пока писала эссе про невыразимое стала искать иллюстрацию, поняла, что не получается словами всё выразить.) нашла работу современного итальянского художника Paolo Cantù Gentili. она называется — Unspeakable, invisible and Unimaginable. она как-то сразу связала несколько аспектов невыразимого в разговоре о травме. сложность не только в том, что о ней сложно говорить, что сам язык накладывает ограничения на наши возможности, но и не всегда в силу травматичености тот или иной опыт может быть услышан и вообразим. и это какая-то очень тонкая коммуникация, в которой может возникнуть пространство для высказывания, которое будет услышано другим.

удивительно, но само эссе получилось вообще о другом.

писательница, получается.
три года назада я училась в лаборатории эссе у оксаны васякиной. мы читали барта, беньямина, лацис, сонтаг. обсуждали чужие тексты и писали свои.
в рамках курса оксана поставила перед нами задачу — отыскать какую-то вещь, из тех, что мы храним, которая бы фонила, несла бы какую-то нагрузку. отскать её и написать о ней текст, тем самым расколдовав для себя и явив читателю.
я долго думала, что же это, что же. а потом вспомнила про шаль, лежащую в шкафу, всегда в странном пакете в углу, подальше, но неизменно, в какой квартире я бы не находилась. и я написала про неё эссе.
уже почти два года я живу без этой шали, мне её очень не хватает.
в прошлом году я отправила эссе про шаль на опен-колл в журнал НЕЗНАНИЕ, и мой текст прошёл отбор.
и вот шали нет, но будет сборник вместе с моим эссе про неё.
очень хочется поддержать себя и издательниц. буду благодарна всем, кто присоединится к подпискам и предзаказам🫰
журнал выйдет в цифровом виде, его можно предзаказать тут (росс карты) и тут (все остальные). в качестве печатного бонуса можно получить открытку, живую почтой!

когда я начала читать сборник рассказов лорри мур «птицы америки», я сказала лайме, что мне заходит, потому что контекст, из которого ведётся повествование, настолько не похож на мою жизнь, что меня это не трогает. уже в конце второго рассказа я, конечно, пустила слезу. я дочитывала его, сидя в микроавтобусе по дороге на визаран, эмигрантская процедура, которая концентрированно сталкивает тебя с ощущением вброшенности в это пространство. а в каком, собственно, контексте существую я?
мне очень нравится, объединяющее, связующее рассказы звено — птицы и птичьи метафоры. такой красивый образ: наши перелеты, клетки, сезоны и трагическое завершение жизни после удара теннисной ракеткой наотмашь.
это искусно, филигранно выстроенный сборник рассказов, каждый из которых целится в нутро, раскрывает что-то про бытие женщины в мире в целом.
рассказы как будто были долгое время недооцененной, малой формой, вторичной. но меня всегда завораживало, как несколько страниц текста могут попасть во все раны и сломы, всколыхнуть это экзистенциально удушающее, которое так хочется заткнуть контекстом.

птицы в текстах — это штрих, украшение, знак, троп. и я стала думать о том, кто был бы у меня, кого бы я выбрала сопровождать моих героинь, раскрывать их бездны, освобождать, утешать и ранить. я стала думать про кошек. мои трагически-счастливые случайности, тоска, стыд, зависть, мать-кукушка, моя бездна зарыта в их уязвимости, самодостаточности и самодовольстве. я думала об этом, возвращаясь с визарана домой, в то место, за которое как за дом я пытаюсь отчаянно ухватиться сейчас, пусть иногда кажется, что его крышу сносит вместе с моей. на перекрестке у дома я встретила молодую кошку, она переходила пустую дорогу гораздо увереннее меня. я обернулась посмотреть, дошла ли она благополучно до тротуара, и увидела, что она тоже остановилась и поглядывает за мной. «спасибо, дорогая — сказала я ей — «с этим днём мы тоже справились».

*На самом деле жестокая мать — это мир. Он вскармливает тебя, и он же тобой пренебрегает. А твоя мать на самом деле твоя единственная сестра в этой жизни.

Тогда она жила, импровизируя, — устраивалась то на одну работу, то на другую, то в ресторан, то в контору, то брала какие-нибудь курсы, не заглядывая слишком далеко вперёд, кое-как справляясь с неопределённостью такой жизни, гриппом, подхваченным в метро, иногда наскребая денег на маникюр или поход в театр. Чтобы так жить, нужна особо крепкая самооценка. Требовались оптовые партии надежды и отчаяния, и их приходилось размещать в сердце рядом, как попало, словно оно было страной третьего мира.

Ей снова захотелось обличить его: «Как вы можете жить в такой стране?». Но тут она вспомнила, как ей однажды сказали то же самое - сказал один датчанин, во время её поездки в Копенгаген. В годы вьетнамской войны. Тот датчанин смотрел на неё злобно, с праведным гневом. «Соединённые Штаты — как вы можете жить в этой стране?» Агнес пожала плечами. «У меня там много всего», — ответила она. И тогда впервые почувствовала греховную любовь и стыд, связанные с чистейшей случайностью — местом, где тебе совершенно неожиданно довелось родиться.*

Лорри Мур «Птицы Америки»

Знаю, что меня читает множество пишущих людей: и детских, и взрослых писателей, и тех, кто готовит какие-то свои тексты просто для себя, для семьи и истории.

Так вот, мы недавно с коллегой обсуждали, что лето как будто хорошо подходит для того, чтобы докрутить свою идею, дописать текст.

Затык в другом: мотивации и поддержки как будто нет вообще.

И тут у меня есть палка-выручалка в виде комьюнити моих девчонок из Белграда: Лайма и Ира — люди с большим писательским и редакторским опытом, знают за тренды, умеют в бережное кураторство, короче, золотки.

Свою книжку я приду писать именно к ним, потому что там ещё и комьюнити других авторов супер-обнимательное.

Короче, девочки до 16 июля берут новеньких, можно онлайн тоже (!!!)

Пишите им в лику @shellllllf и расскажите пишущим друзьям, пожалуйста.
Лайки и репосты также приветствуются (девочки правда огонь).

тут Лера Мартьянова рассказывает о том, что наша писательская мастерская с Лаймой теперь вышла в онлайн, а значит к нам можно присоединиться, чтобы писать любую часть своего текста и закончить её, получить поддержку бета-ридерок и менторское сопровождение из любой точки мира. план встречаться в зуме небольшой группой, чтобы уделить вниманием каждому тексту, каждой проблеме и каждому триумфу. еще поделимся обязательно всяким редакторско-издательским. писать можно рассказы, романы, автофикшн, фантастику и нон-фикшн, сценарии и пьесы. большая часть моего писательского обучения прошла в зуме и я была рада возможности не прерывать занятия в ковид, когда уехала жить в другой город. кроме того, я прохожу теоретические курсы, посвященные литературе, онлайн, и мне кажется, что это очень крутая возможность. отдельно для меня интересно — поддерживать в комьюнити связь с разными контекстами, писать из разных и делиться этим как будто бы путь к расширению эмпатии и картины мира в целом.

Ничего не могли понять
сотрудники детского хосписа
обычный ребёнок
вполне нормального вида
ни рака там прости господи
ни спина бифида
ни бокового амиотрофического склероза
ни миодистрофии Дюшена
здоров совершенно
румян с мороза
ну колики
ну живот
а мать плачет, говорит до тридцать пятого не доживет
а мы ведь не наркоманы
не алкоголики
хоть и без регистрации
остановились в каком-то хостеле
и за что это нам за какие ещё грехи
господи
в приемной толпятся какие-то пастухи
родня наверно
у этих обычно полно родни
людям же надо чувствовать
что они в этом чертовом городе
в этом проклятом хостеле
не одни.
А мальчик спал.
Врач собирался на выезд в Аннино.
Звёзд было не видно из-за ярких огней Собянина.
Прошла уборщица, позвякивая ведром.
Все работало, как завод,
Театр,
Аэродром.
Только у всех детей в отделении
Часа на четыре
Почему-то пропал болевой синдром.

Женя Беркович

удивительно, конечно, как легко у некоторых получается жонглировать смыслами и конструктами, чтобы загнать тебя/меня/нас в ловушку чувства собственной неполноценности. а дальше можно веревки вить. я в своё время наслушалась про собственную избалованность, мелкобуржуазность и что-то там ещё. про свой идеализм и что-то там ещё. ха-ха, хочется теперь сказать всей этой левацкой хуйне. но тогда мне всерьез казалось, что надо себя перемолоть и перекроить, чтобы стать лучше.

«У меня есть желания, и если ты не собственница, не фашистка, не путинистка, не капиталистка, то тебе понравятся мои желания, ты будешь рада исполнять мои желания, ты поймёшь меня и примешь меня целиком, чего бы я ни хотел, что бы я ни делал».

лонгрид великой логиновой про кирилла широкова тут

написать про библиотеку оказалось так легко и так нужно ?

Бешеный ритм учебы и работ последнего времени заставил меня разучиться читать для себя и себе. Сначала я скучала, а потом как будто разучилась и все откладывала. Книгу Еганы Джабарровой «Руки женщин моей семьи были не для письма» я давно положила в очередь, и вот добралась летом. Каникулы, можно сказать. Мне нравилась поэзия Еганы, ее текст про деколониальность, было интересно, какой получится её проза. И в целом она получилась поэтической и деколониальной. Но и то, и другое там очень аккуратно вплетено, и помогает рассказу автогероини о своем теле, письме и поиске идентичности.

В конце книги есть прекрасный анализ текста от деколониальной исследовательницы Мадины Тлостановой. Его наличие в книге как будто помогло мне не включать сразу аналитический взгляд, а насладится красотой языка, яркими метафорами и прожить саму историю. Меня сразу привлекла структура, я читала про части тела автогероини, про то, какие темы она раскрывала, отталкивая от каждой, и думала о своем теле.
Я как-то стремительно ощутила себя неблагодарной, жестокой по отношению к собственному телу, слишком строгой и зачастую словно отчужденной от него. Егана пишет о контексте, в котором такие чувства рождаются. И, хотя наши с ней контексты, в чем-то схожи, в чем-то различны, читая, я думала о том, что патриархат связывает женщин всего мира сильнее, чем любая вера и любая идеология. Такие общие боли и такой схожий стыд.

«Ни одно из увиденных в бассейне тел не было похоже на те, что я видела в журналах или на экране, они были живыми, пульси­рующими: полными и худыми, молодыми и старыми — все они были интересными, как книги. Не было двух одинаковых морщинок или складок; груди, как им и полагалось, слегка повисали, ноги местами были усыпаны марсианскими кратерами целлюлита. Но главное, никто не обращал внимания на мое голое тело, никого не интересовали уродливая родинка на левой груди, большие бедра, округлый живот, синяки и шрамы — мое тело было обыкновенным женским телом, подверженным возрасту и биологическим процессам. Видеть чужие тела означало видеть и свое собственное таким, какое оно есть на самом деле: не приукрашенным, лишенным дополнительных значений».

Текст Еганы заставил меня ощутить хрупкость своего тела и в общем-то грядущую так или иначе конечность бытия, которую может предварять потеря как моторных, так и когнитивных функций. Я читала много, возможно, слишком книг о смерти, утрате и тяжелой болезни, но эта для меня особенная, потому что она про всё это и про письмо. Мне вдруг стало страшно именно за то, что я не успею написать, что я трачу свое драгоценное время жизни и работоспособности не на то, что я так сильно люблю (хотя я разогналась: на это всё-так тоже трачу!) и что для меня так важно. Эта книжная магия: расставленные в определенном порядке слова, которые провоцируют сразу и благодарность к своему телу и желание писать.

Теперь хочется тоже стать волшебницей.