Этот текст растревожил меня в четыре часа утра. Образы превращались в слова, слова щипали губы, и те сонно шевелились, стараясь хотя бы ощущением речи заставить меня поверить в то, что я говорю, а точнее, пишу.

Барахтаясь между двух противоположных желаний — спать и записывать, я вдруг вспомнила Жорж Санд, которая от еженощных творческих выпрыгиваний из кровати совершенно подвинулась. Тут моя решимость угомониться и дать себе отдохнуть победила творческую смуту. Лучше растерять вдохновение, утвердилась я, чем, как Жорж Санд, винтики.

В общем, я смогла утихомирить тревожившие меня образы, но сейчас они поднялись снова, как я и надеялась. Поэтому теперь этот текст существует.

В четыре утра по Торонто я лежала и вспоминала сибирский дачный домик бабушки и деда. Маленький, с двумя комнатками, между которыми в стене было задымленное тюлем окно. Мне, ребенку, рассказывали, что сначала дед построил совсем крохотную избушку, а потом, когда родились внуки, расширил ее.

Это окно между комнатами меня почему-то волновало. Оно казалось загадочным, почти сказочным, ведь ни в одной городской квартире я такого не встречала, но при этом совершенно обыкновенным, даже утверждающим обыкновенность: так должно быть именно в этом доме. А главное — так было, когда меня еще не было.

Помню открытие своего бытия, до которого существовало другое — их, моих дедушки и бабушки, бытие.

Однажды я ходила вокруг домика, разглядывала его и иногда ковыряла пальчиком краску. Старую, очевидно, потому что она шелушилась и отходила легко, приятно. И тут я подумала, что не знаю, как выглядела эта краска, когда была новой. Не только не знаю, но и не могу вообразить.

В ту самую минуту и старая краска, и таинственно-обыкновенное окно между комнатами, и истории о моем рождении — соединились во мне и стали первым детским потрясением. Я с восторгом и ужасом думала: мир был до меня. Но без меня его не будет. Всё существует до тех пор, пока я это вижу и слышу: бабушку в платке; шарканье дедушкиных калош; звуки радио «Маяк» — настолько домашние, что, кажется, являются продолжением узора на цветочных обоях; запах перлового супа на обед; лай пса Фили, ругающегося на огородных воробьев.

Это было до меня. Меня не было, а это уже было. Меня не было, а теперь я есть, и это есть, оно старое, и дедушка с бабушкой старые, и пес старый, и невозможно представить, что было иначе или что однажды будет по-другому.

Завершается моя специализация по телесному подходу в гештальт-терапии (это как обычная психотерапия, только осознавание идет от тела; мощная штука). Преисполнившись открытиями в работе с телом, я решила пойти на массаж.

Найти что-то стоящее тяжело. Иногда в поисках хорошей дрели приходится вскопать не один магазин. Профессиональную же помощь ищут через знакомых, но и почтовый голубь в сарафане не всегда выручает. Порой то, что подходит Ване, вредит Тане.

Села я, значит, искать массажиста в ближайшем салоне. А передо мной только фотографии и короткие приветственные тексты, написанные самими мастерами.

Читаю. Всё — вариации вымученных опусов на тему «Почему я обожаю свою профессию», нагаллюцинированные чатом жпт в обнимку с раскаивающимся пятиклассником. Короче, пресное и тягучее, как тесто для пельменей.

Наконец на втором десятке нахожу другой текст. Даже не текст — живую историю. Историю об интересе к делу и к людям — нуждающимся, доверяющим самое ценное — себя. Массажист ведь прикасается не к спине или ноге, он прикасается к человеку, часто — к его боли. И по тому, насколько верно автор текста подобрала слова и как искусно их связала, я поняла, что это ей известно.

Конечно, я записалась к этой массажистке — к С.

С. оказалась образованной и тактичной. Заботливой, но чувствующей меру. Уверенной и ловкой — словом, такой, какой я представила ее по одному лишь тексту на сайте.

А спустя несколько месяцев С. сказала, что устроилась в другой массажный салон, куда ходят разные знаменитости вроде Тома Круза. Текущее место С. пока не бросает, однако это дело времени. И хотя я очень за нее рада, с тревогой соображаю, как зарабатывать столько, сколько Том Круз.

В общем, я снова убедилась, какой это бесценный навык — уметь истолковать речь. Литература и психология соединились в каком-то завораживающем танце и позволяют мне видеть то, о чем я раньше не подозревала. Помогают окружать меня чудесными людьми. Помогают рассказывать об этом вам.

Слово — одежда мыслей. И если уж встречать по одежке, то по такой.

Писала статью о риторике и вдруг обнаружила себя читающей исследование фразеологии Астафьева.

У него множество фразеологизмов, построенных на антитезе, вроде «Гога не такой, как Ванька за рекой» или «По-банному строен, зато по-амбарному крыт». И такая вот антитеза, уложенная в ёмкий фразеологизм, наряду с другими авторскими средствами делает тексты Виктора Петровича одновременно по-детски идиллическими, и по-отцовски суровыми. Как северное лето, как сверкающий ледяной Енисей, как сладко-горькая мелкота таёжных ягод.

Но антитеза сама по себе — шикарный риторический прием, который любят все — от общественных деятелей до пропагандистов, от родителей до священников.

Плоть антитезы — антоним. А далее то, что я не понесла в статью о риторике, потому что уважаю меру.

Чтобы красиво и связно говорить, важно понимать, о чем говоришь. То есть иметь внятное представление о теме. А как убедиться, что знаешь, о чем рассуждаешь? С помощью антонима. Нужно подобрать антоним к понятию, отражающему тему.

Допустим, вы хотите поговорить о корыстолюбии и считаете, что разбираетесь в сути этого понятия. Но именно поиск противоположного по значению слова даст ответ на вопрос, насколько глубоко вы зрите в корень, как хорошо вы обжили понятие корыстолюбия внутри себя. Это прибавит уверенности при выступлении или в общении на эту тему.

«Меркантильность! Расчетливость! Шкурничество!» — растолкует кто-нибудь слово корыстолюбие . Однако это синонимы, которые не дают понимания сути явления, а лишь подтверждают богатый словарный запас. И только нахождение противоположности помогает познать истинную сущность понятия.

Важно, что антоним не должен содержать отрицательных приставок не- или бес-, потому что это — отсутствие сущности. То есть бескорыстие, являясь по факту антонимом корыстолюбию, для нащупывания истинного смысла понятия не годится.

Догадаетесь, какое слово является сущностным антонимом слова корыстолюбие?

Или вот еще вопрос на эту же тему: подберите антоним к слову понимать. Только без отрицательных приставок. Можете написать в комментариях, что получилось.

Разогнала философию, конечно.

Однажды ко мне на риторику пришел мужчина (здесь для соблюдения анонимности я должна дать ему совершенно непохожее на настоящее имя; пусть будет Богдан). Он сказал, что боится разговаривать с людьми, особенно со своим начальником: во рту словно вырастает забор, через который словам нужно перелезать, и многие застревают, вызывая заикание.

— Я хожу к психологу, — сказал Богдан. — Но мне нужна и теоретическая база.

Мы договорились, что будем перемежать упражнения с художественной литературой (Богдан читал в основном техническую) и анализом прочитанного. Возможно, предположила я, слов станет так много, что они снесут преграду.

— Я превращусь в словоблуда! — вдруг испугался Богдан.

— В начитанного, свободно общающегося человека, — заметила я. — Какие у вас любимые авторы?

Богдан ответил, что никаких любимых авторов у него нет, а одна только мысль о литературе вызывает желание поскорее упасть в обморок.

Это тот случай, когда студент хочет научиться красиво и уверенно говорить, но как-нибудь контрабандно, исподтишка. Короче говоря, минуя чтение. Но поскольку без хорошей литературы речь чахнет, то книги важны.

В очередной раз я отправила мысленный подзатыльник школьной мариванне, вероятно заставлявшей Богдана на уроках литературы зубрить собственное мнение, ни одной буквой не отличавшееся от мнения ГорОНО. (Которое, как говорил Троцкий, отлито в мраморе. Или он так не говорил?..)

Поначалу Богдан, вздыхая, принялся читать то, что выбирала я; потом стал выбирать сам.

Однажды вместо Богдана на экране высветилась стопка книг.

— Новенькие, — умиленно произнес голос Богдана. — Купил.

Там было литературное разнотравье: от древнегреческой трагедии до рассказов Шукшина.

— Мне так обидно, что я был этим обделен в детстве, — сказал Богдан перед тем, как пересказать что-нибудь из свежепрочитанного.

Кстати, пересказ — это то, против чего Богдан восставал вначале, и то, что спустя полгода стало одним из его любимых упражнений. Думаю, это сильно помогло ему выражать мысли интереснее и живее и меньше заикаться.

— Вчера я поговорил с начальником, — сказал как-то Богдан.
— Всё нормально? — спросила я.
— Да замечательно! Я уволился нахрен. Я просто понял, что он ужасно разговаривает!

Вот такой древнегреческий Шукшин, что ли.

(Эту историю я написала с согласия Богдана, который на самом деле не Богдан, а вовсе Сергей.)

Сегодня я была на церемонии получения гражданства Канады.

За два часа я прожила столько чувств, сколько, кажется, невозможно впихнуть в одного пятидесятикилограммового человека. Они клокотали во мне, и сложно было сохранять парадное выражение лица.

Зато всё это вобрала в себя моя собака. Когда торжество завершилось и я наконец сползла со стула (церемония проходила в Zoom; мы заслужили этот киберпанк), Горчица стала носиться по дому как электрозаводная. Признаться, такой возбужденной я её никогда не видела.

А потом я свалилась в сон. И мне снился гараж моего дедушки: я слышала скрип дверей, чувствовала запах бензина и досок, ощущала тесноту заставленного инструментом и прочей гаражной утварью пространства. Я плакала во сне от грусти и нежности. Я была там, с дедом, и одновременно здесь, на своем диване, в стране, которую теперь называю домом. Чувствовала, как затекла щека, подмявшая кисточку подушки, и продолжала обонять запах дедушкиного гаража.

Я пробудилась совсем в другом состоянии. Мой головокружительный восторг размягчился. Появилась грусть, но грусть очень светлая и теплая.

У меня теперь два гражданства, но одна история — история моей чуднóй и такой, в общем-то, прекрасной жизни.

«Теперь это ваш дом. Вы боролись за то, чтобы это было так, и вот это случилось», — сказал человек с нарядным лицом.

Всё так.

Как долго я к этому шла. Но вот я пришла.

А оказывается, мне всё это время помогал дедушкин гараж.

Прохожу специализацию по телесному подходу в гештальт-терапии. Там в том числе нужно встречаться с коллегами для практики.

Дали такое упражнение: показываешь жест или движение, а другой его повторяет, прислушиваясь при этом к собственным ощущениям и чувствам.

У меня с утра ныло под лопаткой, и я во время упражнения попыталась достать до нее, чтобы размять. В такой позе весь корпус перекручен и сложно дышать. А я в моменте движения думала лишь о том, как бы добраться до болезненного места. Совершенно, в общем, не замечая, что я вся переплелась узлом и практически не дышу.

«Скрючиться», — прозвучало во время анализа.

Телесный подход изучает связь тела и психики. Всё, что происходит с телом, отражает психические процессы, и наоборот. Например, удерживаемая злость со временем меняет осанку, походку, фигуру в целом. Это не магия, просто из-за перманентно зажатых мышц происходит деформация скелета. По тому, как выглядит тело человека и как он с ним (с собой) обращается, можно рассказать историю жизни этого человека.

Так вот, в попытке облегчить боль и при этом скрутить себя в узел заложен опыт моего отношения с собой. «Чтобы что-то получить, нужно сначала выстрадать».

Вечером, уже после встречи с коллегой, я читала книгу. В какой-то момент решила обратить внимание на то, как я сижу: ноги были поджаты, поясница напряжена, шея неестественно вывернута. «Опять сидишь скрючившись!» — прозвучал в голове голос. Он принадлежал моей матери. Черт возьми, так вот откуда это! Я аж на диване подлетела.

В детстве, чтобы добиваться любви мамы, мне приходилось беспрестанно учиться. Я делала уроки на полу, потому что стол был неудобный. На полу, конечно, получалось совсем в раскоряку, но всё же меньше болела спина. Если мать замечала своего искореженного ребенка, она говорила эти слова. Для меня это было про любовь. И, хотя мать вроде жалела меня в этот момент, я различала гордость в ее тоне: дочь — молодец, отличница, умница, пашет не разгибая спины.

Так я впитала эту установку: жизнь — боль, и чтобы жить (облегчить страдания), нужно скрючиться. Расслабляться нельзя: это признак лени. Нужно напрячься, но так, чтобы мама оценила. И вообще, когда мама обращает на меня внимание, — я счастлива. Значит, счастье покупается болью.

Вот так лишь одно движение, отзеркаленной моей дорогой коллегой, потянуло за собой целое откровение о том, как я живу и что я с собой делаю.

Какое-то бесчисленное количество бюрократических дел я сделала за последний год. Сижу вот сейчас, смотрю в налоговую декларацию. В общем, заросла бумажками, как грядка с клубникой — Нюрками да Машками.

Помню свое ощущение от нахождения в казенном доме на родине. Это ощущение плавающего у доски школьника — оторопь, неловкость, беспомощность. И такая тоска! Хочется уставиться на какой-нибудь предмет — лампу или окно — и не отрываясь смотреть, лишь бы только то, что происходит сейчас, пропало, провалилось вместе с этой алгеброй, с этой Мариванной, с этим прогорклым запахом, бог знает откуда берущимся во всех учрежденческих помещениях — от школьного класса до жилищной конторы.

Канадская бюрократия пахнет той же казенщиной, но все же в здешних учреждениях я ощущаю себя иначе. Тут на меня не накатывает тоска убитого неотвратимой «двойкой» школьника. Я обоняю знакомый горьковатый запах обшарпанной локтями и ягодицами мебели, но меня от него не тошнит. Я не боюсь наколоться на взгляд, которым чиновники смотрят на посетителей. (Ну, вы знаете, с каким рыбы разглядывают табурет.)

Конечно, у местных клерков тоже встречается такой взгляд, но в нем обычно отсутствует наливная тяжесть всевластия, которая, в зависимости от настроения чиновника, способна или благоволить, или давить. А без всевластия чиновник — это просто человек, иногда от скуки, иногда из симпатии готовый помочь.

Этот пост навеян впечатлениями от сдачи на права, где мне несколько раз работники центра пожелали удачи и потом несколько раз же поздравили. А пахло там так же, как у школьной доски :)

(Я по многим в России вещам скучаю, но точно не по общению с чиновниками.)

Уткнувшись в пустой лист бессмысленным взором, вспомнила Ван Гога, который, прежде чем приступить к работе, долго таращился на холст.

Думал ли художник о войнах? Сомневаюсь. Он был всецело обращен внутрь себя даже до того, как окончательно растерял ментальные винтики. И хотя о войнах Ван Гог, может, особо и не думал, я совершенно уверена: он понимал, что искусство — это антитеза войны.

А теперь на моем доселе пустом листе появляются еще два гениальных товарища — Эйнштейн и Фрейд.

Однажды один написал другому письмо, где спросил: почему происходят войны? И другой ответил: потому что разрушение такой же естественный акт, как и созидание. Но если созидание является проявлением влечения к жизни, то разрушение возникает под действием влечения к смерти (сильно упрощая, сведу эту мысль к тому, что для сохранения собственной жизни надо уничтожить чужую).

Поэтому прекратить войны крайне сложно, приходит к печальному выводу Зигмунд Фрейд. Однако все, что помогает культурному развитию, работает против войны.

«Если готовность к войне возникает под воздействием влечения к разрушению, то проще всего было бы направить против него противника этого влечения, то есть эрос. Войне должно противоборствовать все, что объединяет чувства людей», — пишет ученый.

Вот поэтому диктаторы так яростно борются не только с инакомыслием, но и с любыми сообществами, пусть это даже сообщество охотников до белокочанной капусты.

Потому вначале и всплыл Ван Гог. (Только написав этот пост, я поняла, что чудовищная история с террористом и отрезанным ухом бессознательно вышелушила образ этого живописца.)

В общем, искусство, как известно, размышляет о смерти и неотступно творит этим жизнь.

Диктаторы умирают, войны заканчиваются. Но чтобы на смену одной беде не пришла другая, нужно учиться, развиваться, нужно быть вместе — и вместе давать отпор разрушителю.

P.S. Кто-то в Твиттере спросил меня, как прекратить войны, и я посоветовала прочесть это самое письмо Фрейда Эйнштейну. Вопрошающий то ли обиделся, то ли даже оскорбился. Видимо, для многих Зигмунд Фрейд — это человек, который изобрел хуй.

Последние пару лет на прежде читанную литературу гляжу другими глазами. И то, что ранее скрывалось от меня словно за стеной, теперь или просвечивает, как сквозь весенний лес, или вовсе бессовестно выпячивается всей своей авторской идеей.

Читаю я довольно много. Одно только преподавание принуждает (о, это сладкое принуждение) бесконечно смотреть в книги (не в поиске фиги, но смысла).

С этим студентом проходим это, с иным — другое. Смесь порой такая, что хоть пожар туши (с занятия по Кафке ныряю в следующее — по Ахматовой. Хотя…).

И тут, значит, доходит дело до Тургенева. Ну, думаю, эта местность мне знакома... Студентка попросила в довесок к главным романам еще и любовные повести, и везде сплошняком — девушки из тонкой белой кожицы и алой революции. Те самые, которых прозвали «тургеневскими».

Ну, значит, перечитала я «Первую любовь». С каким же изумлением обнаружила, что эта повесть о любви подростка не к женщине. А к отцу.

Шестнадцатилетний Володя первый раз испытывает сильное влечение к девушке Зинаиде, которая его и старше, и дерзостнее. Вокруг нее, как привязанные за лапку, вьются мужчины, вызывая у Володи жгучую (но все равно приятную ему) ревность. Он растворяется в своих новых переживаниях и до поры не замечает, что у него появился новый соперник. В которого, к его несчастью, Зинаида врезается, как оголтелый зевака в глядящую на пожар толпу.

Вскоре до Володи наконец доходит, что соперник — его собственный отец. Которого, кстати, он равно обожает и боится, потому что родитель обыкновенно холоден с ним. В общем, приближаться к отцу Володе страшно, но он, как всякий ребенок, страстно жаждет этого приближения.

А тут, значит, двойной удар — папа сбондил возлюбленную Зинаиду.

«Рана моя медленно заживала; но собственно против отца у меня не было никакого дурного чувства. Напротив: он как будто еще вырос в моих глазах... Пускай психологи объяснят это противоречие как знают».

Ну, Иван Сергеевич, ну удружил. Теперь-то я вполне могу объяснить то, что показалось тебе странным. Никакого противоречия здесь нет. Володя просто так поздно прошел эдипальную стадию, которая вообще-то проявляется у мальчиков примерно в пятилетнем возрасте и выражается в бессознательном влечении к матери и ненависти к отцу.

Очень огрубляя, скажу, что мальчик хочет устранить отца (в повести это тоже есть: герой приготовляет нож для убийства соперника) и занять его место. Когда ему это не удается (в идеале должно быть так), он преисполняется новыми, более сильными чувствами к отцу — восхищением и уважением. Потому что отец поставил границу: эта женщина — моя, а ты ищи свою. А здоровые границы, знаете ли, вызывают истинное уважение; даже у пятилетки.

Вот что, Иван Сергеевич, случилось с вашим героем. Или с вами.

И вот поэтому я считаю, что повесть эта прежде всего об отношениях с отцом. Такая вот первая любовь.

Читайте и приходите обсуждать.

Он замолчал. Теперь он ваш, потомки.
Как говорится, «дальше — тишина».
…У века завтра лопнут перепонки —
Настолько оглушительна она.
(Л. Филатов)

Умер Алексей Навальный.

Я пишу это и не верю. Но сказать то, что я хочу сказать, мне сейчас необходимо.

Я чувствую настоящее горе. Не могла представить, что смерть человека, которого я даже не знала лично, может вызывать такую острую боль.

Я никогда не встречала Алексея в жизни, но не могу назвать его чужим. Я почти половину своей жизни следила за его работой, мое отношение к нему менялось, но одно оставалось постоянным — уважение к нему. Он был открытым и искренним, потому что верил в свои убеждения. И вера его не была фанатичной, вот в чем дело. Фанатики нетерпимы ко всему, что отлично от их образа мира. Алексей же прислушивался к мнениям не только друзей, но и оппонентов. Он менялся и последовательно развивал идеи, основанные на главной для него ценности — России и живущих в ней людей.

Рядом с Алексеем было возможным верить в чудо. Ведь с ним самим постоянно происходили чудеса. Он стал казаться неуязвимым после того, как пережил отравление, и всемогущим, когда расследовал свое убийство. Сложная личность формирует сложную реальность, которая подчас кажется выдуманной. Навальный в каком-то смысле повторил судьбу Гамлета, хотя и не был никогда героем трагическим.

Ему удалось обвести вокруг пальца грушников, он пошутил про них и намазанные «Новичком» трусы добрую сотню шуток. А мы смеялись и верили, что здравый смысл в конце концов победит.

Я, признаюсь, верила, что он переживет и это заключение. Он ведь неуязвим и всемогущ. Но правда одна — всемогущих и неуязвимых не существует. Есть редкие, очень редкие люди, способные вынести тяжелейшие муки, сохранив при этом душу, сердце и даже способность созидать (еще и какую способность!), но не могущие перепрыгнуть собственную смерть.

Я люблю Алексея Навального за его человечность, за острый ум, за прекрасную речь, наполненную добрым юмором, за отвагу и независимость, за последовательность, с которой он развивал свои идеи, за то, что умел признавать свои ошибки и не быть злым даже к своим врагам. За надежду, которую он давал. За мою родину, частью которой он был. За мою родину.

Спи теперь спокойно. Как прекрасно, что ты был. После тебя осталась не пустота, а пространство для самого красивого сада на свете.