекрасное первозданное – космополитично и поистине свободно от всякого рода сужений и розней.

Подснежник этот хранил в себе всю упомянутую вначале вечность, будучи лишь её частью – она мерно пульсировала и подпрыгивала в нём, как песок в песочных часах. Ветер кротко погладил подснежник, насмешливо фыркнул и протяжно запел. От ветра цветущий микрокосм тряхнул белыми "микрокосмами" (подобно пианистам, рывком поправляющим черные волосы, прежде чем накинуться на клавиши) и склонил бутон в сторону поднимающегося солнца. Оттуда, вдалеке, в сторону парка шли люди, вернее, их неразличимые силуэты. Чудилось, будто они счастливы.

"Подснежник"
pt1
Однотонной, безликой мозаикой серел наш провинциальный город, вмещавший в себя бесчисленные лабиринты пучеглазых хрущёвок, заброшенные скелеты некогда оживлённых домов, да угристые, полуразвалившиеся строения, служащие, Бог ведает для чего. Зима в нём выдалась колючая, тоскливая и долгая. Поседели от снега неуютные дома и, схватившись проводами друг за друга, белели долговязые деревянные столбы. Прохожие сумрачно шагали по храпящей от ног их дороге, хмурили розовощёкие лица, горбились, положив руки в карманы, и бездумно молчали. Зевающие разговоры их были сухи и редки, мысли – безотрадны и холодны. Ежедневно выла метель, гнусаво гудели проезжавшие автомобили. Время от времени был слышен дивный, нескладный звон колоколов с одной стороны города, да завораживающее блеяние муэдзина с другой. Зима казалась вечной.

Весьма точно обозначенная в календаре триадой морозных месяцев и надёжно зажатая меж сизого ноября и масленицы, месяца гордого Марса в монтефортино, – отчего ж она, величаемая зимой, имеющая вполне осязаемые временные границы, в голове нашей обращается подлинной вечностью, чьё начало стёрто, чей конец недосягаем? В сторону этой-то вечности со слепым упованием шагает человек, преодолевая путь с тёплой дрожащей колыбели до дубового неподвижного гроба. Кроме грядущей загадки вечностью величается и весь мельтешащий за пределами телесной темницы мир – привычный, но неизвестный; навязчивый, но равнодушный, величавый, но незначительный. Какое же значение несёт в ладонях человек пред лицом столь значимой вечности? Какое значение несёт одна узорчатая снежинка пред лицом рябого снегопада и неизбежной будущности, в виде приближающейся земли, покрытой иными, давно затвердевшими снежинками? Вечность, однако, парадоксально подходила к концу. Приближался второй весенний месяц.

Нерадостно зазвеневший, зацветший Ярило с томной меланхолией стирал остатки зимы в этом городе: оживлял понурую растительность, возвращал с юга певуче-цокающие клювы, выборочно съедал почерневший снег. Гораздо увереннее весна расправила зелёные крылья в большом лохматом лесопарке, одичало расположившимся на окраине города – излюбленное место охающих стариков и ахающих маргиналов. Лесопарк был широк, бугрист и на удивление живописен. Уставший от своего существования снег местами проредел, оставив в парке зеленеющие проталины, схожие с залысинами редких его посетителей.

В самом центре парка завлекал туристов и ворон угрюмый памятник кровожадному военному деятелю минувшего столетия, что какой-то забытой, едва ли заметной частью своей биографии дотрагивался до нашего города. То был некий полководец со звёздами на погонах и созвездием медалей на холмистой груди, чьи садистские наклонности, по обыкновению, нашли своё применение в благородно-кровавом ремесле. Изваяние изображало приземистого, коротконогого самодура в военной шинели с жирной дугой мраморных усов; пустые глаза его, не имевшие зрачков, и сурово надвинутые брови спаяли недобрый, горделивый взгляд, в коем, как и в жизни натурщика, бурлила воинственность, и дымилась бесчеловечность. Дурно высеченная рука, чей морщинистый, толстопальцевый оригинал прервал когда-то немало плёнок едва завертевшихся жизней, была устрашающе поднята кверху. И с какой же силой, с каким натяжением тугая, неотёсанная гордость за сего каменного душегуба давила на кадыки наших горожан! Люди, лишённые лучистых поводов довольства собой, обречённые на прозябание в тени подлинного бытия, имеют обыкновение выпускать всё засевшее в глубине их душ торжество, весь запас гордости и чуть ли не влюблённости на предмет неодушевлённый, совершенно посторонний, преимущественно жалкий. Всякое жизнелюбие в сердцах горожан заменила эта страшная фигура. Памятник дышал войной, и это дыхание-то и нравилось им – чёрное да застывшее, – как и сам монумент; вокруг него по особенным дням скапливалась толпа с перевёрнуто-гордыми улыбками, мертвецки-претенциозными речами и фотоаппаратами.

я спать не теряйте!!!!!!!!!!!!!!!!