Послушал подкаст Sapiens и почитал книгу Dying to Eat о том, зачем мы едим на похоронах. Практика распространенная, от Мексики до Узбекистана, и от древнего Китая до наших с вами коллег. Но причины и подходы совершенно разные, причем в силу как культурных, так и экономических причин.

Если попытаться как-то засуммировать соцветие различий в практиках, то многое зависит от того, куда уходят усопшие после смерти. Канн в Dying to Eat со ссылками пишет, что лучше всего справляются с утратой люди, успешно “переопределившие узы” в отношении мертвых, чему и способствуют различные практики, связанные с пищей. Ключевое разделение здесь проходит между заботой и памятью об усопших: забота позволяет сохранить какие-то активные отношения и тем смягчить скорбь, память – скорректировать собственную жизнь с учетом утраты. То есть, готовим либо для ушедших, либо для себя, чтобы лучше их помнить.

Здесь много культурных моментов в духе отношения к ароматам как к связующему звену между миром мертвых и живых; запах – след незримого присутствия. В “отношениях заботы” предполагается, что умерший обязательно придет и поест, что поможет ему обрести место в загробном мире, а не застрять в лимбо лиминальности. В свою очередь, американцы чаще собираются за столом, чтобы “вспомнить” за ним мертвого, которому никакие блюда уже не положены – память о нем “хранится в сердце” и разделяется между участниками обряда.

Среди любопытных частностей отмечают изменение роли мяса и сахара в обрядах. Например, в Китае раньше мясо считалось запретительно малодоступной едой, поэтому статус подчеркивался более доступными предметами роскоши. Само мясо покупалось исключительно на день похорон, но до него соблюдалась вегетарианская диета. Постепенно в массовое обращение вошел рис, но только после того, как сам Китай развил агрокультуру в масштабе всей страны – как и в случае с сахаром, для его выращивания требовалось слишком много труда. Первую пиалу сырого риса до сих пор нередко подают усопшему, так как ему уже не нужна готовая еда. Сахар же одновременно и “подслащает память” и способствует сохранению пищи, то есть помогает мертвецам.

Удивительно при этом, насколько все еще на это все влияет экономика – в подкасте рассказывают, что на западе Азербайджана в свое время запрещали “чрезмерно пышные похоронные застолья”, что лишь привело к возникновению теневого бизнеса с палатками, наемными поварами и официантами.

P.S. Продолжая тему еды – в этом году в список премии «Просветитель» попал перевод «Искусства вкуса», надо бы добраться.

SAPIENS

Why Do We Eat at Funerals?

A sociocultural anthropologist explores the cultural significance of funeral rituals and food traditions worldwide.

Среди различных теорий о человеческом мозге удивительно долгоживущим оказался несколько невротичный образ машины, постоянно выбирающей между “бей” и “беги”, т.е. fight or flight. Сегодня образ во многом сохраняет актуальность благодаря различным “эволюционным психологам”, и к исследованиям имеет уже несколько опосредованное отношение.

За основу такой теории взяли повышенную активность в периакведуктальном сером веществе (его еще называют околоводопроводным, кратко — PAG) при раздражении стимулами вроде фотографий змей или пауков. С позиции знаний о мозге XX века все сложилось удобно. Мозг тогда был похож на лук с тремя слоями – “рептилий” и “млекопитающий” мозги, обернутые в новую кору, где у нас лежит человеческая рациональность; весь мир при этом представляет собой угрозу для организма, бей или беги. Для своего времени, в общем, вполне подходящая картина, подкрепляемая приличным количеством испытаний.

В недавних экспериментах измерили активность PAG при отсутствии явных угроз — заметная активность там проявляется и вне контекста выживания. Собственно, сам вопрос ставился не о том, что реакции “бей или беги" не существует, а о том, исчерпывается ли все исключительно выживанием. Благодаря томографу с магнитами мощностью в 7 тесла (это много) получилось детальнее рассмотреть глубокие нейронные кластеры. На основе конкретно этих и схожих исследований теперь все чаще описывают работу мозга как моделирование и предсказывание реальности (об этом мы писали здесь и здесь). Человеческий мозг в этом отношении действительно особенно эффективен – из анекдотичных примеров можно припомнить распространенную способность узнавать родных далеко в толпе и распознавать пол только что вылупившихся цыплят (и еще кучу примеров из книги Дэвида Иглмана «Инкогнито»).

Здесь тяжело не пуститься в пессимистские выводы о том, что изменчивый и всесоединенный мир вреден для психики. С другой стороны, более интересной мыслью в очередной раз нахожу то, что условная ниша/умвельт человека включает в себя гораздо более далекий временной, а не только пространственный горизонт, позволяющий помыслить собственное исчезновение как вида.

Scientific American

Simplistic ‘Fight or Flight’ Idea Undervalues the Brain’s Predictive Powers

The brain’s primary job is to reduce uncertainty in an ever changing world

С какого-то времени меня всюду начал преследовать Стивен Пинкер. Он захватывает случайных людей и, словно лавкрафтовское чудовище-чревовещатель, говорит со мной чужими голосами. Насилия, говорит Пинкер, стало меньше, я целую книгу про это написал, бестселлер.

С одной стороны, «Лучшее в нас» за последние лет десять не успел пнуть только самый ленивый специалист — и с методологией, и с данными, и с предпосылками, и с установками все плохо. С другой — я до сих пор регулярно слышу о каких-то аргументациях, ведущих к этой книге, я обнаруживаю себя втянутым в дискуссии о ней намного чаще, чем хотел бы. Ну и некоторые публичные дебаты тоже успел посмотреть, тяжело.

Чтобы постоянно по два раза не вставать, собрал ключевые моменты и источники, а потом написал текст, захватывающий не только вопросы «Лучшего в нас», но и важной для контекста пинкеровской книги «Просвещение продолжается».

#книги

Teletype

О «Лучшем» в «нас»

На свою голову зачем-то посмотрел недавние дебаты Вахштайна и Шульман, где последняя в очередной раз отмывала пинкеровскую книгу «Лучшее...