Про бизнес, психотерапию и Шварцнеггера
По жизни я всегда была очень нервной и местами меланхоличной особой. Я всегда проигрывала в голове худшие сценарии развития событий, а когда они действительно случались — выпадала надолго из привычного хода вещей.

Помню, когда меня бросила моя первая большая любовь — я сначала неделю пила дешевое вино (на оптовые объемы дорогого денег не было), а потом вообще упала в анорексию. И еще полгода из нее выходила. В общем я как истинная филологическая дева очень любила страдать. Я страдала с чувством, с толком, с расстановкой, страдала долго и мучительно.

Из этого страдания меня в разные моменты моей жизни выводили друзья, мужчины, психотерапевты, психиатры и антидепрессанты.

А потом я открыла свой бизнес. Где буквально на второй месяц я так накосячила с бухгалтерией, что уже гуглила, как правильно заходить в хату. А потом случился первый масштабный факап. А потом второй. А потом надо было открывать представительство в Европе. А оно не открывалось. А потом мне надо было решать вопрос с новой визой. А он не решался.

И на каждом этапе мне жутко хотелось упасть на самое дно ямы уныния — и никогда из нее не вылезать. Но в бизнесе так не работает. Точнее, работает — но один раз. В день закрытия твоего бизнеса.

Поэтому я просто херачила. Как Шварцнеггер в «Терминаторе». Вокруг огонь, взрывы и апокалипсис — а ты просто идешь. Тебе больно, и на секунды ты замираешь, чтобы прийти в себя после очередной бюрократической пули — но потом идешь дальше.

Этот сама-себе-киборг подход перекидывается на все сферы твоей жизни — время рыданий сокращается до минимума, скорость решения проблем увеличивается до максимума.

Потому что сказать «Hasta la vista, baby» я успею всегда. А пока херачу дальше.

Про аэропорт, самостоятельный чемодан и ссаное проклятье

Продолжаю коллекции зарисовок из транспортных узлов: писала про метро, про про автобусы, про поезда.

Сегодня я собрала бинго в аэропорту.

Началось все со стойки регистрации. Девочка, лет пяти, в футболке с пчелками, истошно вопила, что она не хочет в Эстонию. Спойлер: я летела не в Эстонию. И вся очередь летела не в Эстонию. Более того, мама девочки тоже убеждала дочь, что они летят не в Эстонию. Но девочка не сдавалась и настойчиво требовала отмены полета. В качестве аргумента она легла на пол. Не то чтобы и мне сильно хотелось лететь в Эстонию, но лежать на полу берлинского аэропорта, где кто-то пролил Club Matcha мерзкого недоканареечного цвета? Как будто бы Эстония не стоит такого протеста.

На стойке регистрации я по-прежнему думала об Эстонии (моя новая Римская империя), поэтому очевидно пропустила какой-то вопрос. Очнулась я только на фразе «Да? Чемодан поедет без вас дальше». Тут я немножко напрягалась. Во-первых, я только вчера купила в магазине новенький бирюзовый чемодан с многообещающей надпись Beverly Hills. Во-вторых, даже за такую цену я не была уверена в его способности к самостоятельным путешествиям. В-третьих, если меня бросит еще и чемодан, то клянусь, я уйду в запой/э или монастырь, план до конца я еще не продумала. Переспрашиваю, и оказывается, что мне не надо будет забирать багаж и заново его регистрировать. Успокаиваюсь, тайком посылаю чемодану воздушный поцелуй и иду на посадку.

На посадке моя вечная карма — опаздывающие бабушки. Они безошибочно вычисляют мое огромное сердце из толпы и пользуются моей добротой. Я таскаю их чемоданы, ищу их рейсы, выходы, пересадки, попутно пытаясь объяснить, что нет, если до вылета осталось двадцать минут, мы не пойдем в Duty Free на другом конце аэропорта покупать подарки внукам. Нет, внуки не умрут от огорчения. Да, они все равно будут вас дальше любить.

В этот раз карма настигла меня раньше — на контроле безопасности. Происходит это всегда, когда я самым позорным образом обнаруживаю владением русским. Как происходит у обычных людей: они кому-то звонят, говорят о погоде, и так люди вокруг понимают, что да, человек говорит по-русски. Я же записывала сообщение подруге, что он нервов я начинаю чаще бегать писать, и все это жутко бесит, потому что чем сильнее я нервничаю, тем чаще писаю, и это уже утомляет. А подруга близкая, поэтому сообщение я закончила фразой «что это за ссаное проклятье» — и естественно через секунду ко мне обратилась женщинам, причем самого интеллигентного вида. На шее у нее был повязан платок, ридикюль схлопывался с элегантным щелчком, в ушах — две аккуратные жемчужины, идеальный маникюр. И я — со своим ссаным проклятьем.

Продолжение следует.

В немецком языке есть потрясающее слово Hochstapler — от hoch (высоко) и Stapler (нищий). А само слово обозначает самозванца — с чьим синдромом я многие годы борюсь. Когда я заводила этот канал, мне казалось, что я точно Stapler, и тексты мои нищи духом.…

Про Валю, деньги и легкость бытия

Последнюю неделю я провела со своей неутомимой соседкой по палате Валей. Неутомимость Вали охватывала все сферы. Она нахаживала по десять тысяч шагов по больничным коридорам, успевала в восемь утра вырывать в буфете самые вкусные пирожные, потом успевала на завтрак, успевала в другой буфет за кофе, потом подхватывала кого-то из девчонок и нахаживала еще пару тысяч шагов. После первой операции я начала ходить день на третий, не раньше, но в этот раз с Валей я встала уже к вечеру, а на следующий день уже даже шагала по лестницам. Валя знала всех врачей, медсестер, кто в какой палате лежит, что за таинственная личность лежит в VIP-палате, как попасть на консультацию к завотделению без регистрации и смс. Валя знала все.

Её неутомимость существовала, разумеется, и вне больницы. Она успела поработать в самых разных местах, от портовых складов до научных лабораторий при НИИ. Но этого было мало, поэтому Валя постоянно покупала какие-то курсы.

И вот, прямо в больнице она купила очередной курс кого-то-там-широко-известного-в-узких-кругах по зарабатыванию денег «в легкости».

«Девочки, вы просто не понимаете, деньги приходят в легкости, там дают базовые техники, и все — вам больше не надо будет пахать!» — решительно заявила Валя прямо на заборе крови.

Все оживились. Первой детали начала уточнять медсестра и чуть не промазала мимо моей вены. Потом в диалог вовлеклась Света — начальник цеха на хлебзаводе в Нижнем. Потом еще несколько девушек. Когда я уходила из процедурной, Валя уже вовсю рассылала ссылки на курс, попутно объясняя, что за техники там будут применяться.

«Надо будет просто посчитать число вашего рождения и прорисовать ваши страхи. Потому что деньги зарабатываются в легкости, девочки, в лег-кос-ти!»

А я шла и думала: «да какая, к черту, легкость, Валентина?»

Потому что нет никакой легкости, кроме легкости бытия, и то, даже она невыносима.

Зарабатывать деньги — сложно. Скоро будет ровно три месяца, как я веду свой бизнес, и пока единственная легкость, которая маячит на пути — это легкий отлет кукухой.

Любая работа требует от тебя вложений. Да, с опытом становится проще. Статью, которую восемь лет назад я писала неделю, сейчас я напишу за несколько часов. Многие вещи мне даются проще, а делаю их я лучше и качественнее.

Но хочется чуда. Хочется сразу проще и лучше, без промежуточных станций. И здесь появляются рисунки, дыхание маткой, аффирмации на успех, марафоны желаний. И обещанная легкость.

Вот только она существует только под «эгрегором» странных людей с их странными курсами и практиками.

А в жизни существует работа. И Валина неутомимость, пожалуй.

Про наркоз и советские фильмы в моем подсознании

Когда меня готовили к операции, меня предупредили, что от наркоза все отходят по-разному. Кто-то бредит, кого-то рвет, кто-то подвисает. Я уточнила, как попасть в группу не-рвотиков, мне сказали, что заказы не принимаются. Я начала возмущаться, но меня подло вырубили.

И вот, я слышу то самое «просыпайтесь» и еще более громкое «как вы себя чувствуете?»

А чувствую себя я хреново. И просыпаться не очень хочу. Но они не отстают и снова начинают требовать от меня проснуться.

«Как вы себя чувствуете?»

Я пытаюсь собрать в голове свои чувства — тошноту, головокружение, невероятную боль внизу живота, путанность сознания. Собрать и объединить их одним словом.

«Плохо», — вот так бы я могла ответить. Или «окэй». Или промычать что-то невнятное.

Но нет. Я выдаю:

«По сравнению с Бубликовым я чувствую себя прекрасно».

Тогда молодая медсестра (явно моложе меня) наклоняется еще ближе к моему уху и буквально орет: «Вы не Бубликова, вы помните, как вас зовут?»

А я вроде как помню. Но вроде и не очень. И уже сама не уверена — а Бубликова ли я? Или не Бубликова? И почему, если я не Бубликова, в моей голове Бубликов? Who is mister Bublikov?

И в этот момент меня благополучно тошнит, сознание внезапно проясняется, Бубликова обретают там свое законное место, я почти уже готова растолковать медсестре базу и объяснить, что Новосельцев был им и отец, и мать — но вырубаюсь.

В себя я пришла уже в палате под капельницей — а Бубликов приснился мне на следующую ночь. Такая вот сила подсознания.

Жёны против не-жён

Моя прекрасная менеджерка Даша написала большой пост про «тех самых жен айтишников».

В немецком языке есть прекрасное выражение: «In die Schuhe eines anderen schlüpfen», влезть в ботинки другого. И я задумалась, как сложно нам в эти ботинки влезть.

Я никогда не была женой айтишника. Да что там, я просто женой никогда не была, если не считать мою свадьбу в детском саду с внуком нашей воспитательницы, который потом коварно променял меня на внучку директора (мальчик был не промах, как вы поняли).

Все свои переезды я совершала одна — собственным потом и кровью. Финансировать мои переезды мои родители не могли — и я знала, либо я выигрываю стипендии и гранты, либо — никуда не еду. Моя специальность регионоведа тоже не вызывала ажиотажа среди немецких работодателей — и я неделями корпела над резюме и мотивационными письмами, чтобы себя успешно продать.

И я всегда рассчитывала только на себя. Знала, что если у меня закончатся деньги — они закончатся. Не прилетит волшебник в голубом вертолете, из Бразилии не пришлют завещание безумно богатой сумасшедшей бабушки. Просто денег не будет. Я знала, что мои визовые статусы зависят только от меня — никто не придет и не уронит на меня ВНЖ по воссоединению, объединению или совпадению. Знала, что если я заболею, если дома что-то сломается (как это было со стиральной машиной), если случится нашествие инопланетян на мою отдельно взятую квартиру — я буду разгребать это сама. Как я всегда разгребала.

В моей картине мира партнер — не панацея, но существенное упрощение условий игры, в которую ты вынужден играть в эмиграции. В моей картине мира, когда я попадаю в ловушку очередного депрессивного эпизода, партнер — это «господи вы вообще понимаете, как вам повезло, вы лишены 90% проблем, с которыми я сталкиваюсь каждый день, а еще вас поддерживают там, по вечерам обнимают, в нос целуют».

Но вот, моя Даша. И я знаю, как Даше сложно. И мне никогда не придет в голову описать Дашу как жену айтишника (что по сути правда, еще какого айтишника, у Даши муж гений просто) — для меня она редактор, писатель, менеджер. Но это для меня. А для Германии — все равно жена айтишника, потому что ее образование, опыт, скиллы немецкий рынок труда не очень интересуют (но только пока, я уверена).

Все это я к чему — не существует универсального мерила легкости и тяжести переезда. Мы все что-то теряем — и одновременно что-то обретаем.

Мне кажется, самый гениальный принцип вообще поведения по жизни сформулировала другая моя подруга: «кто я такая, чтобы судить этого пирожочка».

На том и стою.

Про солнца и черные дырыВ эпохуновой искренности люди стали чаще делиться сокровенно-личным. Иногда оно бывает светлое, сияющее словно тысячи солнц. Но иногда — свинцово-мрачное, бездонно-тоскливое как черная дыра.

Разделить радость тысячи солнц — довольно просто. Для этого придумано много красивых слов, доведенных до полуавтоматизма. Они лежат уже на языке (или совсем рядом), их много, с ними сложно не угадать.

Поддержать человека в свинцовой воронке боли — довольно сложно. Слова пропадают, и появляется липкий страх поддержать «как-то не так».

Поддержать «так», на самом деле, довольно просто. Просто быть рядом. Обозначить свое присутствие, не вторгаясь туда, куда вас не зовут.

Когда мамы не стало, моя лучшая подруга просто приходила ко мне домой. Она убиралась, привозила еду, что-то рассказывала — все это я знаю с ее слов, потому что я была в состоянии абсолютного оцепенения и беспамятства. Но даже сквозь это состояние я понимала — я не одна. Другая подруга привозила какие-то вещи, потому что я отказывалась ходить не в черном — и она перевезла мне половину своего гардероба. Третья просто писала каждый день. Я не отвечала — но она все равно писала.

Никто не знает правильных слов. Даже пережив потерю, я тоже их не знаю. Но об этом можно честно написать: «я не знаю, как тебя поддержать, но я очень хочу это сделать. Я рядом».

Ранит не неправильная поддержка. Ранит — самоустранение. Когда человек, увидев твою черную дыру, аккуратно отряхивает с рук звездную пыль, еще раз робко в дыру заглядывает — и исчезает в бесконечности галактик.

Иногда напоследок он произносит фразу «все будет хорошо». Для меня она всегда звучит как «я не хочу соприкасаться с твоей болью, поэтому скажу, что все будет хорошо, ибо в таком случае ты сам с ней разберешься».

Все может быть и не хорошо. И, скорее всего, если воронка горя уже разверзлась, ближайшие месяцы или даже годы все будет не хорошо. Но именно тогда важно услышать: «Да, возможно, все не будет хорошо. Но я буду с тобой рядом все это время. Я здесь».

Подхватывать человека на краю черной дыры — страшно. Но Хокинг считал, что черные дыры — это и есть центр многих тысяч солнц.