К полуночи книжные знаки теряют смыслы,
веки подергиваются и зависают над страницами,
подкорка — пожизненный премьер-министр —
властно подготавливает тело ко сну.
Нейроны в моем мозгу складываются в выкрик люблю,
в протестный раскрашенный транспарант:
любила / (не) буду любить,
пока рассудочная доля меня пытается дернуть стоп-кран
(кого ты обманываешь, перестань) —
обмениваю на способность забыть навсегда
спряжение глагольных форм,
произнесение собственных имен,
вычеркиваю определенные сонорные…
Невыносимо.
Инстинкт говорения и техники проговаривания
должны быть сепарированы
от инстинкта существования,
…горевать — от горения,
…проклинать — от клинописи,
выжигаемой, выдавливаемой словно бы на века
в той самой зоне Брока,
управляющей речью.
Все мы конечны.
И знаем об этом.
Язык наполняет нас всего на какие-то миллиметры
пространства бесконечного универсума.
На все мои «ах если бы»
они с мозгом отвечают с безапелляционной беспечностью:
то, чем пользуешься бесплатно и несознаваемо,
расходуй бережно.
И с благодарностью.
#в_стихах

#в_книгах

Превращение: женский взгляд
Мария Степанова. Фокус (2024)

Русская литература XIX века с удовольствием играла в карты, обыгрывая карточную тему в рамках романтического мистицизма, фатализма и даже реалистической прагматики. Культура XXI века заглядывается в карты Таро. В финале действительно пришлось гуглить значение карты «Шут», а по ходу дела — карты «Сила». Такие вот интермедиальные штучки всегда вызывают мою читательскую симпатию.
Да, Степанова по-набоковски великолепно играется и дразнит читателя (да, у нас новый виток эмигрантской прозы). И то, что поначалу представляется стопроцентным автофикшн (в истории писательницы М., ее чувствах и саморефлексии, казалось бы, нельзя не узнать саму Степанову, автора «Памяти памяти»), на деле оборачивается — фокус! — самой настоящей волшебной сказкой. Не детской — взрослой, в которой героине, тем не менее, придется оказаться в поезде, ехавшем в никуда, побродить по берегу моря, разрядить мобильный, перейти на другой язык и наконец, словно перекувырнувшись через голову и красные башмачки, сменить имя и судьбу. И это типично сказочное умирание—возрождение (так лягушка становится царевной) наполняет душу настолько тёплым и ароматным послевкусием, что какие-то время не хотелось брать в руки другую книжку — лишь бы продлить общение с этим небольшим текстом объема повести.
Нет, начало совершенно не предвещало: тоска, безысходность, ощущение собственной неуместности и полной оторопи от происходящего. Однажды утром Грегор Замза обнаружил, что превратился в… Зверских метафор в тексте предостаточно: тут и проглотивший Иону кит, и львиные морды, по-гофмановски выпрыгивающие на героиню, и та самая карта Сила, на которой дама со львом, и даже веганский бургер, забытый и замененный на вполне себе скоромный мясной, съеденный с большим аппетитом. Писательница как будто пытается приглядеться к зверю внутри себя, вытащить его наружу, убедить то ли окружающих, то ли свою совесть, что да, действительно, зверское начало впечатано в нас, мы — оборотни из породы зверевой и несем за это вину и ответственность…
А сюжет подсовывает ей одного проводника за другим. И все они, проводники, так или иначе немного Хароны с пустыми глазницами, укладывающие героиню в тесный ящик-саркофаг, из которого она, ясное дело, выберется совсем-совсем другой, хоть и не сразу догадается, как и зачем этот ларчик раскрывается. — Степанова как будто разбрасывает камешки по руслу текущего ручьем фиктивного автофикшна, чтобы читатель нащупывал их ступней, аккуратно складывал в маршрут и… оказался бы на том, другом берегу, за границей стереотипов, в новой жизни. И если поначалу мне упорно казалось, что «фокус» названия — это про точку зрения, ракурс, то в финале для нас действительно заготовлено цирковое представление и полное перевоплощение (спойлер или не спойлер?).
С одной стороны, разбросанные Степановой подсказки и аллюзии, в общем, очевидны и лежат на поверхности, особенно напрягаться не придется. С другой — у книги такой положительный вайб волшебства и очарования самостоятельного выбора участи, босяцкой свободы, поворота колеса Фортуны, смены сезона, что для меня она идеально совпала с моментом прощания с летом и встречи осени. Когда тянет грустить, но лучше шепнуть себе, что все изменения — к лучшему.
#в_книгах

Эмоциональный эксперимент
Хизер Роуз «Музей современной любви» (2016), лауреат международных литературных премий

Это необыкновенно нежный текст. Из тех, про которые хочется не рассуждать, а с доброй улыбкой всем советовать). Найден, кстати, совершенно случайно в магазине издательства «Поляндрия Letters» — яркая обложка и блёрб от Марины Абрамович как будто сигнализировали: «Прочти меня!» Так вот: если я когда-нибудь соберусь сделать курс по англоязычному женскому роману, то «Музей современной любви» обязательно войдет.
Конечно, это «женский роман», хотя никаких «прекрасных принцев», «и жили они долго и счастливо» здесь не будет. Будут — несколько любовных историй уже немолодых людей со своими амбициями, эгоизмом, неумением принять другого и понять себя, нежеланием смириться с расставанием, потерей, смертью чувства. …и когда от любви остается только молчание, вдруг окажется, что даже с молчанием можно разговаривать, проговаривая свои чувства, обретая себя и другого, освобождаясь и совершенствуясь.
Но в то же время это стопроцентный «роман о художнике» — один из излюбленных реалистических и (нео)модернистских жанров. В роли художника — «бабушка современного перформанса» великая и невероятная Марина Абрамович (и мне безумно нравится, как Роуз оговаривается: в тексте Марина присутствует в качестве вымышленной романной героини, а не самой себя подлинной, а при этом настоящая Марина Абрамович одобряет текст, становящийся своего рода продолжением ее перформансов (и в этом смысле — подлинным медиатекстом)). Очерк творчества Абрамович переплетается у Роуз с историей Сербии и непростыми взаимоотношениями Марины с родителями — героями Второй мировой (именно в детских травмах автор ищет истоки связки «любви—насилия—творчества», свойственной искусству Марины). Сюжетная основа романа — описание знаменитого перформанса Абрамович в Музее Современного искусства (МОМА) в Нью-Йорке «В присутствии художника», когда Марина сидела неподвижно по 8 часов в день 75 (!) дней подряд весной 2010 — и каждый зритель имел возможность сесть напротив и «заглянуть в лицо художнице». Тут можно вспомнить и дискуссии на тему, а искусство ли это вообще, и шекспировское «искусство — зеркало перед природой» (в данном случае — перед любым из участников), и даже сакраментальное: «Если долго вглядываться в ~~бездну~~ Марину Абрамович, бездна начинает вглядываться в тебя». Для Роуз организованное Мариной действо одновременно и физический подвиг, и философия, и шаманство, и повод свести и развести героев, включающихся в интерактивный арт-эксперимент по исследованию сознания и чувств. (Поделюсь личным: меня буквально вынесло и перевернуло описание перформанса Марины и ее тогдашнего уже бывшего возлюбленного Улая на Великой Китайской Стене. Вкратце: они прошли всю Стену навстречу друг другу, чтобы оформить расставание… И да, Стена, простор, небо вокруг, облака, одна из первых попыток стихов, расстояние, молчание, надежда, обернувшаяся разочарованием, — мой собственный маленький путь по Стене, который вдруг до слез всплыл передо мной в осязаемых подробностях… спасибо, было круто!)
А там, где есть хоть капля неомодернизма (преодоления разлуки и смерти через творчество и любовь), обязательно зазвучат и нотки мистицизма (дух умершей матери Марины и рассказчик — эльф-вдохновитель, шекспировский Пак, пробуждающий в творцах их талант). Так что по факту «Музей современной любви» — роман мистический.
Ну и заодно — очень «нью-йоркский», с ароматными вайбами Большого яблока — самого артистичного города безумцев, Вавилона, продуваемого насквозь морскими ветрами… Говорят, после ковида город сильно потерял, но я помню Нью-Йорк и его музеи, его улицы, его небоскребы, его Гринвич-Виллидж и его Центральный парк именно такими: сумасшедшими, но открытыми для всех на свете эмоций и приключений.
#в_книгах

В животе у коровы
как Ионе во чреве китовом —
кромешная ноченька.
То ли трое, то ли поболее суток
то один, то второй желудки
переваривают меня дочиста.
Самка взрослая, черно-белая…
…как покойно быть ею съеденной,
растворяться в сложной пищеварительной системе,
в соку и бактериях,
ни о чем не прося, не скорбя, не жалея.
Всего-то и помнить,
как из земли поднималась травою,
зелёной, бессмысленной, но живою
(после, конечно же, после
разлуки, распада, конца листопада,
сугробного белого ада).
Упав в почвы распахнутые объятья,
забраться
в коровьи молочные капли,
в будущую говядину,
в вонючку коровьей лепешки,
в сказку о Крошке Хаврошечке —
прорасти из гумуса
обратно
в звенящую тёплую плоть.
Перебороть
проклятье небытия,
нежитья,
немотствования.
Испытать на собственной особи
Божий дар преобразования,
непредставимую рассудком метаморфозу
матери-материи
на всей подведомственной Духу площади
в царство небесное,
в рай — в глину, в воду и воздух,
в Луну и звезды,
в костра на закате отблеск:
«Не все мы умрем, но все изменимся, Господи!»
…покажи мне чудо, Боже мой,
подари мне его сегодня…
#в_стихах
25.07.2024
P.S. Написанное в июле, стихотворение показалось мне праздничным — преображенским. С праздником Преображения всех, кто празднует! Пусть все мы изменяемся только в лучшие версии себя.
PP.S. Не знаю, у каждого ли настоящего автора есть текст про корову, но если бы когда-нибудь кому-то пришла в голову идея взять один мой стих для поэтической антологии, я бы выбрала этот вот.

Язык вообще-то всего лишь орган,
для потребления еды сформированный.
Жизненно необходимый, конечно,
что телячий, что человечий
(«если я говорю языками человеческими, а любви не имею…»),
но для чего-то выдумали себе на потеху
затею —
использовать зубы, губы, гортань, нёбо —
инструментами произнесения речи.
Теперь выходит, что буквально любая нечисть
восславляет и проклинает, соблазняет и обманывает,
уши и души языком калечит.
(Исихасты, например, предпочитают молиться в полном молчании.
Явно знают толк
в применении ~~языка~~ слов).

Розоватый шмат мышц,
скопище разнообразных рецепторов и присосок,
мой язычок — карлик-недорослик,
перепуганный насмерть самой возможностью говорить.
Ну-ка, мол, пошевеливайся, Иуда:
признавайся, кайся, разоблачайся, покуда
не дошло до прощального поцелуя —
до решительного выбора участи,
до конечного глагольного пункта
(«ты когда-либо говорил что-нибудь о великом кесаре?
Отвечай! Говорил?.. Или… не… говорил?»)
Язык запрятан в надежном месте,
язык заперт на все замки —
только безбашенные бесстрашные дурачки
с легкостью используют его в процессе
запущенного кем-то коммуникационного механизма.
(И поэтому ты никогда не услышишь…
…не надо слушать, не надо слышать,
ты прекрасно прочтешь по ~~губам~~ глазам).

Откройся, Сезам!
Хочешь, я подойду поближе?
Внутри моей головы, за кожей лица
шевелится без конца
нерожденным младенцем
орган крика и шепота,
ярости, боли, ропота, рокота,
орган кричания,
орган печалования,
орган разграничения правды и лжи.
Покажи, мол, его, покажи?

Рано или поздно
во славу или во зло
атрофируется полностью проклятый отросток.
Так туда ему и дорога,
милости просим!
Скорей бы осень!
Август две тысячи двадцать четвертого.
Тринадцатое число.
#в_стихах
13.08.2024

Религиозные ценности на фронтах классовой борьбы
Алексей Смирнов фон Раух «Доска Дионисия» (1976, опубликовано в 2024)

Оказывается, не все произведения «потаенной прозы» вспыли на поверхность в период массового публикаторского бума 1990-х. Что ж, заполнять пробелы и лакуны всегда важно для историка, но с издательской номинацией «потерянный шедевр» я бы, мягко говоря, не торопилась.
В предисловии история самого Смирнова (фон Раух — псевдоним с претензией на…) рассказывается достаточно наглядно: художник-модернист и писатель-экспериментатор, в позднесоветское время 30 лет проскитался реставратором по монастырям, уйдя в своего рода затвор от мира. Мизантропия автора в «Доске Дионисия» практически физически осязаема: правых там нет, а виноватые примерно все. Ну и предмет описания — подпольный рынок церковного антиквариата — сервирован в романе с явным смакованием подробностей.
Несмотря на детективную интригу и россыпь колоритных персонажей (бывшие царские офицеры-масоны, попы-контрреволюционеры, алчные интеллигенты, бандиты-спекулянты и тд), при чтении не оставляет недоумение: стоило ли извлекать сие на свет Божий? Если искать место «Доски Дионисия» в пейзаже русской словесности, то его координаты окажутся где-то в диапазоне дилогии Ильфа и Петрова, с одной стороны, и милицейских детективов с ретро-подтекстом a la «Ларец Марии Медичи» — с другой. Ну действительно: вместо стульев — доска (то есть древняя икона Спаса письма гениального Дионисия), а так весь набор типических персонажей налицо: злодеи-дворяне, ловкачи-вымогатели, продажные священники, непутевая, но жаждущая мещанских благ и особенно презираемая автором интеллигенция. Только, увы, написано ни разу не смешно, потому как все эти граждане ненавидят не токмо лично советскую власть, но и настоящее в целом. Главы в иконописной манере Смирнов фон Раух называет клеймами. Но его «икона» — не Дионисиевой традиции, а, скорее, старообрядческой, той, для которой мир однозначно лежит во зле, которая не приемлет идеализации и милости к падшим, но сурово (и местами карикатурно) обличает что белых, что крестьян да кулаков, что советскую администрацию, собирающуюся разместить турбазу в древнем монастыре. Так нам автор в финале и объясняет: классовая, мол, борьба вона че с людьми-то делает (в создаваемом без надежды на публикацию романе конце 70-х не анахронизмом ли звучат подобные выпады?)
Но по обретении заветной доски усилиями неравнодушной искусствоведа и доблестной милиции (даже религиозное искусство должно принадлежать народу!), автор дополняет роман двумя в принципе не обязательными, но самими сильными, с моей точки зрения, главами-клеймами: о самом Дионисии (такой вставной очерк в оптике, если хотите, «Андрея Рублева» Тарковского) и о смерти последнего хранителя монастырских сокровищ — крестьянина-монаха-идейного борца с Советской властью Ермолая (и его мысли о Боге — созидателе и разрушителе близки, пожалуй, отдельным идеям «Пирамиды» Леонова). И если от образа Дионисия, наблюдающего все то же вековечное отечественное насилие, но стремящегося принести хоть каплю добра ближним, стрелка литературной эволюции далее указывает на «Лавра» Водолазкина, то минуты прощального прозрения убийцы Ермолая, предстающего потерянным, обманутым и глубоко трагическим героем, тянут на универсальное обобщение. И вместе с автором невыразимо горько за всю Ермолаеву несчастную крестьянскую судьбу, не обретшую в ХХ веке своего Спаса.
#в_книгах

Элегия по-женски

Мышиная нора означает, что поблизости нет гадюк.
Жаба в пруду значительно здоровее грудной.
Женщина воображает себе приют,
принца на белом коне,
прохладу в июльский зной.
Женщина наблюдает, но дорисовывает:
пейзаж, себя в пейзаже, любовь,
малиновый пирог на сметане,
шелковое белье,
аромат с тонкой ноткой пачулей,
совместную ванну,
даже немного печалей
(чтобы никто особенно не завидовал).
Выдумывать — ее ремесло,
объяснять окружающим,
что все к лучшему,
что время — магическое раскрашенное стекло,
волшебный фонарь, калейдоскоп,
что в игре солнца на витражах
нарисуется любая картина.

В осенних выжженных, опустевших полях,
на одиноком распутье,
во глубине невымышленной пучины…
Quo vadis, femina?
Лиловая расписная гадюка залегла у тропы мышиной.
Осталось меньше половины
года, а, может, и жизни.
Удержись
хотя бы на последней минуте:
перестань фантазировать.
#в_стихах
26.07.2024

P.S. Навеяно просмотром фильма «Эмма» по одноимённому роману Джейн Остин. Ну и так и не случившимся в этом году малиновым пирогом (впрочем, загнать себя за сливовый я все еще надеюсь ближе к осени:))