*Моя сестра написала у себя в закрытом аккаунте про нашу бабушку, ушедшую от нас два года назад. Я хочу сохранить этот её текст здесь, от себя только добавлю два слова в постскриптум.

Вот этот текст:*

Прошло уже два года со смерти бабушки. Много лет она болела деменцией, поэтому с нашего последнего осознанного контакта прошло ещё больше времени.

У нас довольно закрытая эмоционально семья, редко редко у нас получается что-то чувствовать кроме напряжения и тревоги, когда мы вместе. Честно говоря, я до сих пор не могу осмыслить до конца, почему мама не плакала ни на похоронах, ни после. Она очень любила бабушку, ухаживала за ней, но мы так и не смогли как-то вместе прожить Бабушкину смерть. Как мать и дочь мы это все не обсуждали даже. Это не то чтобы меня мучает, но. Но. Даже смерть не сближает нас.

Бабушка научила меня творческому бесстрашию. Она была художница и не боялась ничего: делала иконы из разделочных досок, вязала фантасмагорические шапки, расписывала ткани, перешивала одежду. Могла сама распороть и перекроить шубу. Носила шляпы, когда никто их не носил. Материлась и шутила наотмашь, рубила с плеча. Не относилась всерьез к проблемам, видела абсурдность бытия, улыбкой разрушала апломб слишком серьезных людей. Никогда не увязала в быту, любила быть легкой и счастливой. Была неуловимой. Думаю, что часто бывала и одинокой. Думаю, до конца никто из нас ее не знал. Думаю ей нравилось быть самой по себе. Как и мне.

Странно, но после смерти бабушки я как-то стала лучше её чувствовать и понимать. А может и нет. Но говорят, чем я старше., тем больше я на нее похожа. Это отлично, бабушка была красавицей. Хорошо, что ты была с нами, ба. Помню тебя. И люблю. Как могу и умею.

*Post scriptum:

Я сейчас подумал, как круто, что эти иконы на досках она рисовала такими достаточно простыми красками, гуашью, темперой, то есть, по сути, тем, что под руку попало, это всё было как бы изначально недолговечно, но ярко, исключительно такой творческий акт ради творческого акта, и меня она не то чтобы учила этому, но поощряла: главное просто рисовать побольше, ну и всё. Я себе почаще хочу об этом напоминать, конечно.

И ещё: хорошо, что её образ в моей памяти не связан с большими советскими нарративами, ни со стройками коммунизма, ни с лагерями, ни с войной, это всё даже если и присутствовало, не было главным, она любила и жила совсем другим, и я теперь тоже могу вспоминать её без соприкосновения с этими монстрами.*

Тем временем, на OVUM уже можно разместить предзаказ.
Мне очень нравится, как книжку позиционирует издатель.

Написал первый балканский рассказ, сам ничего про него пока не понимаю, но всё равно хочу его здесь запустить и отпустить, пусть до сих пор не уверен, есть ли в нём арка героя, и если есть — то у какого именно героя. Бритва для Генерала.

https://telegra.ph/BRITVA-DLYA-GENERALA-08-25

Telegraph

БРИТВА ДЛЯ ГЕНЕРАЛА

Несколько секунд после пробуждения смерти нет. Косо падает оранжевый свет на оштукатуренную кирпичную стену дома напротив, похотливо бормочут голуби на жестяном карнизе, с механическим звуком ползут вверх рольставни на соседском окне. Потом кусок плоти со…

Нови Сад, 8 июня 2024
Мне нравится, как сквозь непосредственую реальность здесь то и дело проступает второй план — такая очередь привидений в некий сервис одного окна в моей голове.

Есть среди них ребята попроще, например, призрачная Италия — иногда она даже не очень-то и призрачная: здесь действительно говорят «чао» и пекут отличную пиццу, я знаю два классных места, первое на улице Данило Киша (я пока прочитал только «Гробницу для Бориса Давидовича», и это слишком хороший роман, думаю, сложно написать что-то настолько же хорошее два раза в жизни), второе — на улице Грчкошколска. Недавно мы ходили в городской бассейн и там, стоя под душем, я слышал, как говорят за стеной мужчина и женщина лет шестидесяти. Из-за того, что мне немного заложило уши, но в большей степени из-за общего строя сербского языка, мне постоянно казалось, что они говорят по-итальянски, и когда я закрывал глаза, вокруг меня уже была не Воеводине, а берег Средиземного моря в Лигурии, я стоял под пляжным душем, и рядом со мной смывали с себя морскую соль два лигурийских пенсионера.

Есть призраки и повычурнее. Мы повстречали таких вчера, когда ходили на ночной рынок — его устраивают каждую первую пятницу месяца на площади Республики, за углом от архива Воеводины. Это, натурально, рынок, только открывается в шесть вечера и закрывается в полночь. За два года в Азии минор я привык к прекрасным, но сугубо функциональным турецким рынкам, и ночной новисадский стал для неким тайным приветствием Европы — как системы полисов, секретным рукопожатием полиса — как системы улиц и площадей, почти интимным объятием площади — как пространства общественной жизни, а не только фестиваля, допустим, варенья. В XXI веке мы видели подобное в Москве, когда на Чистых прудах возникла коммуна «Оккупай Абай»: московский полис жил несколько дней, пока буряты из второго оперативного полка не втоптали его в пыль, прошагав шеренгой по клумбам и кустам.

Мы, конечно же, много чего принесли с ночного рынка: бутылку оливкового масла, два завёрнутых в бумагу куска сыра, буханку тяжёлого и плотного ржаного хлеба с горьковатой корочкой, полкило макового штруделя, немного свежих ягод и керамическую миску под овощи. С миской было так: Анна сначала остановилась возле прилавка, где торговали керамикой русские ребята (площадь по-сербски — «трг»): приятный и продуманный ч/б минимализм, дух старой школы ламбада-маркета, перенесённый на балканскую почву. А потом мы подошли к лотку местной мастерицы, и там оказалось нечто совершенно другое: цветочки, жизнерадостно-кривые формы, пучок лаванды — и купили миску у неё. Час спустя, когда мы сидели с плескавицей в одной руке и бокалом тамьяники в другой на ступенях памятника королю Петру I Карагеоргиевичу, прозванному Освободителем (ещё его называют просто «Старый король»), Анна сказала, что сперва хотела купить миску у русских ребят, но потом подумала, что каждый раз, когда она будет смотреть на неё, она будет вспоминать, что нашла её на третий год войны, у таких же изгнанников, как и мы — как будто один из них уменьшится до размеров этой миски, подселится к нам, и в любой стране, где бы мы потом не оказались, будет с нами говорить только об этой войне и нашем изгнании, а не о ночном рынке на площади крошечного города на Балканах, не о нарядных детях, бегающих поперёк рыночной площади, не о седом господине почтенного возраста в затрапезной рубашке, игравшем для посетителей рыночного бара джаз с виниловых пластинок, не о запахе роштиля, пропитавшем нас насквозь.

Войну и наше изгнание мы и так не забудем, вот в чём дело.

#србиjалог

Моя любимая композиция группы «Кровосток» — «Злые голуби». Когда уезжал из Москвы, слушал её на репите: стоял на балконе квартиры на Льва Толстого, дымил косяком, смотрел на тонущие Хамовники, на светящийся возле реки зиккурат морф: «Они всех склюют нах и высрут помёт на асфальт, и город станет пустым и ярким, мама, как бриллиант».

В Нови Саде очень много голубей, на грани природного бедствия или библейского пророчества.

Мы отправились на прогулку неделю назад. Шли и заходили в подворотни старого города, как в некую параллельную реальность, построенную на мерцающем в прохладном полумраке обмане, издалека обещающую больше, чем может дать (я думаю, это сохранившееся влияние османского ига) — и когда вышли из одной такой подворотни на улицу, я не сразу понял, что произошло, почему Анна резко остановилась в течение толпы. Её красивое чёрное платье спереди всё было в голубином дерьме, отвратительно-обильном, как будто её пометил некий альфа-голубь, голубь-царь, монстр — я бы никогда не подумал, что в небольшой птице может помещаться столько дерьма! В другой раз мы ужинали под липами неподалёку от того же места, и голубь метнул дерьмо нам на стол, в остатки еды и вина, и дерьмо, смешанное с рислигом Kovačević, разлетелось по столу и даже попало на соседний.

Голуби за нашим окном начинают каждый день с чревовещательного «уруру», низкий монотонный звук разгоняет акустика двора-колодца, они размножаются и воюют за территорию, они срут и уруру, они гоняют друг друга вдоль крыши и водотстока. Наш балкон на последнем этаже затянут тонкой сеткой, чтобы они не складывали из мусора свои противоречащие принципу естественного отбора гнёзда, у соседей наискосок на балконе стоит пугало в виде хищной птицы.

В недавнюю грозу один голубь сдох на плексигласовом навесе над нашим балконом. Застрял крылом в щели между навесом и стеной, побился — пол под этим местом усыпан мусором, как следами последней агонии — и сдох. Его невозможно оттуда снять, мы смогли только протолкнуть наружу застрявшее крыло и теперь ждём, пока следующий ливень смоет его вниз, или пока солнце и вода не оставят от него кучку костей и горстку перьев. Он как будто погребён в визиготской гробнице — я видел такие во Франции — вытесанные в скале саркофаги, обращённые в небо, накрытые каменной плитой с отверстиями для воды и насекомых, эти гробницы внушают ужас, поэтому их редко включают в маршруты для туристов, их можно разве что случайно найти в холмах Лангедока.

Ещё одного дохлого голубя мы видели три дня назад в районе университетского городка. Он стоял на парковке, посреди воскресной новисадской пустоты, на двух своих ногах, но — без головы. Его шея обрывалась посередине, в ней виднелся кусочек белой кости. Это была смерть, притворяющаяся зачем-то жизнью, как будто включил российское телевидение или прочитал стихи военного поэта Караулова. Отвратительная картина долго не отпускала нас, мы долго ощущали подкатывающую тошноту, о ней и сейчас неприятно вспоминать, хотя теперь я вижу в ней пророчество или знамение, как-то связанное с хищными птицами на гербах и флагах стран, особенно с двухголовыми тварями — как будто все они рано или поздно должны превратиться в это, в мёртвого голубя без головы на пустой парковке.

Ещё я видел, как женщина, торговка трикотажем на развес возле рынка Футошка пьяца, привечала голубя, как будто это кот — она кормила его с руки, гладила его перья, а он карабкался по её бежевому свитеру грубой вязки, цеплялся за него когтями и подбирался к её волосам.

#србиjалог

Из Набокова я отчетливее многого запомнил плохие зубы героев. Долгое время этот литературный факт работал для меня основанием, чтобы откладывать посещение дантиста — ну и ещё то, что я в школьном возрасте застал карательную советскую стоматологию.

Кабинет школьного стоматолога находился на первом этаже, в том же крыле, где кабинет физики и НВП. К стоматологу нас вызывали по одному, с уроков: я выходил из класса и шёл медленно, ещё медленнее, потом останавливался между высоких закрытых дверей — из-за каждой слышался голос взрослой сердитой женщины. Я стоял на развилке: на лестницу, вниз, на первый и налево, в пыточную, или в туалет, где пахло сигаретными бычками и детским говном, на стене была детально нарисована пизда химички а с потолка свисали пригоревшие спички с кусками засохшего кала.
Из кабинета дантиста я помню бормашину на ременной передаче, бестеневую лампу и набор буров в пластиковой обойме, один в один как набор тонких свёрел в отцовской кладовке с инструментами.
Святые времена: ни СПИДа, ни анестезии.
Один раз им удалось меня заболтать и наживо посверлить, только один раз — потом я всегда выбирал трикстер-зону туалета, а когда вырос, начал отгораживаться Набоковым.

За эти два с небольшим года на окраинах Римской империи я повидал разных дантистов. В Анталии у меня был стремительный, с зубом справлялся минут за десять, перед сеансом каждый раз спрашивал, нужна ли анестезия, из чего я заключил, что есть люди, кому она не нужна.
Там вообще было много дантистов, в Анталии, больше чем адвокатов, если судить по вывескам. На улице, по которой мы ходили к морю (в этом месте на странице бумажного черновика чернила расплылись, потекли) построили целую новую клинику, так же стремительно, месяца за три — пятиэтажную, со светящимся по вечерам на фасаде дождём золотых моляров. У моего врача были мощные волосатые руки и улыбка застенчивого людоеда.

Ходил я к дантисту и здесь, в Паннонии — править два зуба, ставшие слишком чувствительными к охлаждённой тамьянике. Нашёл его на форуме, позвонил. Он говорил со мной по-петербуржски размеренно, никуда не торопясь, так, что мне казалось иногда, будто я случайно подключился к некоей вечной беседе о смысле вещей: я только вошёл в комнату и через пять минут выйду, а она продолжится. Этот очень humbling эффект, сразу чувствуешь себя не в центре вселенной, осознаешь, что есть истории поважнее и подлиннее твоей: возможно, москвичи едут в Санкт-Петербург ещё и за этим аттракционом, возможно, неосознанно.

В кресле у него всё было точно так же: он рассказывал медсестре про свою знакомую-логопеда, тоже переехавшую в Сербию, про пациентку, водящую к ней свою дочь, про то, что Нови Сад — большая деревня (не согласен: большая — это Москва), про то как он выгуливает собаку друзей, уехавших на неделю в Черногорию, про турецкого имплантолога, засадившего пациенту имплант в мозг. Внешне он похож на французского певца Джонни Холидея. По специальности он хирург — и моя растянутая избитая щека на следующий день это подтверждала — сеанс длился, наконец, час, а не два перекура, и мне интересно, будут ли его истории повторяться, или они каждый раз новые. Я расплачивался наличными, он попросил меня положить деньги вот сюда, на кулер.

Ещё думаю, на какие детали я обратил бы внимание, если бы пришёл к нему в Москве, ну и вспоминаю, когда именно и кто из знакомых (и при каких обстоятельствах) сказал мне, что у бездомных людей зубов нет.

#србиjалог

Ездил в консульство, выправить справку о семейном положении — в Сербии можно официально зарегистрироваться во блуде гражданского союза, нужна только справка, что свободен от других обязательств.
Вышел рано, чтобы дойти до моря и потом ещё прогуляться по старому городу.
Думал, что во всём, что с нами сейчас происходит, есть какая-то столетней давности нота: консульство сумасшедшей империи на берегу Средиземного моря, особняк в псевдоосманском стиле, фигурные кованные решётки на окнах и дверях, тонкая лепнина на потолке, просители с папками документов, женщина лет пятидесяти, вышедшая замуж за турецкоподданного и испрашивающая для него въездную визу, сам турецкоподданный, яростно сверкающий глазами на мои татуировки. Рядом — старый город, ветхий муравейник лавок, кафе и eczane, мраморная лестница двух тысяч лет от роду, смертельно скользкая, с протёртыми ступенями, запах турецкого табака отовсюду, провисшие над переулками шатры, как срезанные паруса. Под шатрами в полумраке мерцает как будто настоящим золотом товар: чётки, джезвы, колье, кинжалы, сумки LV, антикварные монеты, римские гвозди. И билет на Балканы, в остывающее варево совсем других империй.

Я даже подумал, что мой тягостный визит в консульство был нужен для этого детура вокруг старого города — ехать туда улицами свадебных платьев, улицами светильников, чтобы в голове мутнело от визуального шума, от вывесок на стенах и балконах, avucat, doctor, real estate, выйти на Площади республики, посмотреть на крыши, пальмы, кипарисы, минареты над заливом, спуститься вниз, переступить через средневековую жижу в сточном жёлобе под ногами, найти круто забирающийся на холм переулок, которого раньше не видел, со спрятанным между кипарисами небольшим отелем, подумать, что вообще мало всего увидел здесь и там, и вот там, на улицах, в пещерах, на пляжах, среди руин, в рыбацких деревнях, в портовых городах, в интонациях утренних и вечерних азанов — столько всего ускользнуло и спряталось, и если бы я не прожил здесь два года, эта мысль делала бы меня несчастным.
Но здесь всё устроено именно так, такова магия этого места, этой части мира: teasing non-stop. Турция постоянно что-то обещает, чем-то цепляет — и никогда не даёт или даёт что-то совсем другое. В некоторые переулки лучше не ходить, некоторые вещи лучше видеть мимолётно, в расфокусе, как будто это призраки, не поддаваться соблазну узнать и потрогать, потому что это и есть призраки, и никакой реальности за ними может не оказаться, и скорее всего не окажется.

Здесь всё всегда есть, но не прямо здесь и не прямо сейчас, нужно ещё немного подождать, пройти или проехать, завернуть за вон тот угол, выслушать ещё одну сказку, поверить ещё одной клятве — до нарисованной бесконечности.

Повсюду в городе на местах предвыборной агитации висят теперь билборды с благодарностями от победителей из оппозиционной партии, CHP. Спасибо, Анталия, говорит перевыбранный мэр Бо Джек, спасибо, Кониалты, говорит перевыбранный глава района Котан (они шли вместе, просто на разных уровнях), и если не вспоминать, что именно Бо Джек убил местный кинофестиваль, потому что там собирались показывать док о попытке военного переворота в 2016 году, и что именно Кылычдароглу, шедший год назад на президентские выборы от CHP, увешал город слоганами «Эй, мир, Турция не будет твоим лагерем беженцев» (а кто будет?), то, конечно, что-то там мерцает в полумраке.

В банке встретил женщину из России, она спрашивала, где здесь принимают карты мир, посоветовал ей о мире забыть.

На обратном пути таксист погудел пацанам на мопеде, крикнул им, что подножка не сложена, чтобы осторожнее с этим, добрый дядька, подпевал радио. Оставил ему сдачу 30 лир, сейчас это меньше доллара, когда я сюда приехал, доллар стоил 13.

#анталиялог

Когда уедем отсюда, буду скучать по животным.
Животных в Анталии настолько много, что начинаешь видеть их секретную жизнь: симбиоз без поглощения, вместе, но по отдельности, как будто ещё один слой общества, со своими иерархиями, силовыми линиями отношений, точками притяжения и законами.
В этом симбиозе ярче проявляются личности (в Москве личности есть преимущественно у домашних животных, других там мало осталось) и их пороки.
Наша домовая кошка Дондурма оказалась перверзной нарцисской, мастерицей эмоциональных качелей. Она умело завязывает отношения, провоцирует привязанность, а потом исчезает, уходит к другим, и всё. Зиму напролёт она всё глубже проникала в нашу жизнь, вела себя как член семьи, утром приходила на завтрак, вечером — поспать на диване (мы начали пускать её поспать на диване). Она могла по пять часов там спать, пока я работал или читал или смотрел что-нибудь. Она орала на лестничной клетке, если не сразу пускали, ждала из магазина, бежала, задрав хвост, к дверям, отвечала специальным хриплым домашним голосом на обращения и вопросы.
С первым теплом в дом вернулись ребята со второго этажа — любители техно и вечеринок на балконе. После этого мы Дондурму не видели, разве что из окна, как она лежит на этом балконе второго этажа, на стуле, на подушке, на полу — а к нам теперь приходит только поесть. Мы каждый день наполняем её мисочку кормом и меняем в другой мисочке воду. Мы даже других придомовых котов не гладим — храним зачем-то верность этой трёхцветной красотке.
Вчера я видел, как она пыталась охмурить девочку лет пяти — девочка шла с мамой, Дондурма кувыркнулась перед ней, привлекла внимание и впилась своими жёлтыми глазами в её глаза, сидела, гипнотизировала, передавала сигнал. Девочка явно была готова объявить эту кошку своей, она понятия не имела, насколько заблуждалась.
Нужно отдать Дондурме должное — она умная, как все перверзные нарциссы. Поэтому на районе, в доме и вокруг, она ведёт себя как старшая. Никто такого не добился: ни одна кошка не проникла внутрь дома, ни у кого нет своих личных мисочек в подъезде, никто не спит на диванах у людей. На прочих кошек она, в основном, смотрит с высоты столба у входа во двор.
Наш пример характерный, но не самый яркий. Берка, нашего приятеля, подобрала пушистая красотка Алис. Теперь она ездит с ним в машине в Стамбул к его родителям и обратно, и, по его словам, спит по ночам на его кровати. Берк говорит, у Алис душа его идеальной девушки, только воплощение подкачало, и он бы дорого дал за то, чтобы она хотя бы на сутки стала человеком. Когда я сиживал у него в гостях, к Алис заходили уличные друзья, их бывало трое или даже четверо, Берк даже не всех их узнавал, она из него верёвки вила, эта Алис.
Иногда я думаю, они могли бы убить нас, если бы захотели — одна кошка запросто справится с человеком средних размеров, как и три вороны. Возле спота, где я часто катаюсь, после дождя надолго остаётся лужа, и вороны приходят туда на водопой, редко одна, чаще две или три. Они привыкли ко мне, не улетают, когда я проезжаю мимо, просто отпрыгивают в сторону. Я жду, что рано или поздно они устанут от меня и прогонят с площадки.
Я думаю, у животных есть план в отношении нас, только поэтому мы всё ещё живы. Мы никогда не узнаем их мрачные тайны, мы слишком сосредоточены на себе. Животные это понимают и внимательно наблюдают за нами.

#анталиялог

Первую весну на Средизмноморье я год назад не заметил или не узнал — думал, нет здесь смены сезонов, северного перехода от смерти к жизни, и вид из окна не меняется вообще: те же огромные зелёные деревья, то же солнце. Единственная разница — постиранное бельё вдруг начинает сохнуть (зимой не сохнет).
В этот раз весна началась с запаха флердоранжа по пути в продуктовый магазин — мимо проехал старый мотороллер, к флердоранжу добавился запах выхлопа и сгоревшего масла, эта смесь была приятнее, чем можно подумать, как селективный парфюм, я бы его назвал запрещённая весна или запрещённый полдень, потому что к полудню теплеет и запахи становятся ярче.
В среду ездил в дальний скейтпарк, 18 км от дома, сначала мимо старого города, потом вдоль обрывистого берега в махалле Лара. Выехал рано. Старый город в десять утра пустой, там никого нет, все спят, а кто не спит — пьёт чай на пластмассовом стуле под солнцем и курит, и едешь, как сквозь чайхану, между рельсами трамвайных путей, уворачиваешься от курьеров на мотороллерах навстречу.
В Ларе с утра только спортсмены — бесконечная беговая дорожка вдоль припухшего с утра моря, вид завораживающий и монотонный — бегают в основном женщины, есть пожилые пары, но они просто гуляют вдоль.
На обратном пути, уже после обеда, проезжал сквозь запахи рыбных ресторанов — в Ларе их невообразимое количество, местные как будто компенсируют ими отсутствие пляжа. Ветер дул со стороны моря (ветер с моря дул), смешивался с жареной барабулей, креветками на гриле, стейками рыбы-меч, лимоном, и это был совсем другой запах, очень специфический, зимой такого не бывает, и нигде кроме Средиземного моря такого не бывает, зато в Средиземноморье он повсеместно, в Турции, во Франции, в Марокко — запах идеального момента, средиземноморский дзен, застывшее время. Возможно, это только я так на него реагирую, потому что ничего более экзотического, чем петрикор, с детства не знал, но меня он приводит буквально в экстаз, почти наркотическое состояние эйфории. При этом я ни разу не хотел изайти в один из этих ресторанов, во-первых, потому что внутри всё будет не так, во-вторых, обладание — это из жизни других, моя траектория идёт по касательной: смотреть со стороны, связывать точки на карте собственным движением. За столиками с видом на море сидят совсем другие люди, и я, к слову, не до конца уверен, люди ли они вообще, какие-то колебания волн, возможно, я сам их собираю в целостности на уровне глубинных сегментов мозга, про которые Бэккер писал в текстах о слепом разуме.
Возвращаясь к исходной посылке — в этом году я опознал весну как сумму запахов. Ну и свет, конечно, свет ослепительный после зимы.
Ещё туристы. Зимой здесь все одинаково одеты в чёрное, а в марте начинается: люди в шортах и футболках, абсолютно inappropriate. Единственная от них польза — можно слиться с этой болезненно белокожей толпой, хотя, кажется, с их появлением волна облав и досмотров поутихла.
Также на обратном пути возле старого города навстречу мне выехал патруль юнусов, yunus polis, мотополиции с особыми и, как говорят, очень широкими полномочиями, но их больше интересовал ханыга на обочине с сигаретой и стаканчиком чая. У юнусов на мотах наклейки с их маскотом — боевым дельфином — думаю, выбрали они его из-за жестокости, в мире мало более жестоких и циничных тварей. Всегда вспоминаю в этой связи одну свою знакомую, она называла дельфином свой вибратор. Ничего не знаю о том, где она сейчас, раскидала нас эмиграция.

#анталиялог

Без наркотиков становлюсь сентиментальным: дочитал «Уничтожить» Уэльбека и второй день хожу, как мешком ударенный, но очень странным мешком, тёплым, мягким и набитым такой же тёплой и мягкой смертью — возможно, осенней листвой из последней сцены романа. Ещё скажу, что давненько мне не хотелось умереть просто от книги, от вымысла, от истории придуманных людей. Я почти понимаю, как он это сделал, только вот как перелезть через это «почти» понимаю не очень, если честно. И да, первая половина или даже первые 4/5 романа — это, возможно, самое плохое, что Уэльбек написал: я так именно и думал, пока бегунок киндла не подобрался к отметке 80%, а потом меня затянуло в кроличью нору и выкинуло в эту осеннюю листву, и мешком — сверху.