Лечу в понедельник в Калининград. Поскольку у меня есть небольшая аэрофобия, то утешаю себя так: «Хорошо, что я уже отправила роман двум редакторам — так что, если сдохну вдруг, то его хотя бы посмертно, может, издадут». Делать ставку на любовь к дохлым авторам, уповать на некрофилию всего и вся — моя вечная привычка 🪼
И якорь похлеще лука

Для одного крутого проекта наговорила словов — а именно прочитала свой текст про «потрогаем траву вместе» в запись✨✨✨

Два луча опредмечивания столкнулись, и на границе этого столкновения возникло совершенно бестолковое пространство похоти и отрицания этой самой похоти. Анне хотелось возмущённо встать и убежать, но одновременно она не могла отвести взгляд от всего его тела, особую откровенность которому придавала вовсе не публичная мастурбация, а меняющееся выражение лица. Оно теперь виделось предельно бесстыдным, но оттого и ещё больше жертвенным. В нём мелкими плавными мурашками рассыпАлась изнанка, идущая наперекор приличиям, а потому обреченная на гибель. Эту наглую, но вместе с тем хрупкую страсть Анна могла уничтожить одним лишь небрежным словом или возмущением, она уже представляла, как испуганно скукожился бы под окриком парень, из полыхающего нарушителя превратившись в грязного извращенца, в пыль и плесень на стенах поезда метро. И зрительнице не было его жаль. Скорее было жаль, что в её зрение вторглось нечто, чему она не способна открыто противостоять, — из-за смущения и благодаря чувству соучастия.

Тогда она сдалась и просто выскочила из вагона на следующей станции. Но метро, а потом и поезда вообще в течение её жизни в Косме и области постоянно мелькали телесным тесным кружевом. Будто в сам металл и в грохочущие внутри механические детали было вплетено тоскливое пульсирующее мясо, желающее трения, наблюдения, проникновения и соприкосновения. И дело было не только в сексе — даже в усталых силуэтах пассажиров, потеющих то от летней жары, то от душных пуховиков, мерцала эта потаённая, но предательски пахучая телесная жажда. Жажда стать частью какого-то плетения, гораздо большего, чем пассивное передвижение внутри поезда, в кишках и венах Космы, в трясущихся потоках межгорода.

Тогда она сдалась и просто выскочила из вагона на следующей станции. Но метро, а потом и поезда вообще в течение её жизни в Косме и области постоянно мелькали телесным тесным кружевом. Будто в сам металл и в грохочущие внутри механические детали было вплетено тоскливое пульсирующее мясо, желающее трения, наблюдения, проникновения и соприкосновения. И дело было не только в сексе — даже в усталых силуэтах пассажиров, потеющих то от летней жары, то от душных пуховиков, мерцала эта потаённая, но предательски пахучая телесная жажда. Жажда стать частью какого-то плетения, гораздо большего, чем пассивное передвижение внутри поезда, в кишках и венах Космы, в трясущихся потоках межгорода.

Это был не первый раз, когда Анна сталкивалась с такими странными людьми именно в метро. Однажды, ещё когда поступала в универ, внутри вагона она прошла мимо нервно выглядящего мужчины, встала поближе к дверям, надо было скоро выходить. А тот грубо схватил её за руку, которой Анна держалась за поручень рядом с ним, отцепил и тяжёлым жестом заставил отойти в сторону. При этом громко и грозно сказал: «Не надо тело мне своё тут предлагать!» Анна оторопела, потому что у неё и в мыслях не было ничего подобного — но, видимо, так проявилось какое-то ультрацеломудрие, сидевшее в мужчине как беспокойный паразит. Может, он представлял себя рыцарем-монахом в крестовом походе против бесстыдства всех этих тел, против копошащихся вокруг него конечностей, чрезмерно обнажённых в косминском душном лете. Или он протестовал против телесности как таковой: он ощущал себя искусственным разумом, некогда насильно загруженным в неповоротливое мясо, — и любое плотское мерцание рядом с собой воспринимал как личное оскорбление. Как напоминание о своей тюрьме, похожей на все прочие мясные тюрьмы и оттого ещё более мучительной. Впрочем, это лишь предположения, а что именно свербело тогда в мозгу странного попутчика, осталось загадкой.

Также несколько раз Анна натыкалась на всяких подземных онанистов. Ну как натыкалась — просто садилась в вагоне на свободное место, а напротив уже либо кто-то сидел, либо подсаживался. И начиналось. Один такой дрочер Анне почему-то даже запомнился. Наверное, потому, что внешне он был довольно привлекателен и лицом разыгрывал целый спектакль, чувственно облизывая губы, прикрывая глаза ракушечно гладкими веками с длинными ресницами — в общем, был на полную катушку сладострастен, а не банально похотлив, как другие его коллеги по эксгибиционизму. Сидел он у стенки с окошком, за которой вагон перетекал в другой сегмент поезда через сцепление, при этом прикрывался от сидящего рядом дремотного соседа большим портфелем-папкой — и никто его, получается, видеть не мог, кроме Анны. Через ширинку тёплых брюк, ведь дело было поздней осенью, он выпустил наружу свой член и гладил его такими маленькими движениями, что сидящая напротив Анна не сразу заметила это. Она рассеянно сначала смотрела поверх, потом несколько раз скользила взглядом по лицу парня, который явно что-то проживал по другую сторону полузакрытых век, но не было ясно, что именно. Девушке было неловко смотреть на это лицо в упор, оно поражало выражением какого-то чистого и плоского страдания — возможно, именно так искажались черты святых мучеников в огне или под градом камней, они принимали боль как тягость, но одновременно и как отравленный нектар будущей благодати, приторный до крови на губах. Само уже это лицо внушало непонятный стыд и вместе с тем желание изучить его вязкую пляску до конца.
Поэтому, когда Анна случайно опустила взгляд ниже и увидела, чем он на самом деле занят, это обожгло её волной не столько смущения, сколько преступного понимания и соучастия. Невольная зрительница ощутила себя объектом для демонстрации чьей-то сексуальности — но ведь и она сама только что видела вместо человека всего лишь красивую и преображённую воображением телесную оболочку, которую хотелось бы грубо целовать, подчиняя себе гибкие черты. Его мастурбация как бы преувеличенно-зеркально ответила на её невольный поверхностный интерес — и это заставляло краснеть, продолжая наблюдать за стыдными движениями.

Пожалуй, поделюсь небольшим фрагментом романа, над которым сейчас работаю. Телеграм разбил на три поста, но что-то с этим делать лень.

...Все вокруг только и говорили, что это место на самом деле весьма литературное, ведь именно здесь в известном романе поезд раздавил Анну Каренину. Литературная тёзка обычную, живую Анну только раздражала. Не сама она, но её образ, который часто так любят всевозможные городские сумасшедшие. С одним из них Анна столкнулась в метро, когда она только-только переехала из южного городка в Косму и училась на первом курсе. Она стояла на перроне — и какой-то неопрятный парень поинтересовался, как её зовут. Девушка растерялась и назвала себя, а незнакомец засверкал зубами: «О, так вы прямо как Каренина, а тут и поезд как раз скоро будет! Давайте я помогу вам лечь на рельсы». С этими словами он схватил Анну за руку и с силой потянул к темнеющему обрыву, где заканчивалась пассажирская зона и начиналась параллельная реальность поездов. Девушка была в ужасе, но будто онемела и не звала никого на помощь, молча сопротивлялась — и смогла-таки вырваться, отбежать подальше от края перрона и от чокнутого любителя литературы. Ей пришлось подняться на надземную часть Космы, чтобы отдышаться и прийти в себя — сердце бешено колотилось. Кроме паники было и другое, уже совсем непонятное чувство: пропасть за границей перрона как будто впечаталась в зрение и мерцала в нём как созревающая слеза. Анне казалось, что из её глаз вот-вот побежит тёмная и сразу же глубокая вода с запахом метро. Её словно заразили какой-то зрительной, а то и кожной болезнью. Потому что по рукам, животу и спине пробежали мурашки — и ощущение не было полностью неприятным. Неизвестность гудела и искривлялась в памяти. Что-то в этом было не так, и что-то было поразительно правильно. Нет, вернуться и лечь на рельсы не хотелось. Хотелось изнутри жизни наблюдать эту пропасть, то и дело прорезаемую поездами, — даже быть самой жизнью, которая всматривается в мёртвое, так похожее на дышащее и мыслящее. Из смерти так на мёртвое не посмотришь. Именно на контрасте, на границе гордой, но кое-как живущей органики и податливой вроде бы, но при этом безжалостно существующей предметности поезда можно выхватить нечто среднее, органически-синтетическое. Сложить гомункула из чужеродных частей, вплавив зрением одно в другое. Именно это поразило Анну, хотя тогда она ещё не понимала причину.

В день того происшествия она узнала: метро состоит из пропастей, оно умеет подмигивать и, напуская на себя равнодушный вид, манить к самому краю. А ещё она убедилась в том, что Косма — город для сумасшедших. И истинная его изнанка вскрывается именно в подземельях — там все маски поверхности слизывает и переваривает глубокий полумрак или тусклое голодное освещение. И люди, которые на верхнем слое города могут ещё притворяться обычными, под землёй лишаются собственного верхнего слоя правильности, их вспахивает теснота стен, и тогда они ведут себя честно, хоть и дико.

«Курсор на лезвии» снова угодил в список рекомендованных книг — на этот раз от поэта и критика Валерия Шубинского✨

http://articulationproject.net/16862

парафилии – изобильный ресурс для художественных исканий. "лучевая бессонница" анны гринки – это виртуозное упражнение на мотив "x as fetish", где объектом сексуальной грёзы становится радиация. проза эта обладает лучшими свойствами поэтического языка: речь наводнена дыханием и пульсирует, то сжимаясь в бескожую уязвимость, то оглушительно распарываясь грандиозными миражами и графическим насилием. в подобной матрице тропы эротической литературы от coming-of-age и травмы by медиа до экзотических пищевых удовольствий внезапно дают сбой: размышление о мученичестве и бесправности разрастается от тревожного мерцания ядерной катастрофы, а граница между ироническим/критическим подрывом исследуемого и психопатическим наслаждением от чужого/собственного распада становится угрожающе прозрачной, и это тот опасный, возбуждающий компонент текста, который обеспечивает своему читателю опыт виража.

ссылка на публикацию: http://izyan.media/grinka-01/

Ровно год с того момента, как этот текст появился на «изъяне»🌞🥀

Мне снился сон-клип, в нём была музыка, звучавшая ностальгически, какой-то трип-хоп в исполнении некой до боли знакомой и важной группы — которую я не слышала никогда до этого сна, но которую знаю наизусть.

Сам клип содержит в себе: машину посреди заснеженного поля, гетеросексуальную пару на передних сиденьях, яркий свет снега за окнами их авто, полумрак салона, контраст, играющий полутенями на лицах.

Женщина плачет и всё твердит прямо в музыку, как в носовой платок, что очень боится, боится, что некая «она» вернётся, что она снова сделает что-то плохое, что она преследует и всегда рядом. Что она уже очень близко, она вот-вот найдёт их.

Мужчина обнимает и утешает её. Он говорит (тоже в музыку, как будто обращается именно к ней), что выход знает и поможет, он тянется и берёт с задних сидений бумажные пакеты, оттуда достаёт продукты, дальше кадры плавно переходят в сцену готовки.

В ёмкости, похожей изнутри на кастрюлю, мужчина делает что-то вроде пасты. Он наливает масло, обжаривает овощи, затем куски лосося, понемногу добавляет уже сваренные макароны, чеснок, специи. Ворошит всё кухонной лопаткой. Кадр немного сдвигается — и видно, что готовка происходит внутри вскрытой головы женщины. Без объяснений понятно: именно так пищевые элементы попадут ей прямо в мозг и будут максимально эффективны.

Мужчина говорит: «Вот сейчас, вот скоро всё будет готово. Как только закончится, ты будешь в порядке. Пожалуйста, сразу же, в первые секунды, используй полный потенциал поступающих веществ. Тогда мы будем в безопасности».

Женщина дрожит и кивает. Музыка тем временем становится всё больше насыщенной, в неё как будто тоже добавляют чеснок, специи.

Дальше снова переход: она сидит одна в машине, держит в руке окровавленный нож и пустыми глазами снова плачет — уже будто по привычке. При этом лицо её спокойно.

Показан труп мужчины, красивая красная россыпь вокруг него в бесконечном снегу. Видны следы от машины до этого места, он пытался убежать.
Снова кадр в салоне авто. Женщина бормочет: «Извини меня, извини, я не успела усвоить сразу». И улыбается.

Музыка достигает самой большой тяжести и постепенно сходит на нет.