Манипуляции с допотопным калькулятором не успокоили Фредерика, скорее наоборот, довели. Он стукнул головою о стол, бормоча что-то. “Проклятая бюрократия”, – пожалела я соц. работника. Хотелось утешить его, но выдать свое присутствие при таких деликатных обстоятельствах, не представлялось возможным. Я испытывала стыд из-за того, что подглядываю. А если он заметит меня? Какой кошмар. Хорошо, что закрыты ставни.
Даже в полумраке было заметно, как Фредерик изменился за выходные: очень осунулся, не побрился, не расчесался и что невероятно, полысел. По крайней мере, я не замечала до этого плеши, которая сверкнула в луче, поникшем через ставни. Этот свет указал и на дырку в районе локтя, когда Фредерик протянул руку, сгрести с блюда остатки чего-то, видно принесенного из дома. Он высыпал все в рот, и сильно запахло пирогом.
Блин, вот в чем дело! Как же все прозаично! Нет никаких запахов-призраков, повара-фантомы не пекут по ночам, это Фредерик торчит на кухне с захваченным из дому куском пирога, скрывая от всех страстишку к ручным офисным инструментам. Да, он любит все старое, весной мне привез кучу пыльных рам из своего гаража, в которых сейчас висят фотографии, и вышитую в прошлом веке картину. Смешно и даже обидно, как все в жизни до тупости просто. Теперь все стало на свои места. Понятно, почему он посмотрел на меня с испугом, когда я спросила про ночной пирог – не хочет признаться, что проводит здесь нерабочее время. А может из дому сбегает? Однако, есть тут и светлая сторона: это значит, что я не сошла с ума с пирогом, Исайя, ликуй!
Подсчеты сильно огорчили его. Я заметила, как он несколько раз делал одни и те же движения, видно проверяя и перепроверяя цифры, кажется результат был везде одинаков, что привело его в ярость, а затем в отчаяние. Плечи затряслись. Он подошел к окну и я отчетливо увидела силуэт на фоне светлеющего окна, за которым вскоре взойдет заря. Он обреченно смотрел вдаль, не делая больше резких движений с видом человека, который на что-то решился.
Чего я боялась, так это выдать свое присутствие, потому что стоило мне пошевелиться или чего доброго нечаянно пукнуть, и упадет градус назревающей трагедии, превратив ее в фарс. Я терпеливо подсматривала. Он снова сел за стол, вырвал лист из тетради и стал писать, скомкал, вырвал другой лист, написал снова, встал и принялся расхаживать по салону, кашлял в кулак, сопел, шептал, подошел к столу и дописал еще. Потом перечитал свой листок, сложил, убрал в карман и снова достал, потом снова сел и переписал. Поставил точку, успокоился, улыбнулся, и я поняла, что совсем не знаю этого человека, что в тот момент достал из кармана какой-то тяжелый предмет и положил на стол. Чернильница? Дощечка для письма? Устричный нож? Блеснул револьвер, и раздался хлопок. Человека не стало.
Утренний свет начал хозяйничать в кухне, расставляя все по местам: за барной стойкой установил плиту с раковиной, распределил мусорные пакеты у стенки, бросил сверху горсть черных мух и выдвинул в середину стол с крошками на липкой клеенке. Пирог был съеден.

Ночи мои становилась все более интересными, но и дни порой преподносили сюрпризы. Вот например, то что я назвала “чудом наглазников”. Я всегда пользуюсь маской для сна. Однажды, после очередной бессонной ночи я поехала в магазин на велосипеде. Возвращалась, чуть не наехала на наглазники, такие же серые простеганные, как и мои. Я еще удивилась, что у кого то были точно такие же. Приехав домой, я на всякий случай решила проверить свои, и что вы думаете? Нигде не нашла! У магазина валялись мои наглазники? Но как они туда попали? Я что ехала на велосипеде в маске? Тем более, я заметила ее, возвращаясь, – следовательно на обратной стороне дороги. Вечером, не стерпев, я вернулась на то место и подняв свои наглазники, решила, что стала свидетелем чуда. Мы ждем от этого явления пафоса, знака или предостережения: допустим, в то время, когда бы я ехала за маской, сгорела бы вилла и так бы меня отнесло от ужасной смерти. Даже в чуде мы ищем выгоду. Да, это было самое беспонтовое и бестолковое, следовательно, самое чудесное чудо.
Однажды я потеряла ключ. Это обнаружилось в воскресенье вечером, следовательно, мой ключик с красной пластмассовой биркой остался лежать в лесу или в поле, а скорее всего в песке на пляже. В воскресенье тебе никто не поможет с ключом, так что заварив опять же кус-кус и открыв банку консервов, найденных в кухонном шкафу, я смирилась с мыслью, что ночевать придется на общем диване. Даже не плохо, когда что-то неожиданное врывается в твое расписанное существование. Как только от экрана плазмы отлипли последние зрители, я явилась на кухню. Свет выключила.
Утонув в мягком с мыслью “все равно не засну”, я отключилась. Сон был коротким. Я открыла глаза. Луна падала на пол в черно-белых квадратах, приглашая сыграть в шахматы на доске, по которой шлепают шлепки беженцев, некогда ступали туфли лоснящихся мэров, легкие ножки их дочек скользили в мазурке, строгие ботинки просвитера мерили четкие клетки и грохотали сапоги оккупантов. Синий свет падал на неубранный стол. Из открытого окна тянуло махровой прохладой Атлантики, в саду ухала сова. Во дворе послышалась музыка на мобильнике, и вместо пресловутого пирога повеяло сигаретным дымом. Поднявшись, я увидела за окном фигуру унылого сторожа, закрыла ставни и вернулась на диван. На церкви пробило час. Тени от деревьев отражались на противоположных стенах инфернальными существами. Скрипнула дверь, и сердце ухнуло вниз. Мой здравый рассудок начал качать права. Это ветер, – сказал он, но поздно – сердце было сковано страхом. Я лежала не шевелясь. Звякнула тарелка – мышь, – пискнул рассудок. Потом все затихло. Тревожный сон о том что меня, в виде внеземного существа, нечто среднее между теленком и велосипедом, хочет изнасиловать другое создание на далекой планете, прервал знакомый запах. Открыв глаза, я ощутила колебание воздуха, и повеяло вечным печеным. Кто-то, не имеющий ни формы, ни тела, ни теста, проскользнул мимо с воздушным во всех смыслах пирогом, оставляющим тонкий трепет аромата. Эх, проспала, – испугалась я, – Фредерик что-то пишет уже за столом. “Фред, салю!” – хотела я крикнуть и прикусила язык. Он и так посматривает на меня странно, а что подумает, обнаружив меня на диване? Сейчас он заполнит свои бумажки и уйдет. Незаметно натянув на голову плед, я притаилась и едва дыша, следила за Фредом. Он сидел в кресле у окна вполоборота ко мне, так что я видела лишь силуэт, и писал, время от времени отщипывая кусочки чего-то, лежащего перед ним. Кому сегодня может придти в голову писать карандашом? Это же так медленно, – я еще раз удивилась нелюбви французов к компьютерам. Закончив, Фредерик захлопнул толстую тетрадь. Потом произошла совсем какая-то дичь, он достал деревянные счеты и начал двигать костяшками. Ок – писать от руки, но счеты… Это слишком даже для французов! И кто из нас после этого с приветом?))) Понятно, зачем он прячется на кухне. А может это такая медитация? Вдруг и мне стоит попробовать подобные практики чтобы уснуть?

Знаете, как бывает, когда чувствуешь едва уловимый взгляд человека, который подумал, что с тобой что-то не то. Такой же испуг я почувствовала во взгляде Фредерика, когда рассказала ему о запахе. Знаю, что многим от этого ни жарко не холодно, но только не мне, меня легко убедить, что со мной не все в порядке. (Может быть, потому что я и сама это подозреваю.) Наверняка, многим знакомо тревожное чувство, когда ты в чем-то не уверена и попадаешь в просак, люди на тебя странно смотрят, и ты конфузишься не от самого случая, который часто пустяковый, а от того, что про тебя думают, что ты ебнулась, и ты сама волей не волей начинаешь в это верить. А уж когда сочувственно скажут “it’s okay don’t worry”, тут-то и доходит, что тебе выписан белый билет. Земля уходит из под ног. Если учитывать то, что земля ушла из под них еще в аэропорту Шереметьево, так и не вернувшись на место, то осознать себя ебанько проще простого. Больше я так не прокалывалась.
Все таки, если допустить возможность призраков, то почему они обязательно должны являться визуально и аудиально? Да еще с потребностью тебя удушить. Обоняние такой же орган чувств, значит, теоретически, фантомы могут проявлять себя только в запахе. Хотя, согласна, что, лучше один раз увидеть, чем сто раз унюхать. Какими были повара на этой вилле? Подкрученные усы, огромный колпак и живот, а так же нос, способный определять ингредиенты по запаху, как крыса Реми из мультфильма? Может они тоже готовили рататуй. А поварихи наверняка были полными, сисястыми и веселыми. Хах, а что если тут проводятся корпоративы поваров-призраков?
Мне даже в голову не приходило сопоставить этот запах с прустовским печеньем, потому что он точно был не из моего далекого прошлого. Сказочный запах творожной ватрушки из русской деревенской печи, самое вкусное что я помню из детства, не имел ничего общего с этим. Почему, кажется, только я одна улавливаю призрак? У меня по жизни не очень развито обоняние, я не ощущаю того спектра запахов, который доступен людям с хорошим нюхом. Что же касается еды, то за исключением появившегося в силу обстоятельств пристрастия к устрицам, я почти аскетично отношусь к ней, из всех приправ предпочитая лишь соль.

J'ai travaillé avec ma plus grande chambre noire

11 Note de Kew
Да много там болталось тогда таких несчастных старикашек

иллюстрации:

II

Авторская версия смерти Несифора Ньепса не имеет никаких документальных подтверждений, за исключением Роберта-дьявола. Разрекламированный спектакль Дижонской оперы давали в театре Шалон-сюр-Сон в начале июля 1833 г. Судя по последнему письму Ньепса, а им была записка Исидору по поводу оперы, в семье спорили, ехать или не ехать в театр. Несифор не доверял рекламе (и правильно – по свидетельствам очевидцев, Роберт-дьявол оказался посредственной постановкой), но как часто бывает, большая смута начинается с пустяка. В архиве музея Шалон-сюр-Сон следом за той запиской идет подтверждение смерти Несифора Ньепса от апоплексического удара около 6 часов по полудни, 5 июля 1833 г. в кругу своих близких. Думаю, Роберт-дьявол лишь триггер. Не верится, что человека может разбить инстульт из-за того, что жена собралась в театр. Моя ненаучное описание смерти изобретателя обусловлено вопросом: почему сохранилось всего 1.5 фотографии Ньепса?
Наиболее убедительные ответы:
1)    «Плохие снимки он смывал». Так сказали в музее Ньепса в Шалон-сюр-Сон.
2) Снимки испортились (исчезли, сгнили, засветились, унесли инопланетяне, так как не были отфиксированы).
На первый пункт я бы ответила, что, возможно, это справедливо для гелиографии. Процесс был ненадежен, автор не заботился о разнообразии точек съемки, предпочитая брать вид из окна (своей ли комнаты, или комнаты Клода), выдержка составляла 3 дня. На трое суток опасно оставлять камеру обскуру где-то на улице. Это были просто технические тесты. С появлением Дагера многое изменилось. Они (ок, скажем так они) разработали новый процесс физаутотипирования, который сократил выдержку до трех часов. Он не сильно отличался от гелиографии, но камера стала мобильной. Как не смешно звучит, это был прорыв, потому что фотограф мог менять точки съемки. (Это как первобытный человек догадался, что можно делать не только рисунки на скале, но используя дощечку, свободно рисовать в любой точке пространства). Стало быть, теперь изобретатели получили возможность делать снимки в разных местах. Конечно, о портретах, по крайней мере прижизненных, они тогда только мечтали, но любой статичный предмет увековечить было возможно. Что они и делали, в одном из писем Ньепса есть слова, что в 1833 году они с Исидором «усердно аутотипировали». Дагер мотивировал их необходимостью иметь как можно больше снимков для скорого объявления об изобретении. А чего еще могли так желать Ньепсы, чтобы расплатиться с долгами? Нетрудно догадаться, каково было их усердие, и сколько снимков они наделали в четыре руки! Куда же все делось? Может все куда-то и делось, потому что изображение на стекле было легко уничтожить? И Дагеру хватило наглости так поступить с компаньоном, потому что он знал – физических доказательств первенства Ньепса не существует.
Теперь по второму пункту. Физаутотипы не могли долго жить, так как не были зафиксированы, по идее. Но столик-то выжил, пусть и в виде репродукции! Значит оставалась возможность законсервировать изображение, потому что по другую сторону Ла Манша Джон Тальбот уже подбирается к гипосульфиту натрия. Он начнет использовать это вещество, до сих пор входящее в состав фиксажей, в конце 30-х. Тогда бы появилась возможность увековечить произведения Ньепса путем репродуцирования, что и произошло с Сервированным столиком. При условии, что эти произведения живы. Вот тут-то меня и осенило, что Ньепс в порыве отчаяния (беспросветные долги, угрызения совести перед семьей, Дагер, как всегда, лишь кормит обещаниями, процесс уже принципиально не меняется, а силы уходят) мог уничтожить свои хрупкие стекла.

Есть тут и другой фактор, благодаря которому всплыло имя Ньепса: международная политика.  
"En cette année 1839, l’alliance franco-britannique devenait fragile, les relations se détérioraient : anglais et français s’affrontaient sur la question syrienne. Les conflits internationaux contribuèrent ainsi, indirectement, à sauver Niépce de l’oubli. Cependant Daguerre restait seul véritable interlocuteur de François Arago pour la daguerréotypie. Ce fut lui qui recueillit la majeure partie des bénéfices tant financiers que symboliques de l’invention. Il est vrai que les discours d’Arago avaient fait de Niépce, un « propriétaire retiré dans les environs de Châlons-sur-Saône, consacrant ses loisirs à des recherches scientifiques » quand Daguerre donnait de lui-même l’image d’un dynamique industriel, présent sur le front économique.
Sicard Monique. François Arago (1786 – 1853) et le régime photographique. 
В 1839 году франко-британский союз становился хрупким, отношения ухудшались: англичане и французы столкнулись по сирийскому вопросу. Таким образом, международные конфликты косвенно способствовали спасению Ньепса от забвения. Однако Дагер оставался единственным реальным собеседником Франсуа Араго по дагерротипии. Именно он получил большую часть прибыли, как финансовой, так и символической, от изобретения. Это правда, что речи Араго сделали Ньепса «землевладельцем на пенсии в окрестностях Шалон-сюр-Сона, посвящающим свое свободное время научным исследованиям», тогда как Дагер представил себя как динамичного промышленника, действующего на экономическом фронте."
Влиятельный Араго добился во всех палатах парламента одобрения на покупку правительством патента на изобретение, удостоив уже двоих изобретателей, Луи Дагера и Исидора, сына покойного Несифора Ньепса, пожизненной пенсии. 19 августа он прочел еще один сенсационный доклад в парламенте, где, объявив сумму пансиона 6000 франков в год Дагеру и 3000 франков Ньепсу, обнародовал детали процесса. Представив Луи Дагера национальным героем, Араго провозгласил триумф республиканских ценностей:
– Франция усыновила это открытие и самого начала продемонстрировала свое благородство, щедро предоставив всему миру!
Он был не в курсе, что 5 дней назад Дагер продал патент на это изобретение англичанам.