Как прекрасно, спасибо.
@sabi_risuet

Прошлогодний новогодний арт. Разбираем на парные авы.

Я снова в артблоке.

— Отлично! — вновь одарил своей солнечной улыбкой Николай. — Мы с Вами позже еще поговорим, — после этих слов, он вышел из палаты.

Этот взгляд… Достоевский не мог понять, что с ним не так. Первоначально Гоголь произвел впечатление довольно хорошего и добродушного человека, но что-то подсказывало Федору, что этому человеку ни в коем случае нельзя доверять и уж тем более доверяться.

Прошло полчаса. Обход кончился и через десять минут к Федору пришла медсестра, которая отвела его к врачу. С виду юноша казался невозмутимым, но сердце бешено колотилось от волнения, и внутри все переворачивалось, кололось, словно его обшили иголками. Врач со все такой же доброй улыбкой восседал на кресле за рабочим столом. Федор сел напротив.

— Итак, Федор Достоевский. С чем же Вы прибыли сюда? — спросил Гоголь, глядя в историю пациента, а затем и на него самого.

— Вы и сами знаете. У Вас ведь написано все.

— Я хочу, чтобы Вы сами мне рассказали.

Достоевский молчал, пиля взглядом врача.

— Значит, не хотите рассказывать? Ладно, — мужчина прервал зрительный контакт, глядя в историю. Пролистнув до нужной странички он начал зачитывать: — «Федор Достоевский, 20 лет. Нанес себе серьезные увечья, пытаясь покончить с собой путем вскрытия вен». Верно?

Федор отвернулся.

— Расскажите, что у Вас случилось? Почему Вы внезапно решили покончить с собой?

— Я не пытался, — отрезал Достоевский. Голос предательски дрогнул.

— Да? А что же вы тогда пытались сделать?

— Это Вас не касается.

— Как это не касается. Я — Ваш лечащий врач. Вы можете мне довериться.

— С чего бы?

Гоголь вздохнул.

— Потому что, в противном случае, мне придется Вас задержать на более долгий срок.

— Более долгий? Позвольте поинтересоваться, сколько я тогда буду лежать без более долгого срока?

— Не волнуйтесь, не так уж и долго. Как Вам станет легче — так сразу и выпишетесь.

— Вы можете сказать сколько?

— Месяца два-три, не больше.

Внутри что-то упало, раздавив сердце. Зрачки сузились, глаза расширились, а дыхание остановилось. Мир тут же рухнул вместе с какой-либо надеждой от осознания, что он будет заточен в этой тюрьме на два месяца или даже больше.

— Я напишу отказную… — дрожащим голосом сказал Достоевский. Его лицо потемнело.

— Ох, не выйдет.

— Что?

— Это можно сделать только через суд, — глаза Николая тут же похолодели, а некогда лучезарная улыбка превратилась в злой оскал. — Можете попробовать с нами судиться, но у нас есть компромат на Вас, так что мы в любом случае выиграем.

Теперь-то Федор понял, что не так было с этим взглядом. Почерневшие глаза врача и его оскал больше напоминал демоническую гримасу, словно перед ним сидел сам дьявол. Ему стало ужасно страшно от безысходности и собственной беззащитности перед этим зверем.

После того, как Федор с обреченным, полным безысходности взглядом отвернулся, лицо Гоголя снова вернуло прежний шутковатый вид. С глаз Достоевского брызнули слезы, которые он больше не мог сдерживать.

— Если будете плакать — отправитесь в свою палату, — пригрозил Николай.

Федор испугался этих слов, но просто не мог остановиться. Врач задал ему еще пару вопросов, и после этого отпустил.

— Ладно, Вы можете идти. Поговорим насчет Ваших мотивов в следующий раз.

Достоевский вышел из кабинета врача полностью разбитым, едва сдерживаясь, чтобы не залиться горестным плачем. Оказавшись у себя в палате, он рухнул на койку, рыдая в пыльную подушку, в которой наверняка куча постельных клопов. Как же он хотел убить себя прямо сейчас. Как же он хотел просто умереть, чтобы не видеть ничего этого, чтобы просто исчезнуть, провалиться под землю.

#фанфик

Санитарка схватила его за руку, пытаясь затащить в палату, но в последний момент Достоевский успел ухватиться за трубу, покрытую белой краской, и изо всех сил, которые остались, держался за нее. Подошло еще две санитарки, которые уже втроем, матеря, пытались отправить Федора в палату. От безысходности последний начал кричать, зовя на помощь, пока женщины тянули его за волосы и избивали, будто это чем-то могло бы ему помочь. В конце концов, кто его спасет? Он ведь в психушке. Вскоре, силы покинули его руки и он, сдавшись, отпустил трубу. Его тут же занесли в палату.

— Тащите вязки.

Медсестра принесла 4 веревки. Достоевского опрокинули на койку, поставили укол, после чего туго затянули вязки на каждой конечности, казалось, до посинения.

— Блядина, будешь знать, как хуйню творить. Ты еще, кажется, и спидозный, — орала самая толстая санитарка.

Федор плакал и умолял отпустить его. Он не верил, что это происходит с ним. Он никогда бы даже предположить не мог, что окажется в такой ситуации. Что его унизят, изобьют, а потом привяжут, как провинившуюся дворнягу. Сердце колотилось так сильно, что ему казалось, будто он не проживет и пары минут. Из глаз летели искры, а паника маячила в голове, вырисовывая сигнал SOS азбукой Морзе. Еще мгновение — и он забудет, как дышать. Или уже забыл?

На плачь и вой Достоевского холодным раздраженным голосом отвечает сидящая возле палаты санитарка.

— Если сейчас не успокоишься — будешь до утра на вязках лежать.

Но Федор ее не слышал. Ему уже достаточно сильно хотелось в туалет, и он умолял отпустить его хотя бы на пару минут, однако разве буйного пациента станут слушать? После второго укола транквилизатора Достоевский, наконец, успокоился, и уснул. На утро он вполне логично обнаружил, что обмочился, чему ни капли не был удивлен, ведь он слишком долго пролежал привязанным. Лишь после общего подъема его отвязали и переодели.

От произошедшего он вполне справедливо был шокирован и не мог отойти. Не хотел отходить. Над ним так еще никто не издевался. Федору было противно от собственной беспомощности и беззащитности. Голова раскалывалась, словно ее сдавили раскаленным обручем, собираясь разрезать пополам. Жажда причинить себе вред все больше нарастала, а вчерашние события нещадно лезли в болящую голову, заставляя вновь и вновь переживать случившееся, и от этого еще сильнее хотелось убиться или, как минимум, проехаться лезвием по тонкой коже, вскрыть ненавистные вены. Достоевский смотрел на глубокие раны на своей левой руке, гладя их пальцами, чувствуя боль от прикосновений и шершавую текстуру запекшейся крови. Как же хотелось продублировать эти раны лезвием. Невыносимо.

— Обход! — послышалось из коридора.

Соседи по палате стали суетиться, торопливо заправляя постели, и лишь один Достоевский непонимающе хлопал большими фиалковыми глазками с длинными ресницами. Он знал, что сейчас придет врач, но не видел смысла так напрягаться. Все в палате терпеливо сидели на кроватях, ожидая, когда зайдет доктор. Из коридора доносился бархатистый низкий голос и смех. Достоевский был в недоумении, почему врач смеялся, над чем, и, главное, как: как он мог смеяться, когда вокруг творится такое?

Наконец, очередь дошла до их палаты. В нее зашел молодой мужчина лет двадцати шести в белом халате, белоснежными растрепанными волосами с длинной косой сзади и гетерохромными глазами; на левом глазу был шрам. Его лучезарная улыбка, казалось, освещала все помещение. Федор был удивлен, что врач психиатрической больницы выглядит вот так.

— Здравствуйте, Федор, меня зовут Николай Васильевич Гоголь, я ваш лечащий врач, — вежливо представился доктор, глядя Достоевскому в глаза. Последнего что-то в этом взгляде разноцветных глаз настораживало, но он не понимал, что. — Как вы себя чувствуете?

— Эм… — Федор потупился, пытаясь прийти в себя от такого пронзительного взгляда. — Нормально, — что? Неужели, это его голос? Такой жалобный, скрипящий до боли в костях, дрожащий, словно листья осины на ветру. Он не мог поверить собственным ушам, что так ничтожно звучит.

«В четырех белых стенах»
Глава 1.

Искусственный свет наполняет своим холодом белую комнату. Он бьет прямо в глаза — наверняка и на поражение. Кажется, от него не спрятаться, даже если сомкнуть веки или спрятать голову под старую подушку, пахнущую пылью и больничной дезинфекцией. Достоевский отчетливо помнил, как оказался здесь, как плакал, едя на скорой помощи, в которой персонал поливал его грязью; как мечтал разбить себе голову, увидев ветхое здание, покрытое трещинами, с огромными решетками на окнах; как смеющаяся над ним медсестра нещадно облила глубокие раны на руке зеленкой, из-за чего все тело словно прошибло током, и как поставила ужасно болезненный укол, после которого Федор отрубился на двое суток. И вот, очнувшись в белой палате с потрескавшимися стенами, он прокручивал все эти события в своей голове, мотая снова и снова от начала до конца. Конечности были словно ватные, а мысли затуманены, навязчиво прокручивая одну и ту же пленку. Пожилая санитарка орет на все отделение о начале обеда, но Достоевский не хотел есть, — он ничего не хотел. Порезы на руке красноречиво напоминали о той ночи, и, сколько бы Федор не пытался, он не мог задушить этот гул в голове, возвращающий его на тот самый момент снова и снова. Кто же знал, что все обернется этим?

Мерзкая вонь заполоняла палату. Она исходила от заживо гниющего деда, который только что испражнился под себя. И лишь через двадцать минут пришла санитарка, которая поменяла памперсы этому несчастному. Она же и в достаточно грубой форме поинтересовалась у Федора причиной отказа от еды, после чего заставила выпить таблетки. На самом деле причины не было: не было вообще ничего.

Достоевский чувствовал себя разбитее некуда — больше, чем когда-либо прежде. Замедленное сознание силилось анализировать происходящее, но все безуспешно. Ему ничего не оставалось, кроме как лежать, глядя в белый потолок с трещинами в углах.

Федор не заметил, как провалился в сон. Ему снилось, что он скачет по цветам и, попав в ловушку, хищный бутон закрылся, поглощая свою жертву. Достоевский очнулся в холодном поту, даже не смотря на то, что практически всю жизнь ему не снилось ничего, кроме кошмаров. И все вновь повторилось: порезы, скорая, здание, палата. От этих мыслей было не сбежать — они словно слизь заполняли каждую извилину распадающегося мозга, не давая и шанса на спасение. По щекам начали непроизвольно течь слезы, а остатки рвзума умоляли Бога о спасении. Почему все так обернулось? Где он просчитался? Чем он провинился? Но ответа не последовало.

Он не заметил, как вторая рука оказалась на порезах, а обкусанные ногти стали вскрывать свежие раны. Струя крови неумолимо бежала, пачкая белоснежный пододеяльник, пол, подушку. Осознав сделанное и разозлившись на себя, Федор попытался дать себе пощечину, но руки не слушались. Тогда он решил сходить в туалет, дабы смыть кровь. Идя по коридору, Достоевский оставлял кровавые капли. Пациенты, заметившие это, испугались и стали перешептываться. Зайдя в уборную, Федор потерял дар речи. Перед ним предстала совершенно безобразная, зловонная комната, в которой стояло три унитаза, совершенно открытые и ничем не огражденные, и одинокая раковина. Маловато для отделения, в котором находилось восемьдесят человек. От такого зрелища парень разрыдался, у него началась истерика. Достоевский медленно скатился по стене на мокрый пол — чем он был залит брюнет знать абсолютно не хотел — и уткнулся в колени, обхватив их окровавленными руками, пачкая больничный халат алой жидкостью.

Но его «спектакль» длился недолго. По всей видимости, кто-то из больных нажаловался санитаркам о том, что Федор расковырял свои раны и залил весь коридор кровью. Послышались тяжелые шаги. Раздались крики.

— Блять! Вот ты сука, тварь ёбаная! — Достоевского схватили за волосы, поднимая на ноги. — Че ты тут устроил, мразота? — женщина ударила юношу по лицу, из-за чего тот еще сильнее разрыдался.

Обожаю обводить и срисовывать, так нравится этот процесс.