Я: не могу найти в себе сил выйти за сырком

Валерий Гергиев:

ДА КАК ОН ЭТО ДЕЛАЕТ

Самое милое сообщение от моей сестры ❤️

В 1900 году греческий поэт Константинос Кавафис написал стихотворение «Фермопилы»:

Честь вечная и память тем, кто в буднях жизни
воздвиг и охраняет Фермопилы,
кто, долга никогда не забывая,
во всех своих поступках справедлив.

Фермопилы, узкий проход между горой Этой и южным берегом залива Малиакоса, известны прежде всего случившимся там в 480 году до н.э. сражением между греческой (в основном спартанской) и персидской армиями. Греки, сильно уступая противнику числом, все же решили дать бой, заняв удачный для обороны перешеек. По легенде, когда Ксеркс Великий послал персидского гонца к спартанцам, требуя сложить оружие, царь Леонид ответил ему: «Молон лабе» – «Приди и возьми».

Место действия стихотворения – древняя история, но его смысл не связан с конкретным временем: оно призывает хранить себе верность, даже если неудача кажется (и является) неизбежной. Написанные в первый год XX века, «Фермопилы» стали открывающим пророчеством для столетия, над которым властвовали неумолимые силы, и человек им неизбежно проигрывал.

В своей поэзии Кафавис, крупнейший поэт периферии, сын Великой идеи, призывал держать лицо перед встречей с потенциальным концом. С другого континента его интонациям вторил российский поэт Иосиф Бродский.

Для проекта «Восемнадцать против» поговорили с историком и преподавателем Анастасией Кругликовой о Бродском и Кавафисе, их связи и их отличиях, их возвращении домой, на Итаку.

Посмотреть можно на Ютубе
И ВКонтакте

Думаю, до утра государство Сирия не протянет.

Я лежу в центре заснеженной Москвы, после отличного дня с друзьями, картин передвижников, Кремля под снегом. Мне хочется в Омут памяти, вернуться в весну 2023 года, самолет вылетает из Москвы и приземляется в Дамаске. И я еще не знаю, чем всё кончится здесь и когда.

Я люблю повторять, что история — это память без боли, но на самом деле в истории тоже есть боль. В этой во всяком случае. Я читаю новости:

Алеппо взят.

Подошли к Дайр-эз-Зауру.

Пальмира всё.

Хомс будет взят в течение 24 часов.

Захвачены кварталы Дамаска.

В эфире от Асада — полная тишина. Словно бы его вообще не существует.

И я знаю, что эти новости станут историей, но мне от них, кажется, теперь уже всегда будет больно.

В 1691 году британские купцы в сопровождении капеллана британской торговой колонии в Алеппо Уильяма Галифакса добрались до Пальмиры. Вернувшись в Лондон, Галифакс выступил перед Королевским обществом в Лондоне — он сказал, что ни один город мира не превзойдет великолепия Пальмиры. Уже тогда она лежала в руинах. И повторит эту судьбу много раз.

Я помню ее такой же. Большая колоннада и бесконечные ряды коринфских колонн. Мальчишки носятся по песку. Бедуины кормят нас финиками. Небо голубое, пальмы и сухая земля. Триумфальная арка, храм Бэла. Я смотрю и знаю: это самый красивый город мира. Пальмира была уничтожена и вновь отстроена, уничтожена и вновь отстроена.

Что из того, что мы не победили?

Я помню, как в Дамаске вечером выключали свет, а мы пили чай с видом на тихий и темный город, где люди умели радоваться несмотря на войну. Как рассматривали в свете телефонных фонариков вывезенные из Пальмиры артефакты в музее Дамаска. Археологи и историки отдали свои жизни, чтобы они туда попали. Куда это всё делось?

Я помню вид на Крак-де-Шевалье, зеленые поля с мелкими цветочками, как мы курили кальян на летней террасе, как мечтали вернуться сюда и кататься по этим склонам на великах.

Помню рынок в Дамаске, собор Святой Девы Марии, фонтаны, старый город, стены, гид бегает нам за водой, черепаха ползет, сирийцы смеются, спрашивают, откуда мы, мы отвечаем, что из России, они улыбаются и кивают, и говорят спасибо, и мы все смущаемся.

Когда мы прилетели, в аэропорту нам раздали венки из живых цветов. Мой лежал на подоконнике в первом месте, где мы жили в Дамаске, а потом высох.

Мне хочется всё-всё запомнить, потому что я знаю, не точно, но всё же знаю, что этого никогда уже больше не повторится. Но запоминание — это тоже процесс концентрации боли и ее пересобирания.

Но мужественно выговори «прощай»
твоей уходящей Александрии.

Об истории научной фантастики – для Ножа:

https://knf.md/tg/history-of-sci-fi-movies/

На случай, если в пятницу вечером не хватает лонгридика. ✌🏻 Как всегда, очень нравится обложка.

У Бориса Рыжего – день рождения. Люблю про него четыре истории:

Когда у маленького Бори спрашивали, кем работает папа, тот отвечал: «Царем». Отца, директора местной Академии наук, возила на работу служебная черная «Волга».

На фестивале Poetry International у Рыжего спросили, какова его жизненная цель. Он ответил: «Я хочу быть лучшим русским поэтом».

На красной кирпичной балконной стене Рыжий маркером золотого цвета с 1996 по 2001 год писал стихи – Заболоцкого, Блока, Вяземского, Мандельштама, Ахматовой и собственные. Всего – 44 штуки.

В июне 1997 году Евтушенко прилетел в Екатеринбург на концерт. После концерта за сценой собралась компания, Рыжий прочел свои стихи и спросил: «Евгений Александрович, вам не кажется, что здесь только два поэта — вы и я?». Евтушенко подумал и ответил: «Да, наверное».

Да, наверное, сын царя, уральский чародей, язва и нежный мальчик. Положим, лучшим русским поэтом – не стал, но русским поэтом – точно. И это уже очень много.

Я ушел навсегда, но вернусь однозначно —
мы поедем с тобой к золотым берегам.

Мне не хватает нежности в стихах, а я хочу, чтоб получалась нежность — как неизбежность или как небрежность. И я тебя целую впопыхах.

В Севкабеле заканчивается выставка, посвященная Борису Рыжему. Скандальная, ну да неважно, сказали про нее много слов, а главного – не сказали почему-то. Эту выставку неправильно позиционируют: она вообще не выставка и никакая не интерактивная. Это диалог художников (Ричарда Семашкова, Даниила Романова, Лизы Минаевой, Дмитрия Провоторова и Алисы Юфа) с поэзией Рыжего. К этому диалогу мерки выставки в принципе не могут быть применимы. Нельзя подчинить диалог практике экспонирования.

Они говорят с Рыжим и с поэзией Рыжего именно так, как нужно — нежно, ласково, по-детски, сентиментально, топосом его города, строчками его стихотворений. Вообще-то, диалог с поэтом художников – привычная европейская практика (ну и, наверное, не только европейская).

Они показывают на несколько голосов образ ласкового мальчика, родившегося в счастливой семье, влюбленного в девушку, которая умерла, талантливого поэта, смешного ученого, наследника золотого века русской литературы. Минаеву бесконечно обвиняют, что до выставки она не знала, кто есть Рыжий, но это же класс; вообще, упреки к этой выставке содержат суть всего лучшего в ней: не следует знать, кто такой Рыжий, нужно прочитать его стихотворения – и всё, не надо никаких тонн справочных материалов, достаточно голоса отца в трубке, достаточно фотографий Екатеринбурга, достаточно –

Мне дал Господь не розовое море,
не силы, чтоб с врагами поквитаться –
возможность плакать от чужого горя,
любя, чужому счастью улыбаться.

… на протяжении долгих веков описание выполняло эстетическую функцию. Уже в античности к двум открыто функциональным жанрам красноречия, судебному и политическому, очень рано прибавился третий, эпидейктический, — жанр торжественной речи, имеющей целью вызвать у слушателя восхищение (а не убедить их в чем-либо); независимо от ритуальных правил его употребления, будь то восхваление героя или надгробное слово, в нем содержалась в зародыше сама идея эстетической целенаправленности языка. В александрийской неориторике (II в. н. э.) культивировался экфрасис – жанр блестящего обособленного отрывка, самоценного, не зависящего от какой-либо функции в рамках целого и посвященного описанию места, времени, тех или иных лиц или произведений искусства. Такая традиция сохранялась на всем протяжении средних веков; в эту эпоху, как хорошо показал Курциус, описание не подчиняется никакому реалистическому заданию; мало существенна его правдивость, даже правдоподобие; львов и оливы можно с легкостью помещать в страны Севера – существенны одни лишь нормы описательного жанра. Правдоподобие имеет здесь не референциальный, а открыто дискурсивный характер, все определяется правилами данного типа речи.

Р. Барт «Эффект реальности»

Комарово

Вещи — влажные от вчерашнего комаровского дождя, и значит время итогов.

Провела три дня с художниками на берегу Финского залива, в Доме писателей, захваченном байкерами. Каждый день наблюдала за пейзажем. Очень удобно, сидишь в темноте, смотришь, кто-нибудь подходит, говоришь ему: «Я наблюдаю за пейзажем», и это легитимное право не вести диалог.

Изучала свои отношения с одиночеством. Смотрела, как гаснет светлая полоска над Финским заливом и наступает шторм. Вымокла под дождем. Вымокла под дождем снова. Шла в темноте к могиле Ахматовой. Шла к могиле Ахматовой утром. Смотрела на северное сияние. Слушала стихи у костра. Читала дневники. Бродила по экотропе. Делала глинтвейн на газовой горелке. Ела арбуз и дыню на берегу.

Поговорили в электричке, что интеллектуально перетрудились: писали по три предложения за день, обсуждали пейзаж три часа, час говорили за обедом, что есть искусство.

Наблюдение: поначалу люди в пейзаже раздражали, мне хотелось, чтобы они уважали мое право на статичный пейзаж, исчезли. А потом, в гостиной шла тусовка, я вышла на улицу, сидела в темноте и смотрела на деревья. И пейзаж обретал смысл, только когда я слышала голоса и смех, обернувшись, видела, как падает свет из окон. Третье наблюдение вела на кладбище. Там было солнечно и тихо. Что есть история таких мест, как не память без боли? Думала, как Ахматова бродила здесь, как к ней приезжал Бродский, как Стругацкие читали вслух написанные страницы, как всякое было и всякое будет; узнавала, что жизнь, как у Хайдеггера, это история.

Ночью лежали в номере, слушали 11-ый 8-минутный андеграунд трек, из огромных окон падал свет от фонаря, все лежали в темноте и почти не разговаривали, и потом заиграл Сплин: в огне твоих расширенных зрачков исчезнут города и океаны. Я не дослушала, ушла. Точка истории была там, хотя история продолжилась следующим утром.

Катя сказала, что после разговоров ты, думавший, что размышлениями не с кем поделиться, достигаешь точки, где понимаешь, что не один. Путь к этой точке и есть искусство. Сама эта точка, видимо, его итог.