"Технологическая революция на первых порах связана была с автоматизацией производства (что сокращало спрос на рабочую силу и обесценивало многие специальности), но ещë более значимыми и масштабными стали открытия, позволившие ускорить и упростить работу с информацией. Персональные компьютеры, резкое улучшение и удешевление связи, появление интернета и мобильных телефонов, — все это не могло не сказаться на системах управления.

Соотношение сил труда и капитала изменилось за счет новой производственной организации. В XIX веке капиталисты вынуждены были сосредоточивать рабочих на огромных заводах. Такая концентрация индустриального пролетариата неминуемо вела к возникновению серьезных конфликтов, появлению сильных профсоюзов, на которые, в свою очередь, опирались левые организации. Но у буржуазии просто не было иного выхода. Иным способом эффективно контролировать крупномасштабное производство и снижать издержки было просто невозможно. На крупных заводах менеджеры имели возможность постоянного прямого вмешательства, когда что-то шло не так. Информационная революция позволила делать то же самое дистанционно.

Благодаря передовым информационным технологиям совершенствовалось управление. Вместо огромных заводов, объединяюших тысячи рабочих, появились многочисленные мелкие предприятия. При этом совокупное количество работников могло и не сокращаться. Но на новых предприятиях не было мощных профсоюзов, заработные платы были ниже. Зависимость рабочего от хозяина на небольших предприятиях обычно выше, солидарность и ощущение собственной силы — ниже."

?Б.Ю.Кагарлицкий. Неолиберализм и революция

"Что касается распределения индивидуальных предметов потребления между отдельными производителями, то здесь [в первой фазе коммунистического общества] господствует тот же принцип, что и при обмене товарными эквивалентами: известное количество труда в одной форме обменивается на равное количество труда в другой.

Поэтому равное право здесь по принципу всё ещё является правом буржуазным, хотя принцип и практика здесь уже не противоречат друг другу, тогда как при товарообмене обмен эквивалентами существует лишь в среднем, а не в каждом отдельном случае.

Несмотря на этот прогресс, это равное право в одном отношении всё ещё ограничено буржуазными рамками. Право производителей пропорционально доставляемому ими труду; равенство состоит в том, что измерение производится равной мерой — трудом.

Но один человек физически или умственно превосходит другого и, стало быть, доставляет за то же время большее количество труда или же способен работать дольше; а труд, для того чтобы он мог служить мерой, должен быть определён по длительности или по интенсивности, иначе он перестал бы быть мерой. Это равное право есть неравное право для неравного труда. Оно не признаёт никаких классовых различий, потому что каждый является только рабочим, как и все другие; но оно молчаливо признаёт неравную индивидуальную одарённость, а следовательно, и неравную работоспособность естественными привилегиями. Поэтому оно по своему содержанию есть право неравенства, как всякое право. По своей природе право может состоять лишь в применении равной меры; но неравные индивиды (а они не были бы различными индивидами, если бы не были неравными) могут быть измеряемы одной и той же мерой лишь постольку, поскольку их рассматривают под одним углом зрения, берут только с одной определённой стороны, как в данном, например, случае, где их рассматривают только как рабочих и ничего более в них не видят, отвлекаются от всего остального. Далее: один рабочий женат, другой нет, у одного больше детей, у другого меньше, и так далее. При равном труде и, следовательно, при равном участии в общественном потребительном фонде один получит на самом деле больше, чем другой, окажется богаче другого и тому подобное. Чтобы избежать всего этого, право, вместо того чтобы быть равным, должно бы быть неравным."

Ⓜ️Карл Маркс. Критика Готской программы

"Классовый анализ западной демократии у Грамши принципиально важен для понимания причин стабильности буржуазной общественной системы.

Вопреки представлениям многих левых, она держится не только на обмане и принуждении, но и на гегемонии, то есть на способности правящего класса вести за собой классы подчиненные, ставить перед обществом и решать вместе с ним задачи, которые значимы не только для правящей элиты, но и для всех остальных.

Гегемония правящего класса преодолевается не внезапным восстанием или упорной пропагандистской работой пролетарского авангарда, а постоянной работой левых в гражданском обществе, становлением контр-гегемонии — чем, собственно, и занимались коммунистические партии Запада в лучшие свои годы.

Борьба левых в европейских демократических странах напоминала «позиционную войну», когда приходится с большим трудом продвигаться вперед, занимая одну траншею за другой. Устойчивые структуры гражданского общества не оставляют иного пути. В них надо работать, надо стать их частью, тем самым укореняя левый проект в социально-культурной повседневности. Такой метод делает позиции левых прочными (даже фашистская диктатура в Италии не смогла выкорчевать из низов присутствие коммунистической и социалистической партий, что показал Бернардо Бертолуччи в знаменитом фильме «ХХ век»). Но он же тормозит движение вперед, гасит революционный энтузиазм, нередко превращая молодых борцов в функционеров и оппортунистов.

«Позиционная война» на Западе противопоставлялась у Грамши «маневренной войне» на Востоке. Ссылки на военный опыт начала ХХ столетия выглядели для его времени вполне убедительными. На Западе мы имеем плотную сеть коммуникаций, железных дорог, населенных пунктов. В России, напротив, огромные пустые пространства, по которым могли носиться красная конница Буденного или белые казаки Мамонтова.

Так же и с гражданским обществом: в России оно было развито слабо, а государство — сильно, и потому, взяв власть, можно было сразу решать задачи общественного преобразования. Во Франции, Англии или Италии так не сделаешь: без поддержки гражданского общества преобразования застопорятся.

Отсюда понимание значимости демократии не просто как политического принципа, но и как пути, как образа действия и образа мысли для левых.

Впрочем, концепция Грамши предполагала не только такой относительно благополучный сценарий. Пережив и Первую мировую войну, и революцию 1917 года, и установление фашизма в родной Италии, он прекрасно понимал, что положение может меняться не только в лучшую сторону. Левые могут более или менее успешно строить систему альтернативной гегемонии, но также возможно и то, что гегемония правящего класса стихийно рухнет, политические партии превратятся в «пустые оболочки», и в обществе возникнет идеологический и духовный вакуум.

Именно так появляется почва для фашистской диктатуры, тоталитарных систем, при которых политика в привычном смысле исчезает, а общественные противоречия начинают трактоваться как культурные."

♥️Б.Ю.Кагарлицкий. Блог из фашистской тюрьмы: зачем читать Грамши сегодня

"Во французском (и некоторых других языках, таких как мой родной словенский) есть два слова для обозначения будущего, которые не могут быть адекватно переведены в английском: futur и avenir. Futur означает будущее как продолжение настоящего, как полную актуализацию уже существующих тенденций, тогда как avenir указывает на радикальный разрыв, разрыв с настоящим — avenir есть то, что грядет (à venir), а не только что будет. Если бы Трамп победил Байдена на выборах 2020 года, он был бы (до выборов) будущим президентом, но не президентом грядущим.

В современной апокалиптической ситуации предельным горизонтом будущего является то, что философ Жан-Пьер Дюпюи называет антиутопической «неподвижной точкой», нулевой точкой ядерной войны, экологического коллапса, глобального экономического и социального хаоса и т. д. Даже бесконечно отложенная, эта нулевая точка является виртуальным «аттрактором», к которому стремится наша реальность сама по себе.
Способ борьбы с будущей катастрофой лежит через действия, прерывающие наше движение к этой «неподвижной точке». Мы видим здесь, насколько двусмыслен лозунг No Future: на более глубоком уровне он обозначает не невозможность изменения, а именно то, к чему мы должны стремиться — разорвать власть катастрофического «будущего» над нами и тем самым открыть пространство для чего-то нового, «грядущего».

Точка зрения Дюпюи состоит в том, что если мы хотим должным образом противостоять угрозе катастрофы, мы должны ввести новое понятие времени, «времени проекта», замкнутой цепи между прошлым и будущим: причина будущего производится нашими действиями в прошлом, а то, как мы действуем, определяется нашим представлением о будущем и нашей реакцией на это представление. Мы должны сначала воспринять катастрофу как нашу судьбу, как неизбежную, а затем, спроецировавшись на нее, приняв ее точку зрения, задним числом внедрить в ее прошлое (прошлое будущего) контрфактические возможности («Если бы мы сделали это и это, то катастрофы, в которой мы сейчас находимся, не произошло бы!»), на которые мы можем сегодня влиять."

?Славой Жижек. Что нас ждёт впереди?

"Когда говорят об абсолютной идее, то можно подумать, что здесь наконец мы услышим настоя­щее объяснение, что здесь будет непременно дано все.
Можно, конечно, растекаться в бессодержательных де­кламациях об абсолютной идее; истинным содержанием идеи является, однако, не что иное, как вся система, раз­витие которой мы проследили. Можно также сказать, что абсолютная идея есть всеобщее; но она есть всеобщее не как абстрактная форма, которой особенное содержание противостоит как нечто другое, а как абсолютная форма, в которую возвратились все определения, вся полнота положенного ею содержания. Абсолютную идею можно сравнить в этом отношении со стариком, высказывающим то же самое религиозное содержание, что и ребенок, но для первого оно является смыслом всей его жизни. Если даже ребенок и понимает религиозное содержание, оно все же представляет для него нечто такое, вне которого еще простирается вся жизнь и весь мир. То же самое можно сказать о человеческой жизни вообще и о собы­тиях, составляющих ее содержание. Все старания чело­века направлены к достижению цели, а когда эта цель, достигнута, мы удивляемся, не найдя ничего другого, кроме того, что хотели. Но интерес представляет именно все движение в целом. Когда человек проследит свою жизнь, ее последний этап может казаться ему очень огра­ниченным, но этот конец есть decursus vitae, вмещающий в себя все. Точно так же и содержанием абсолютной идеи является все то обширное содержание, которое развер­ нулось перед нашими глазами. Напоследок мы узнаем, что содержание и интерес есть не что иное, как весь путь развития. Далее, философское понимание состоит в том, что все то, что кажется ограниченным, взятое самостоя­ тельно (für sich), получает свою ценность в силу того, что оно принадлежит целому и составляет момент идеи. Так и здесь. Мы узнали содержание и имеем помимо этого знание, что содержание есть живое развитие идеи, и этот простой ретроспективный взгляд содержится в форме. Каждая из рассмотренных до сих пор ступеней есть об­раз (ein Bild) абсолютного, но вначале абсолютное высту­пает в этих ступенях лишь ограниченным образом, и по­ этому оно гонит себя дальше к целому, раскрытие кото­рого есть то, что мы называем методом."

?Гегель. Энциклопедия философских наук