домик твой подхватил и несет ураган
это длится четыре года
в каждом поколении свой Аман
своя несвобода

будет долгая ночь
а за ней будет утро под звуки трещотки и тамбурина
этим утром
смертию смерть поправ
принцесса выйдет из апельсина

спасибо что нас информирует цвика брот
спасибо хамас дал время съесть бутерброд
спасибо что отложили на месяц багрут
спасибо ракеты летят девяносто секунд

спасибо андрей из ашдода открыл миклат
спасибо что дали над морем красивый закат
спасибо за солидарность со всеми всех
спасибо за смех в дни когда невозможен смех

спасибо за день и еще один день и еще один день
спасибо что плавают рыбы в соленой воде
спасибо что звезды глядятся в морскую гладь
ебись оно все конем в бога душу мать

в двенадцать сорок проводишь для семиклассников в зуме поиск сокровищ
в тринадцать двадцать открываешь твиттер тикток ютуб фейсбук и смотришь в глаза чудовищ

второй раз в жизни долистав в телефоне фотки до момента где все спокойны смешливы и чем-то увлечены
думаешь: это наши довоенные фотографии. это мы до войны

замри-отомри, поплачь, помоги кому сможешь, купи консервов домой
мир повернулся своей уродливой стороной

нарратив приходит огромный как море как ночь как смерть он лезет в дверь и в окно за стол и в постель
говорит: они нас, говорит: а мы их, говорит: мы сильны, говорит: мы сотрем их в пыль
и возможно ли от него уйти хоть на день хоть на час хоть под одеяло хоть в темноту зажмуренных век - неясно
по состоянию на пятнадцатое октября два часа восемнадцать минут такова реальность

15.10.2023

мой капитан, как выжить в этом мраке
в бездонном царстве темноты и смерти
как сохранить рассудок и надежду
не став притом ни рыбаком ни рыбой

вот чьей-то жизни свежие руины
(такой сервант у бабушки в гостиной,
такой же крем лежит у мамы в ванной)
вот сроки — как болезнь несправедливы
вот смерть. она опять приходит рано
и смотрит, смотрит на тебя с экрана.
вот тело. это тело — чья-то мама.

с ножом в кармане на тебя выходит месяц
за ним второй на ржавом едет танке
смерть смотрит на тебя из каждой вкладки
и шепчет, шепчет с каждого экрана:
«люби меня, как своего тирана»

я не хочу не буду уходи
вынь пальцы из дыры в моей груди

жан-люк пикард, приди, приди, скажи им
напомни всем, зачем мы на планете
зачем мы среди боли и несчастий
зачем мы среди смерти и болезни
какие чудеса скрывает космос
что ждет нас, если минет даже это

03.04.2022

Я всегда думала, что у Гришки Отрепьева и Стеньки Разина такие панибратские имена, потому что они ребята из народа и так их ласково называли друганы. Оказывается, наоборот: это язык государственной пропаганды XVII века, когда официальные инстанции, упоминая неугодных власти людей, использовали уничижительные «полуимена». Такими же полуименами было принято подписываться в челобитных, при обращении к вышестоящим. Еще в них было принято писать «деньжонки», «работишка» и прочие жалостливые словечки, а в конце, перед полуименем, добавлять: «холоп твой».

За триста лет аппетиты государства выросли вдвое, и теперь оно не оставляет неугодным даже половины имени, забирает все, что может: и имя Алексея Навального, отныне «блогера» и «берлинского пациента», и общество «Мемориал», сохранявшее имена репрессированных, и свободные медиа, называвшие вещи своими именами.

Алексей Федорович Лосев пишет: «А то, что имя есть жизнь, что только в слове мы общаемся с людьми и природой, что только в имени обоснована вся глубочайшая природа социальности во всех бесконечных формах ее проявления, это все отвергать — значит впадать не только в антисоциальное одиночество, но и вообще в античеловеческое, в антиразумное одиночество, в сумасшествие. (...) Если слово не действительно и имя не реально, не есть фактор самой действительности, наконец, не есть сама социальная (в широчайшем смысле этого понятия) действительность, тогда существует только тьма и безумие и копошатся в этой тьме только такие же темные и безумные, глухонемые чудовища. Однако мир не таков».

Мир не таков.

капитель из массива сосны продается в йошкар-оле,
ну и бог с ней. вокруг нас сосны обнимают корнями телль.
снизу спят черепки и кости, видят сны про кисть и кирку,
сверху птицы бегут по небу, словно трещины по потолку.
хорошо в мире жить дураку.

охвати взглядом времени море, постарайся не утонуть.
проведи учет всего, что радует глаз и стесняет грудь.
например, ты можешь потрогать очень маленький кипарис,
он коснется макушкой небес, когда ты будешь стыть в земле.
молоко костей в киселе.

мир ловил тебя и поймал, это значит — тебе водить.
значит руки раскинь пошире и врастай спиной в склон холма.
здесь ты можешь смотреть на смерть и рождение облаков,
зарываясь на ощупь руками в серебро сентябрьских трав.
впереди долгий сон без снов.

— Ты, когда примеряешь что-то у зеркала, — говорит Лева, — делаешь такое лицо, какого у тебя в жизни никогда не бывает.
— Блин, — расстраиваюсь я. — А какое бывает?
Пытаюсь сделать лицо, которое бывает у меня в жизни, после пары попыток понимаю, что не знаю, какое это лицо, начинаю смеяться, и тут Лева говорит:
— Вот. Такое. Такое бывает довольно часто.

Вчера мы пересматривали «Убить Билла», и там Хаттори Ханзо говорит Невесте: ты американка и любишь самурайские мечи, а я японец и люблю бейсбол. После чего он кидает в нее бейсбольный мяч и она в полете разрубает его пополам.

Сегодня я читала книгу американской писательницы, которая так любит Чехова, что не только ссылается на него почти в каждой главе книги про литературное мастерство, но и посвящает ему отдельную главу — последнюю. Она пишет:

But to me the greatest mystery is this matter he keeps alluding to in his letters: the necessity of writing without judgment. Not saying, “Stealing horses is an evil.” Not to be the judge of one’s characters and their conversations but rather the unbiased observer. Surely, Chekhov didn’t live without judgment. I don’t know if anyone does, or if it is even possible except for psychotics and Zen monks who’ve trained themselves to suspend all reflection, moral and otherwise. My sense is that living without judgment is probably a bad idea. Nor, again, is any of this required of the writer. Balzac judged everyone and found nearly all of them wanting; their smallness and the ferocity of his outrage is part of the greatness of his work. But what Chekhov believed and acted on more than any writer I can think of is that judgment and prejudice were incommensurate with a certain kind of literary art. It is why, for reasons I still can’t quite explain, his work comforted me in ways that Balzac’s simply could not.

И я подумала: никогда сильно не любила Чехова, но похожее чувство утешения мне приносят рассказы Честертона. Подумала: американцы любят самурайские мечи, японцы любят бейсбол, нет пророка в своем отечестве, ну понятно. А потом подумала: да ну, причем тут бейсбол и самураи. Просто я воспитана в русской культуре, а значит, если у меня болит, я откладываю визит к доктору так долго, что, когда сил терпеть больше нет, выясняется: доктор тут уже не поможет, зовите священника

кто подбирает аккорды к песням егора крида
является ли израиль государством апартеида
в чем заключается должность советника мандельблита
в какой части неба искать звезду аделаида

как пасовать и как принимать подачу
куда положить с бумажной купюры сдачу
чем от соседних стен отличается стена плача
что значит слово паче в словах тем паче

так ли бумага трехслойная лучше двухслойной
зачем москву называют первопрестольной
как понимать слова ветер гасит волны
как отпустить попуститься и стать спокойной