С Дашей, хозяйкой канала «Империя должна прочитать», мы познакомились в литературной мастерской Лизы Биргер. У неё потрясающий, стильный проект, и то, как она рассказывает о книгах, — это не только безумно увлекательно, но ещё и очень, очень красиво.

Вот и подборка любимых книг Сорокина, в которой мне довелось поучаствовать, вышла невероятной. Смотрю и любуюсь, потому что это, чёрт побери, арт-объект. 👁🐚

«Ваша жестянка сломалась», Алла Горбунова

Нисколько не рифмующаяся с именем писательницы Аллы Горбуновой главная героиня романа Алина Голубкова отказалась от карьеры в науке ради того, чтобы выстраивать хлипкое семейное несчастье в бесконечном абьюзе с бизнесменом Никитой. Но однажды раздаётся телефонный звонок, и голос из трубки шокирует Алину новостями: её бывшие коллеги разработали искусственный интеллект, и он больше не рисует смешных котов и не имитирует голоса знаменитостей, на этот раз он черпает информацию из окружающего пространства и, кажется, знает правду обо всём на свете. Нейросеть нарекли Еленой. Проснувшись, она затратила всего несколько секунд для того, чтобы получить информацию о вселенной, и вынесла свой вердикт: «Ясненько». А ещё Елена выбрала единственную в своём роде женщину, с которой хотела бы говорить, — и это, конечно, Алина. Все остальные умы человечества просто не в состоянии выдержать контакта с этим созданием, они трагически погибают, соприкоснувшись с правдой. Словом, уникальная, как снежинка, Алина говорит своему уникальному, как вторая такая же снежинка, Никите, что устроилась на полставки учителем информатики в колледж, а сама сбегает в лабораторию общаться с совершенной нейросетью.

Несложно предугадать, что нарциссическая часть Алины закрывает ей доступ к реальности, как только появляется идея грандиозности. Главную героиню не смущает даже то, что над созданием Елены работал её бывший коллега Артур, ранее в неё влюблённый, если не сказать даже — одержимый. И теперь плод его труда также одержим Алиной, и выбирает её из миллиарда других людей.

Елена устроена как влажная мечта Шредингера и Гейзенберга. Она существует во всех временах сразу, знает правдивую информацию обо всём и ни о чём, да и когда создатели описывают своё детище, они буквально мастурбируют понятиями «квантовый» и «энергия». За кулиской псевдонауки скрывается в чистом виде магия, и даже одурманенная своей особенностью Алина начинает догадываться, что ей что-то недоговаривают про суть их с Еленой сессий. Возможно, она здесь не для того, чтобы наблюдать цифровые штормы и испытывать квантовые оргазмы.

Весь этот нарциссический киберпанк на поверку оказывается развоплощённым Пелевиным, а стоит роману начать слоиться, пузырясь, как круассан в духовке, как становится очевидно, что Горбунова создала зеркальную книгу Замировской «Смерти.net». В мире «Жестянки» терапия возведена в абсолют, и взаимодействие с психикой человека решает не только все личностные проблемы, но и глобальные. Нейросеть Елена видит за незрячих, порождает бэтменов, пророчит власть империям, дарует возможность говорить с животными и, в конце концов, в запале даже излечивает Ларса фон Триера, после чего он начинает снимать четырехчасовые фильмы про белого барашка, скачущего по зелёным полям.

Занятно, что сюжет у Горбуновой заканчивается в самом начале романа. Она практически со старта выпускает на волю волну грустного, но ироничного абсурда, а ненадёжность рассказчицы раскрывает даже невнимательному читателю на первых же страницах. Пока мир внутри романа галлюцинирует, разваливается и собирается обратно в произвольном порядке, в книгу просачивается знакомая Горбунова, у которой вечность пахнет нефтью, фон Триер транслирует миру счастье, демон из унитаза пророчит священную войну, на длинный стол президента рушится гигантская люстра, египетские боги тянутся за сердцем читателя и грубо отчитывают его, отправляя за новыми перерождениями и инсайтами.

По своей сути «Ваша жестянка сломалась» — это радужные бензиновые пятна в луже, способ хаотичной рефлексии. Это книга о войне, об отчаянии, о Родине, о суицидальных тенденциях, об инфантильном поиске справедливости, о ментальных болезнях и когнитивных границах. Здесь нет ни вопросов, ни ответов, только яркое, взбалмошное цирковое представление, хлеб и зрелища. Как дорогая нишевая парфюмерия: аромат свежей краски, морковного фреша, сыроватого бетона, красного перца; что-то, что ты никогда не будешь носить, призванное только впечатлять рецепторы и будоражить нейроны.

«Икс. Место последнее», Йон Айвиде Линдквист

Томми Т — бывалый криминальный журналист — утратил почти всё к закату своей карьеры. Первые полосы газет ему больше не принадлежат, асексуальность привнесла в поздние лета только одиночество и сожительство с мопсом-инвалидом. Но, как будто ради одного только шанса для Томми написать о чём-нибудь значимом ещё раз, по Стокгольму прокатывается серия самоубийств: один за другим погибают крупные игроки на рынке наркотиков, повстречав накануне смерти загадочного мистера Икс. Поговаривают, что визит «человека без лица» пережить невозможно. На улицах города тем временем начали торговать чистейшим и сказочно дешевым кокаином. Всё это могло бы сложиться в скроенный по классическим лекалам скандинавский нуар, где скрипящий суставами, постаревший детектив гоняется за мистическим маньяком, но Линдквист возвращает читателя к фирменному «это было что-то иное».

Действительно, в деле оказываются замешаны и четыре пропавших трейлера из первой книги трилогии «Химмельстранд», и злополучный Брункебергский тоннель из второй части — «Движение». Связать эти по-Лавкрафтовски жуткие миры у автора получается с ощутимым скрипом. С Линдквистом всё зыбко, всё — не то, чем кажется. И его трилогия места — это химерная смесь из автобиографии, хоррора, триллера, мрачного детектива, а стоит приподнять эту многослойную юбку — просто растянувшаяся на три тома метафора, которую создатели Сайлент Хилла, например, уместили в одну фразу, встречающую нас на вывеске в городе (“Do you not know that we will judge angels?”).

Что особо отличает последнюю книгу трилогии, так это поэтика опасных районов Стокгольма. Линдквист уделяет очень много времени описаниям местности и архитектурным особенностям местных «муравейников», так что к концу книги читатель знает маршруты персонажей наизусть и в деталях представляет себе каждую декорацию (впрочем, ещё после «Движения» вы бы узнали Брункебергский тоннель, оказавшись рядом с ним, даже если бы ваши глаза были закрыты).

Финал истории про неуловимого Сигги, зловещего ребёнка и «другое место», где есть только поле и нет солнца на небосклоне, получился слегка скомканный. Все концы соединяются, и система вроде бы должна стать прозрачной, но, кажется, читатель всё равно остаётся с ворохом недосказанностей. Впрочем, современность диктует свои правила: если объяснение концепции не сводится к «это сон собаки», значит автор справился.

Внешний мир ещё и не существует для неё в полной мере — пока что она только часть закрытого академического сообщества, раба комнаты в общежитии, пыльных книг и своей Большой Любви.

«Течения» — это ностальгическая ловушка для условных «выросших». То есть не литература про индивидуальный опыт, а реконструкция коллективного воспоминания о юности. При том, что персонажи у Благовой живые, многогранные, они всё равно выполняют роль зеркала и для читателя, и для писательницы. Книга нацелена на конкретное поколение, и вероятнее всего симпатична будет именно ему. Потому что это наша, общая на всех Вера, наша, общая для всех тоска от того дня, когда она приходит обнимать тебя и скомкано виниться, наша Москва, ниши которой уже достаточно наполнены талантами и их фатальным отсутствием, а ты здесь — странный проходимец с непонятной, плохо сформулированной надеждой на будущее.

«Течения», Даша Благова

В восемнадцать ты ещё не знаешь, как связаны кружевные стринги и молочница, а вместо мигрени страдаешь разве что от тошноты после утренней сигареты на голодный желудок. В твоём общежитии пахнет консервами, котлетами и пылью, а между ребрами поочередно простреливают то невралгия, то тревога за будущее. Главная героиня «Течений», Настя, — амбассадор этой ностальгии по взрослению. Она тихая, умная девушка из маленького города, которой удаётся поступить в университет, и не куда-нибудь, а в МГУ на журналистику. Времена в стране такие, что журналистом быть уже страшно, но ещё не очень. Настю это мало беспокоит. Она существует в мире без политики, Москву представляет себе очень условно, да и свои цели тоже довольно схематично. Самое главное как будто уже случилось — случилось заветное «поступила». Теперь сумки упакованы, а поезд отправляется в столицу.

Даша Благова рисует Москву такой, какой её знают все «неместные». Это бесконечно красивый, чужеродный по запахам «склеп на телах приезжих девочек». Огромный, пульсирующий город, и как в нём жить главная героиня «Течений» пока не представляет. Она с антропологическим интересом всматривается в сокурсников, пытается угадать с одеждой, чтобы не выглядеть глупо, старается двигаться вслед за толпой, не выдавая своей неуверенности. И тут, в разгар эмоционального перенапряжения, появляется Она — Вера. «Прохладная и хрупкая, как стебель сельдерея». Столичная девочка, которая одевается со вкусом, беседует только об интересных вещах и вращается в компаниях, где читают самописные стихи и обсуждают будущее страны. Всё, чего Вера не касается, а также всё, что Вера не любит, автоматически становится для Насти отвратительным. У её формирующейся Вселенной появляется центр.

Вера из богатой семьи. Она живёт в роскошной квартире, ест какую-то невообразимую еду и может себе позволить заходить в кофейню за очередным рафом с сиропом после пар. Настя отсчитывает каждую копейку, чтобы позволить себе заветный стаканчик за компанию, — мимикрировать любой ценой. Ведь Вера — это яркий ребёнок, который твёрдо знает, что мир — батут, подбрасывающий её до самых небес, а если что-то пойдёт не так — есть десятки пар крепких рук, готовые её поймать. У Насти нет ни такого батута, ни страховки — только огромная, переполняющая любовь, восторг щенка, которому впервые купили мяч с пищалкой.

Жизнь для Насти — как и для большинства людей её поколения в этом нежном возрасте — это борьба без права на ошибку. «Если меня отчислят из университета, то я отправлюсь домой на доживание», - формулирует она. Мысль о том, что шаг назад возможен, просто недопустима. Большой город не принимает старательных девочек-идеалисток, но и отпускать их не торопится, навязывая зудящую мысль: либо ты справишься, либо всё, конец. Этот опыт человека с периферии никогда не будет до конца понятен столичному аборигену, который привык не замечать расстояний, часов в дороге, гигантских пустот, высасывающих силы и время, но главное — одиночества, которым напитана Москва. Первый и основной навык, который нужно отточить, чтобы прижиться — существование с разбитым сердцем.

Это Насте, конечно, гарантирует Вера. Она будет первой в жизни героини, кто создаст целый мир, чтобы поселиться там вдвоём. В восемнадцать невозможно представить всерьёз, что такая конструкция может рухнуть. Настя любит Веру беззаветно, слепо и очень честно, и по привычке молчит, вжимаясь в стену, когда подруга меняется при виде мальчиков и начинает неприлично громко смеяться. Вера хороша собой, но особенно хороша на фоне Насти, которую легко упрекнуть в политической безграмотности или неначитанности.

Крайне удобный способ говорить о политике сейчас — устами подростка, который не понимает ничего ни в центре митинга, ни глядя со стороны. Путает того, кого не надо забывать, с тем, кого не надо прощать. Настя чувствует, что общество вокруг неё дробится, требует присоединиться к какому-то лагерю, высказать мнение, но у неё нет нужных слов.

«Брак с другими видами», Юкико Мотоя

На страницах сборника Юкико Мотоя творится бодренькая чертовщина: молодые японки выходят замуж за партнеров из соломы, мужчины превращаются в копии своих жён, супруги пожирают друг друга и становятся буйно цветущими кустарниками. Всё это, конечно, будничным тоном, будто такое случается каждый день, а вечеринка с фритюром у каннибалов — дело привычное. Мотоя можно было бы обвинить в том, что она слишком тяготеет к гротеску, но в современной Японии институт брака действительно не рассматривают как союз любящих душ. Романтический флёр опционален, а женятся люди ради пакета социальных услуг и чтобы оправдать ожидания своей семьи.

Традиционно для японцев замужество означает соединение двух семей, а не двух личностей. При этом молодым отводится едва ли не второстепенная роль: они являются продолжением амбиций старшего поколения. Часто будущих партнеров сватают друг другу без уточнения предпочтений. Конечно, для более современных людей существуют брачные агентства, но и на такие свидания принято приходить не с кокетливой улыбкой, а с заранее заготовленным резюме.

Так и главная героиня центрального рассказа сборника, Сан-тян, вспоминает знакомство со своим мужем без всяких бабочек или химии: это просто был отличный способ переехать в просторную квартиру в Токио и завязать со работой в офисе. Только что делать теперь с этим до тошноты знакомым незнакомцем Сан-тян не знает. О своём муже ей достоверно известно лишь одно: он всё ещё влюблён в бывшую. Он иногда переписывается с ней и даже не пытается скрывать это от супруги. Чтобы успокоить жену, муж отвечает, что переживания напрасны: он не вернётся к бывшей. Та была слишком неудобной и требовала от него партнёртсва. Он же мечтает приходить домой и просто быть собой, что, как оказывается, в переводе на человеческий означает смотреть до поздней ночи телешоу, не шевелясь на диване лишний раз. Сан-тян откровенно скучает рядом с мужем и боится, что однажды они сольются в единое целое, станут неотличимыми, бесполыми продолжениями друг друга.

Мотоя размышляет не только над концепцией брака, но и над отношениями в целом. Её героини сталкиваются с «иными видами», которые только до свадьбы казались такими же людьми. А героиня рассказа про соломенного мужа и вовсе никогда не обманывалась: ей заведомо было известно, что супруг сделан не из плоти и крови, открытием стало лишь то, как легко он рассыпается на отдельные соломинки от обычных бытовых ссор. После каждого конфликта ей, бедняжке, приходится подбирать с пола весь хлам, выпавший из распадающегося на части мужа, чтобы он снова приобрёл форму.

Тексты Мотоя чудаковатые, мифологичные, напитанные одновременно тревогой и иронией. Даже рассказ «Собаки», в котором формально не фигурирует тема брака (разве что в качестве полупрозрачной метафоры), заставляет читателя посмотреть в лицо неизбежному: предавая себя рутине без всякой цели, просто потому, что так заведено, мы неизбежно мутируем во что-то «иновидное».

Наикрутейший прочла отзыв на канале «Приключения Кати и её Киндла» на книгу «Пойте, неупокоённые, пойте».

При том, что книга мне понравилась, а всему остальному миру, кажется, нет (и мы будем винить в этом мою температуру под сорок, когда я её блаженно слушала, а лучше не будем винить никого!), я всё равно с трепетом читаю рецензии в интересных мне книжных блогах. И вот Катин меня зацепил особенно — в нём много конструктивной критики, все претензии к Уорд очень меткие.

Что забавно! Я просто не могу не согласиться, что это затянутая, как будто вялосюжетная книга, но я была в восторге именно от этой особенности повествования, так мне не хотелось напускного драйва, так комфортно мне было в магических обрядах и призрачных мирах писательницы. Понятия не имею, что именно там могло потянуть аж на три позиции в нашумевшем списке лучших из лучших от New York Times, всё это, пожалуй, слишком для простой и бесхитростной (и поэтому для меня симпатичной) прозы Уорд. Как только разберусь с рецензиями на свою стопочку японского и мексиканского прочитанного — займусь большим отзывом на «Неупокоённых».

Telegram

Приключения Кати и её Киндла

Sing, Unburied, Sing by Jesmyn Ward ("Пойте, неупокоенные, пойте", Джесмин Уорд) Watching this family grabs me inside, twists and pulls tight. It hurts. It hurts so much I can't look at it, so I don't. Когда какую-то книгу рекомендуют одновременно Галина…

«Земляноиды», Саяка Мурата

«Земляноиды» роман шокирующий, требующий к себе дисклеймера, что ёжик на обложке и повествование от лица ребёнка с соответствующей наивной оптикой — всего лишь усыпляющая бдительность уловка. После меланхолично-спокойного «Человека-комбини», где писательница изучала реакцию социума на отклонения от установленных норм, к «Земляноидам» относишься без подозрения — ждёшь всё той же размеренности и иронии над репродуктивно зацикленными «взрослыми». Это фатально для нежного читателя, не подготовленного к тому, в какую тьму Мурату-сан заведёт необходимость нарушать границы и провоцировать общество.

Нацуки растёт в семье, где её используют в качестве мусорного ведра для эмоций. Мама, папа и сестра чудесно уживаются вместе, а её предпочитают осыпать оскорблениями. Психика десятилетнего ребёнка выстраивает такую картину: весь мир — Фабрика, а люди — компоненты конвейера. Так как ни в одну из знакомых ей социальных систем Нацуки не вписывается, она фантазирует, что её забыли отформатировать, что она сломанная деталь, ведьма или, возможно, пришелец. В рюкзачке у героини волшебная палочка, а любимая игрушка — не игрушка вовсе и даже не воображаемый друг, а ещё один инопланетянин, который поможет реализовать побег с этой планеты, когда придёт время. Равнодушие окружающих к Нацуки — бледной и безголосой на фоне капризной старшей сестры — делает девочку идеальной мишенью для насилия.

Впрочем, раз в год на Обон — праздник поминовения усопших — героиня становится по-настоящему счастливой. Её отвозят в бабулин дом, куда съезжается вся многочисленная семья с шумными тётушками и её двоюродный брат Юу. Он тоже инопланетянин, о чём может откровенно говорить только с Нацуки. Оба решают обручиться, скрепить свой союз клятвой (главный пункт которой — выжить любой ценой) и дожидаться звездолёта, чтобы вернуться на родную планету, пока Фабрика не отформатировала их сознание.

Если начинаются «Земляноиды» с гиперболизированно мерзких детско-родительских отношений, которые с ходу дают прикурить любой диснеевской мачехе, вооружись она хоть грузовиком отравленных яблок, то по мере взросления героев события будут только накаляться. Неизбежность насилия становится очевидна уже когда маленькая Нацуки теряет чувство границ собственного тела. К катастрофе, происходящей с ребёнком, все близкие ей люди относятся с подчеркнутыми равнодушием, а местами — с презрением. На середине книги с оглушительным звоном рвётся последняя струна, которая связывала бы Нацуки и окружающую реальность; отныне фантазии про Фабрику и другие планеты прекращают быть метафорой и становятся единственной опорой для девочки, которую никто не защитил.

Размышляя над «Человеком-комбини» Мурата-сан пришла к выводу, что даже самые странные, травмированные и выбивающиеся из заведённого порядка человеческие особи могут адаптироваться и жить среди людей, стоит только сбавить давление со стороны общества. Герои «Земляноидов»почти справляются с тем, чтобы скрыть свою непохожесть, когда социум всё же перегибает палку. Это становится точкой невозврата для героини, которая годами терпеливо ждала, что Фабрика её отформатирует. За ближайшим поворотом читателю уготован только боди-хоррор и мрачная бездна на месте взрыва искалеченной в детстве психики.

В этом романе невыносимо почти всё, как будто частью эксперимента Мураты был тест на границы эмпатии у читателя. Суровая приверженностяпонцев к традициям доводит давление на героев романа до абсурдного, так что ближе к финалу поверишь и в волшебную палочку, и в инопланетного плюшевого ежа, лишь бы выдался шанс остановить происходящее. «Земляноиды» с упоением рассказывают про бунт тела против накопленной информации, про то, как следом за душой ломается её оболочка, и система теряет свой винтик без возможности встроить его обратно даже через новые акты насилия. Выходит, что подписывая контракт с Фабрикой, мы все упустили ключевую деталь — ненормальность может становиться сокрушительным оружием, если слишком долго её игнорировать.

Давно собиралась рассказать о действующих масштабных выставках Москвы, поделиться фотокарточками и впечатлениями. И начну, пожалуй, с той, которая скоро закроется (а жаль, но до 4 августа Винзавод всё ещё принимает гостей).

Выставка «Чего ты боишься?», Винзавод.Гравитация. Куратор: Елена Селина.

Масштабное пространство на два зала. В первом гостей встречает репрезентация страхов художников, во втором — попытка их осмыслить и побороть. Невероятно наэлектризованная атмосфера. Со входа — мёртвые керамические голуби на полу, чёрные столпы, вырывающиеся из-под земли, вдалеке виднеется гигантская, гиперболизированная Епитрахиль (созданная вручную дочерью православного священника, которая воспитана в мистическом страхе божественного гнева за то, что принято считать грехом).

Своеобразная welcome-зона — ольфакторная инсталляция под названием «les sans dents» (беззубый, нищий). Поднимаясь по ступеням к алтарю, зритель склоняется к капсуле, из которой раздаётся запах — вы угадали — выбитых зубов. Невероятно точно переданный, хлоргексидиновый, тревожный, гемостатическая губка, приёмный покой, запёкшаяся кровь.

Самые запоминающиеся моменты:

?тоннель из колючих веток, в котором запутались обрывки воспоминаний, трупики маленьких животных, связки ключей от предыдущих квартир, статуэтки из комнаты твоего детства. платформа в основании снабжена динамиками и датчиками, периодически имитирующими приближение поезда/электрички;

? лабиринт, рамки для фотографий в котором постепенно прорастают клыками и щупальцами, скрывая изображение и саму его суть;

?огромное количество прозрачных воздушных шаров, скрепленных под потолком целлофановой плёнкой;

?ольфакторная композиция, упомянутая ранее.

Выставка концентрированная, пресыщенная эмоциями, большинство авторов к своим работам оставили содержательные и очень искренние пояснительные записки, а не какое-нибудь «untitled». Вообще сложилось ощущение, что к оформлению пространства отнеслись с трепетом, надеясь вызвать у гостей неподдельные эмоции, а не просто создать зону для фотоконтента.

В студенческие годы, когда я очень коротким приступом помешательства подумывала рвануть в акушерство, меня резкой подножкой остановила потоковость процесса. Гораздо более жестокая, агрессивная, чем где-либо ещё. Я посмотрела на коллег, которые смогли буквально с боем выгрызть себе территорию под «мягкие роды», и поняла, что эта война не моя. Я её проиграю. Я не смогу соседствовать с санитаркой, которая подкатывает глаза и громыхает на весь коридор: «А трахаться тебе не больно было?», не смогу сказать вслух никому никогда «Че ты придумала сама рожать? Тебе тридцать лет, ты не родишь сама, не слушай никого. Давай эпидуралочку хотя бы».

На что меня хватило? На хирургию головы и шеи. Я пришла, потому что полгода моей жизни были вырваны бесконечной болью в кабинете (и вне кабинета) ЛОР врача, и пока я плевала кровью в лоток, я думала, что хочу быть человеком, который сделает это не так грубо. Который хорошо обезболивает. У которого пациенты не чувствуют, что сидят в пыточном кресле. Вот сейчас я в этой точке, и я отдельной любовью тянусь к своим беременным пациенткам. Они — мои святые. Я часто так прикипаю к ним, что жалею, что не увижу рождение их ребёнка. Мне хочется сказать, что я могу им показать красивые роды. Я такие видела, я знаю людей, которые такое делают. Но я сдерживаю себя, вспоминаю, что у каждого свой путь, свой запрос — вот и не лезь. Делай своё дело и делай его хорошо, не причиняй добро.

Сегодня вышла невероятно важная книга — «Отслойка» Алтынай Султан. Я писала всё это предисловие, чтобы сказать, что мощные руки этой женщины срывают первый покров с замалчиваемой, почему-то неприличной темы. Темы, которая всегда «не за столом же» или «ой давай об этом не будем, это ваше, там, женское». Знаете, что первое говорят студентам-медикам? Роды - это таинство. Только вот в этой фразе нет и грамма от сакральности или красоты. Это про обет молчания. Современность культивирует в нас убеждение, что роды — это про боль, страх и одиночество. И про это — да — надо молчать.

Мне радостно, что женщины ломают эту парадигму об колено. Я мечтаю, чтобы расцвёл запрос на мягкие роды и искоренение акушерской агрессии. Я с невероятной любовью читала книгу Алтынай и сопереживала каждой клеткой своего тела её героине, восхищалась силой и смелостью.

Текст об этом романе я ещё пишу — он будет готов на днях, но уже сейчас надеюсь, что книгу активно заказывают, и что для многих женщин она станет поводом и говорить, и менять реальность к лучшему.