В тюрьме сидел даже. Настрадались мы с Юрой. Потом пил, вот и...

– Так муж жив? – обрадовалась женщина.

– Жи-ив, – женщина перекрестилась, – Слава Богу! Он меня завез тут управиться, да и по делам поехал. Дочке помогаем, – она оглянулась, – А вон и он. Уж за мною. Заболтались мы. Может подвезти Вас куда?

– Нет, я ещё тут по могилкам своих пройдусь. Спасибо.

К ним подошёл немолодой полноватый мужчина. Одет он был в черную куртку, кожаную кепку. Довольно симпатичный, круглолицый и мягкий. Поздоровался дружелюбно.

– Устал, Юрочка? Чай, убегался там? – жена стряхивала с плеча мужа соринки.

Он сам собрал весь инвентарь с могилы сына, но жена забрала у него тяжёлый мусор, переживая за больную его спину, отнесла сама.

И пошли они вдвоем под руку по жёлтой кладбищенской аллее мимо захоронений.

Перед поворотом женщина в сером берете оглянулась и махнула собеседнице рукой, вслед за ней махнул рукой и муж.

А женщина смотрела на портрет своего мужа на памятнике и думала о том, что счастье человека не живёт само по себе, оно существует лишь тогда, когда ты принял его в свое сердце.

И одно оно, счастье это – любить и быть любимым.

/Автор - Наталья Павлинова/

А Сергей этот, милиционер, сразу ко мне – бросай, говорит, мужа, разводись, не любишь ведь... А я...

Женщина замолчала, стряхнула листву со столика.

– А ты? – собеседница уж перешла на "ты", рассказ сблизил.

Рассказчица посмотрела на нее, меж бровями – складка. Видать, тяжелы воспоминания.

– А я все думала–думала... Тут и Юрий письмо прислал, до сих пор его храню. Никто не знает, а я храню. Писал, что понял – жизнь мне испортил, потому как не любила я его никогда, а только терпела. Писал, что решил так: коли напишу, что не нужен, так и не вернётся уж. Писал, что детей не оставит – половину зарплаты мне присылать будет, что все мне остается. Счастья желал и устройства всех дел. Хорошее письмо было. Нет там обиды, нет укора. Всю боль себе оставил, а мне – живи да радуйся.

С березы посыпалась листва, опять на столике листья. День был теплый осенний, небо голубое. Женщина в черном платке утирала кончиком платка слезы.

– Чего плачете-то? – спросила рассказчица.

– Да-а... Плачется что-то. Жизнь такая штука, как вспомнишь – слезу вышибает. Говори говори... Ушла ты? К милиционеру-то ушла?

– Ох! Ночи не спала тогда. И Максим от рук отбивается, и сама запуталась в жизни своей. Письмо это теребила. На заводе у нас мастером женщина работала, подружились, постарше она была. Говорит: "Дура ты, Лидка! Таких мужиков на руках носить надо."

И однажды утром встала, как охолонуло – думаю, да что ж я такое делаю-то! Мужик ради меня, считай, всю жизнь живёт, а я...

Вспоминала всё. Как ходил за мной, как помогал. Однажды в больницу я попала – по женской части оперировали, да неудачно. В общем, думала уж всё. И врачи, похоже, так думали. Шептались в реанимации, слышала я.

В палату перевели – жёлтую, никакущую. А там уж Юрка ждет. И вот тихий-тихий, а тут всех на ноги поднял, сам не уходил, сидел, все руку мою гладил, и санитарку нанял, и лекарства достал.

В общем, если б не он тогда...

А ещё как-то случайно посылку мы не свою себе забрали. Вертолёт к нам из райцентра прилетал, привозил продукты, почту. А тут вьюга, а посылки в снег побросали, ну и напутали.

Уж дома заметили, что не наша. Так он по пурге такой в соседний поселок ее потащил. Как я отговаривала – не послушал. Люди, говорит, ждали, надеялись, а мы... Вернулся тогда – щеки отморозил, заболел потом...

И вот поняла я, что никогошеньки не надо мне, кроме него.

Письмо написать? Так разве поймет? Столько лет я ему доказывала, что ни во что не ставлю. Разве напишешь чувства свои?

А ведь понимаю – решил он там уж уходить от меня, решил, что другого люблю.

Осень шла. Вот такая же – теплая. Хорошо помню. Детей определила, с работой уладила, и – на вокзал. Сама к нему в Москву поехала.

Еду, а поезд мед-лен-ный, хоть впереди беги, до чего хочу увидеть его. Взгляд его перед глазами – родной такой, спасительный. И лысину люблю, и уши, и брюшко, и всего его люблю...

В общежитии по адресу сказали, что на занятиях они, указали куда ехать. Я еду в метро и кругом его глазами ищу.

Внутрь-то не пустили, в учреждение. Ждала на лестнице высокой, все глаза просмотрела. И не узнала – вышел с группой он своей – представительный такой, в кепке, в плаще коротком, с папкой под мышкой, а я оцепенела будто. И чудно так – от любви к собственному мужу оцепенела.

Они мимо идут, а я молчу. Он и не заметил. Уж прошли они по аллее, тогда окликнула.

Оглянулся, остановился, смотрит на меня, глазам не верит. Так и стоим, смотрим друг на друга, а листья, вот как сейчас ... сыпятся.

Друзья его глядят, понять ничего не могут. А мы как рванем друг к другу одновременно. Папка его выпала, тетрадки в разные стороны, а мы обнялись и сказать ничего не можем оба.

Чего тут скажешь?

А те смеются, сокурсники его: "Вот это, говорят, любовь! Сто лет живут, а так встретились."

Платок слушательницы промок насквозь. Она высморкалась.

– Так до конца в любви и дожили, да?

– До какого конца?

– Ну, так ведь, – женщина махнула на ту могилку, где убиралась собеседница, – Это ж у него ты...?

– Ааа... Не-ет. Это Максюша наш тут лежит, сынок. Помер он рано. И сорока не было. С пути-дорожки плохой не сошел.

А Юрка все равно где-то рядом был. Иду с Гришей, а чувствую – Юрик следом. Но где уж о нем думать ... Любовь у нас.

Женщина в черном платке слушала, не отрываясь ..

– И как же он это стерпел-то?

– Стерпе-ел... Любил потому что. А потом Гришка с Катькой загулял, бухгалтершей, и меня по боку. Как сказала, что беременная, так и ... Да ещё при всех грязью обливать начал. Дескать – сама я ему на шею повесилась, не оторвать, потому как муж – слабак.

Юрке передали, добрые ж люди-то. А у него, видать, любовь ко мне весь ум высосала. Он драться с Гришей полез. За станцией это случилось, мы и не ведали. Мне уж сообщили, что в больницу Юру свезли. Я – туда. Ругаю по дороге его Сашке, водителю ... Ну не дурак? Какой Гриша, и какой – он. Неуж справишься? А Сашка молчит – осуждает меня. Видно же.

А в больницу как приехала – в слезы кинулась. Лежит, лицо синее, опухшее, как и не он, а нога с гирею.

– Зачем? Зачем полез, – говорю.

А он...

– Да я за тебя ...!!!

А мне и себя тогда жалко было. Ох, жалко... Беременных-то отсылали со стройки. Дети там не приветствовались. Это значит – в деревню ехать, а там объяснять, что не Юркин сын... Кем посчитают? Ясно кем... А я, если честно-то, до конца и уверена не была – чей ребятенок. С Юркой-то ведь тоже было...

Ходила я тогда в больницу, передачи носила. Но не из любви, из ответственности простой.

Помню, на костыли он только встал, пришла я, стоим у окна, он в пижаме стариковской больничной, прям, как дед старый, пожух весь с горя. Смотрит в окно и говорит:

– Не разводись, уедем отсюда, мой ребенок будет и ничей больше.

А я – нет бы спасибо сказать, говорю:

– Зачем тебе?

– Люблю, – отвечает.

А я ему:

– Ну, как хошь.

Повернулась да и пошла по коридору, чувствую смотрит мне вслед, ждёт, что обернусь, а не обернулась я, хоть у самой от радости бабочки в животе заиграли – не возвращаться в деревню, радость, вместе-то ведь легче с ребенком.

Переехали мы тогда в Забайкалье. Юрка-то тихий-тихий, а на работе его заметили. Он ведь техникум закончил машиностроительный, так сразу и пригодилось образованье. Бригадиром стал по каким-то гидроэлеваторам, ездил с места на место, а как домой возвращался, так всегда с подарками – все вкусное сам не съест, мне везёт.

– У меня жена, – говорит, – Беременная.

Он хвастается, а я глаза прячу. Нам тогда комнату в доме дали, меня учетчицей поставили.

В роддоме уж поняла – Гришкин сын, чернявый. А Юрка и виду не подал, смотрел на него, улыбался, чуть слезу не пустил, когда из роддома забирал.

Максюшка тяжёлый был...с рождения тяжёлый. Ещё бы – во грехе зачат. Болел, орал. Юрка тоже извелся весь, засыпал на ходу. Но хоть бы слово...

А через год я Машу родила от Юрки. Назвали в честь матери его. Тогда уж поняла я, что насолила крепко его родителям, но отец-то помер, хоть матери приятное сделать.

А к Юрке я тогда вообще ничего не чувствовала. Ни любви, ни ненависти. Когда дети погодки маленькие, уж и не до чего. Ждала только, чтоб помог. А он и простирает, и приберет, и выспаться мне даст.

Как-то полоскать белье собрался, так еле таз отобрала. Что мужики-то скажут: начальник, а трусы бабские полощет. А он:

– Вода ледяная. Лучше что ли, если жена заболеет? Пусть чего хошь говорят!

Еле отобрала тогда таз у него, злилась – как баба себя ведет.

И эта любовь его чрезмерная со временем ещё больше раздражать начала.

А сын, Максимка, лет в тринадцать уж на учёте стоял в детской комнате милиции. Я пока туда бегала с ответственным по делам несовершеннолетних познакомилась. Хороший мужик, неженатый, понравился. И с Максимкой общий язык находил. Отца-то он не слушал, подальше посылал. Слабохарактерный Юрка ведь. Ни наказать не может, ни пристрожить. Я – за ремень бывало. Ну, как ещё, коли он по ларькам ворует? А отец не даёт, ремень выхватывает.

А Юру тогда на учебу направляли. Мы уж в Новосибирске жили, квартиру получили хорошую. А его, значит, в Москву на учебу посылают.

Говорит: "Скажешь – не ехать, так и не поеду." Чувствовал уже, что худо у нас.

Отвечаю: "Поезжай."

С горечью уехал тогда.

«Нам хочется считать, что наша жизнь один большой роман, на самом деле она сборник рассказов. Один рассказ хуже, другой лучше. У каждого своя кульминация и финал»

Здравствуйте 🤍

Pantone объявил главный оттенок будущего года — им стал Mocha Mousse.

Это шоколадно-коричневый оттенок, который представлен в виде взбитого десерта в стеклянной чаше.

Что, как вам? 🧐