(по прочтении “The Museum of Other People”)

••••
Проблему реституции нельзя решить, её можно только объявить решенной в рамках какой-то заданной установки, которым это решение всё равно не сможет полностью соответствовать. Облачные формы нельзя разместить по облачным лункам.

••••
Нет никакого изначального эдемического контекста, который можно было бы использовать в качестве основания для решений. Предметы прошлого были спутаны со множественностью всего ещё до момента изготовления. Попытки упростить — усложняют.

••••
Благим намерениям должно сопутствовать понимание их практических ограничений. “I want to know how much blood is dripping from a work of art” — важно для ясности. Можно сказать, для ужаса. Но сделать с этим можно не так уж много.

••••
В конечном итоге, единственная долговременная стратегия — возить всё повсюду. Создавать связи. Это потребует компромиссов, которые никому не понравятся — но это те же самые компромиссы, которые делают музейную миссию вообще возможной.

На случай если кто-то здесь никогда не слышал Янки.

https://www.youtube.com/watch?v=75Y5-koyWg8

YouTube

Янка Дягилева - Рижская

Альбом "Ангедония", СССР 1989, эта версия Россия 2009 Yanka Dyagileva - Riga Album "Anhedonia", USSR 1989, this release Russia 2009 Информация/Information: https://bit.ly/367OkSz Биография/Biography #1: http://yanka.lenin.ru/biography.htm Биография/Biography…

Учительница литературы начальных классов била детей головой об стол и, как я впоследствии выяснил, на родительских собраниях писала на доске реквизиты своего счёта в Сбербанке. Она не оставила никакого впечатления о предмете, потому что та часть процесса, где она нам что-то преподаёт — стерлась у меня из памяти целиком и без исключений.

Строго говоря, я не запомнил никаких уроков литературы примерно до девятого класса, потому что они все состояли из чтения вслух и чтения наизусть. С нами не обсуждали ни что это всё, ни зачем это нужно, ни почему нас заставляют всем этим заниматься. Главное моё воспоминание о курсе литературы из средней школы — это кабинет, в котором на дальней стене класса почему-то висела фотография шимпанзе, и на неё невозможно было не смотреть, зачитывая "Мой первый друг" u.s.w.

Классе в девятом на литературе начали создавать видимость обсуждения — но поскольку никого из нас ни разу до этого не просили ни думать о тексте, ни анализировать текст, ни тем более иметь о нём какое-то мнение или его высказывать — формат просто следовал прежнему: мы ждали, пока нам скажут, что нам нужно сказать, и говорили, что нам нужно сказать. Только иногда, если повезёт, учительница могла весь урок отчитывать кого-нибудь за то, что ей подарили неправильные духи на восьмое марта. Это было здорово, потому что никого весь час ни о чём не спрашивали.

Так что школьный курс не оставил у меня никакого впечатления о литературе, потому что никакой литературе нас не учили: нас учили сидеть на стульях и повторять фразы. Программа не состояла из Пушкина, Гоголя и т.д.; она состояла из принуждения и скуки.

Самое смешное — что именно в тот момент, когда я самостоятельно открыл для себя литературу (через Китса, БГ, Старшую Эдду и Достоевского) — я перестал на неё ходить.

Точнее, раз или два я по наивности пробовал использовать это открытие в школьных сочинениях — но ни к чему кроме неуда это не привело, а я сам уже ощущал, что занимаюсь какими-то другими вещами. На тот момент я бы не смог этого сформулировать, но произошедшее было обнаружением жизни, или как минимум возможности жизни — источника постоянной игры, который никуда не может исчезнуть, и на фоне которого вещи вроде угрозы плохой оценки теряли какой-то смысл.

Это не было эскапизмом. Меня с самого начала заняли не сюжеты, не персонажи, не отлетание куда-то в воображении — а слово само по себе. Его возможности, его точность. Слово с самого начала сразу выглядело как нож.

И насколько я мог судить, между этим, и тем, что называлось литературой в школе — не было и не могло быть ничего общего. Как бы, проблема никогда и не была в школьной литературе; она была в тупой, уродливой учительской тирании, в реализованном желании принуждать. Так что я не то чтобы занялся каким-то уклонительством или протестом — я не смог бы ничего изменить физически — но просто перестал ощущать принуждение чем-то реальным. Оно потеряло силу.

Опять же, я плохо помню последние полгода или около того в первой школе, но я то ли прогуливал, то ли просто мысленно отсутствовал на уроках и в том числе на контрольных. Они ничего не значили, и я ничего не делал. Все мои оставшиеся воспоминания того времени — это воспоминания о чтении, прогулках, поисках каких-то других людей.

Литература это чудо и самовластие; но после десяти лет уроков литературы — её нужно было открыть самому, случайно, и вопреки им.

К тридцати восьми годам я посадил дерево, написал книгу, и въебал консорту Радану без прахов и чьей-либо помощи.

Написал незнакомый художник. Спросил разрешения писать по моим снимкам картины.

Ответил, что мне эта идея не нравится, но поскольку я не верю в копирайт, он может это делать без разрешения.

Так складываются отношения с миром.

Выделил себе время почистить электронную библиотеку.
К концу дня скачал ещё пятьдесят книг.

Так кто же пишет историю?

В книге “What Is History?”, британский историк Эдвард Карр описывает как немецкий историк Фридрих Майнеке, доживший до 90 лет, по-разному писал об истории как таковой, исходя из происходящего в настоящем. В 1907-м история казалась ему путём к универсальной правде; в 1925-м — процессом хаотического противоборства политики и морали. К 1936-му Майнеке отрёкся от историцизма как формы оправдания существующего строя, каким бы он ни был — и наконец, в 1946-м он пишет о ней как о хаосе, который нельзя предвидеть, и которому невозможно сопротивляться.

Я не знаю, который из Майнеке прав. Я даже не знаю, писал ли он это на самом деле — я читал не его, а интерпретацию Карра. Но я думаю, что хотя ни одна из этих версий не является окончательной, каждая из них бесконечно сложнее и интереснее, чем отказ читать историю как таковую.

Историю пишут пишущие. С ними спорят другие пишущие. Иногда их поднимают на флаг, иногда казнят, иногда тексты утрачиваются, подделываются, всплывают снова, искажаются до неузнаваемости одним временем.

История — это не то, что случилось. Это дочь хранителя клятв и памяти. Ей злоупотребляют — но чем не злоупотребляют.

В конечном итоге, её неопределённость толкает одних читать больше, и других — читать меньше; одних — видеть её чем-то неуловимым, и других — видеть в ней способ порабощать.

И если нам очень нужно здесь, в этом тексте, определить победителя и проигравшего, загнать-таки весь этот разговор в тупую, двухмерную, шахматную раскладку — потому что насилие с одной стороны дискурса принуждает к насилию и с другой — то читатели истории могут предложить людям то, что им не может предложить никто больше.

Читатели истории знают, что текущая форма цивилизации не является чем-то естественным. Ничто из того, что сейчас выглядит вечным и неизменным, не является ни вечным, ни неизменным — ни войны, ни тюрьмы, ни рынки, ни государства.

Это значит, что всё можно изменить.

Мы знаем, что это выражение значит — но что оно делает?

Оно говорит не читать историю.

История — это трата времени. История убивает разум. История — это маленькая смерть, я не буду читать историю, u.s.w.

Это не только весьма впечатляет — выражение, превентивно побуждающее человека оставаться в условиях, в которых ему нечего возразить — но это объясняет, как именно оно нашло себе применение в правом дискурсе: его предостережение справедливо, но его использование манипулирует инстинктами недоверия и страха, делая его идеально подходящим для конспирологических нужд. Достаточно просто выставить объекты реакции “победителями”, даже если это не имеет никакой связи с реальностью — ни с капиталом, ни со статусом, ни с политической властью.

Потому что конечный посыл, в этом использовании — не об истории. Он о необходимости победить. “They will not replace us”.

Именно в этой точке выражение становится нормативным. Оно уже не говорит, что победители пишут историю — оно говорит, что должны. Это не фактическая правда, и не проблема, требующая решения. Это шанс.

И в этом смысле особенно иронично, что, оглядываясь назад, мы слишком часто представляем диктатуры не тем, чем они были, а тем, как они хотели себя выставлять. Информационный контроль никогда не был герметичен — ни в нацистской Германии, ни при Советах, ни при монархиях. Их контроль держался не на предсказуемости насилия, но, наоборот — на его произвольности.

И кстати. У нашей крылатой фразы, как это часто бывает, много различных версий — и одна из них принадлежит Гёрингу: “Der Sieger wird immer der Richter und der Besiegte stets der Angeklagte sein.” Она из Нюрнбергского дневника 47-го года, и он также повторил её на суде — тем самым проецируя нацистские представления о действительности на своих судей.

Я не буду расписывать из этого никаких выводов — но нам стоит задумываться, что именно мы делаем, когда повторяем за диктатурами их миф о самих себе.

“Историю пишут победители” — это нормативное суждение (как должно быть), переодетое позитивным (как оно есть).

На самом поверхностном уровне оно выражает скептицизм в отношении провластного нарратива, и в этом отношении оно ценно и справедливо. Да, власть обладает непропорциональным влиянием на разговор о самой себе, и непропорциональной возможностью внедрять себя в этот разговор, где бы он ни вёлся, хотим мы того, или не хотим.

Но оно ложно. Власть не способна держать монополию в этом разговоре — мы знаем это не только из колоссальной традиции диссидентской литературы даже в самых тоталитарных режимах, но даже из анализа самого́ провласного нарратива: он всегда иррационален, всегда содержит противоречия, и человеку, решившему их идентифицировать — достаточно начать с самой этой фразы. Если бы историю писали одни победители, мы бы об этом не знали.

Так что мы увидим если почитаем саму историю, и именно так, как она написана?

Есть тексты побеждённых, тексты беженцев, есть тексты соседствующих наблюдателей. Есть тексты, которые спорят друг с другом, со слухами, версиями, с целыми методологиями интерпретации и исторических практик. Даже в древнейших источниках, где у нас сохранился может быть один текст — его автор как правило будет полемизировать с той или иной оппозицией своим взглядам — из чего мы знаем, что эта оппозиция существовала.

Именно так мы знаем, что в античности было сопротивление и рабству, и патриархату, и ксенофобии, и аритократии, и правителям. История могла не сохранить эти высказывания в первоначальной форме — но важно, что у нас нет буквально ни одного периода, демонстрирующего абсолютное согласие с победителями в чём-либо. В том числе с их версией прошлого.

Не говоря уже о том, что именно это знание даёт нам инструменты критического анализа — и именно так современные историки рассматривают источники прошлого, а оппозиционные аналитики рассматривают источники настоящего.

Иными словами — чтобы узнать, что историю пишут не победители, достаточно просто читать историю. Именно чтение истории показывает ложность этой позиции.

Внимательный читатель уже догадался, к чему это всё идёт.

Впервые застал в MET тематическую экскурсию евангеликов. Или, точнее, две сразу, что несколько расширило размер выборки: южные акценты, class II obesity, лёёдс лёёв. То есть, автобусные групповые туры. И обосновались они вокруг "Pianissimo" Судьбинина и Денана.

Эту сцену сложно описать, не нарушая нормы сообщества.

В MET богатая коллекция религиозной живописи, в особенности для Штатов. Тут есть Джотто, ди Паоло, Мартини, Лоренцетти, недавно в коллекцию докупили офигенного Дуччо, а если перечислять видных художников после 1400-х, весь этот пост превратится в список.

И я не знаю, прошлись ли туры по этим музейным залам, бо католиков в данной аудитории считают одновременно язычниками и сатанистами — я знаю только, что при всём богатстве коллекции обе группы сели вести богословскую дискуссию возле работы, которая…

…Я не хочу сказать, что она “объективно ужасна”, или что Пегги сдала её в музей чтобы от неё избавиться, или что MET её принял чтобы смеяться над вкусом покойного Гуггенхайма. Но она… ощутимо уступает… Джотто, ди Паоло, Мартини и Лоренцетти. И новому офигенному Дуччо. И так далее.

Но это не удивляет — как и риторика самого обсуждения, склоняющегося к “Бог вас любит, и давайте вместе вспомним, почему Бог вас любит — кто первый?”, со странной текстурой упрощения, школьной выучки, и того, что в психологии называют thought-terminating cliché.

По совпадению и в качестве контраста, я как раз закончил “Seeing Medieval Art” Кесслера, книгу практик и убеждений по теме, для уровня примерно начала аспирантуры — и она полна вещей вроде того, как слоновая кость, пергамент и витражные стёкла понимались как метафоры инкарнации.

Это… грустно. Это религиозный эквивалент нигерийских писем, или того как рекламы ломбардов используют дизайн, ассоциирующийся с бедностью. В этом есть преднамеренность, но на это также есть спрос. И это держит людей в стороне от разнообразия, сложности, контекстов, полутонов.

В то время как они хотят всего лишь избавления от страданий. И ещё раз увидеть своих любимых. И это невозможно не понимать.