Всякий поднаторевший в теневом краеведении знает, насколько обильны следы колдовства в полевой реальности. Встречаются то остатки ритуала среди руин заброшенной усадьбы, то в пеньке воткнутый нож, то сомнительный прикоп на могиле кого-то из малоизвестных великих.

Как-то раз, прогуливаясь в ночи на историческом кладбище, мы заметили целую процессию в белых куколях. У культистов был явно серьезный запрос к мирозданию и гоэтическим ангелодемонам, но они не рассчитывали встретить на здешнем плане кого-то, кроме ночного сторожа, и были вынуждены спасаться от нас бегством: моих коллег посетило игривое настроение.

Никогда не понимала, что люди таким образом пытаются сделать (кроме заработка на магических курсах — отчего бы не грабить пластмассовый мир). Попытки воздействовать на реальность с целью получения благ или знаний — грубая манипуляция тем, что манипулятивный подход отвергает по природе. Мантика основана на тщетной попытке узнать будущее — стремление, которое всегда имеет шанс закончиться как у Эдипа: греческая судьба или германский вирд не случайно были темны для человека.

Основная уместная форма обращения к иному — непроизводительная трата. Собственно, то же касается жизни вообще. Например, жертвенная форма существования упакована в определенные виды деятельности, вроде поэзии, странничества и ремесел. Или вообще в любые виды деятельного присутствия, если как следует обдумать эту мысль.

Однажды вы начинаете все меньше говорить о вещах, которыми больше всего дорожили, а уж если говорите, то через силу. Вы по горло сыты собственными разговорами. Всячески стараетесь их сократить. Потом совсем прекращаете. Вы же говорите уже тридцать лет. Вы даже не стараетесь больше быть правым. У вас пропадает желание сохранить даже капельку радостей, которую вы сумели себе выкроить. Все становится противно. Теперь на пути, ведущем в никуда, вам достаточно всего лишь малость пожрать, согреться и как можно крепче уснуть. Чтобы возродить в себе интерес к жизни, следует изобрести новые гримасы, которые вы будете корчить перед другими. Но у вас уже нет сил менять репертуар. Вы бормочете что-то невнятное, придумываете разные извинения и уловки, чтобы по-прежнему остаться среди своих, но рядом с вами, не отходя ни на шаг, уже стоит смердящая смерть, простая, как партия в белот. Вам останутся дoроги только мелкие горести, например что вы не нашли время посетить, пока он еще был жив, старого дядю в Буа-Коломб, допевшего свою песенку февральским вечером. Это и все, что уцелело от жизни.

Луи-Фердинанд Селин. Путешествие на край ночи

Советы по селфхэлпу, демократия, «духовная работа»‎, конспирология, экономика — такие разные области людских идей и свершений опираются на идею в том, что человек свободен и разумен в своих выборах и действиях, добровольных и непринужденных. «Все зависит от твоих поступков, все в твоих руках».

Якобы можно изменить свою жизнь, начав заправлять кровать (кажется, этому учил коуч грустных юношей Джордан Питерсон). Можно делать экономические прогнозы. Можно целенаправленно и разумно управлять сложными системами. Можно избирать своих законных представителей. Можно выбирать жизнь, работу, карьеру, низкий уровень холестерина и все остальное, перечисленное героиновым наркоманом в известном монологе.

Но все это никогда не работает по плану, поскольку имеет дело с вихревыми процессами, похожими на движение воздушных фронтов — прогнозы погоды, если вы замечали, тоже не дают гарантий — то есть, с жизнью. Речь, конечно, не о критике свободной воли в духе Сапольски, который рассуждает о химии мозга, выдавая техническую сторону за концептуальную. Ну так обиженных на библейский миф приматологов вообще не стоит допускать к серьезным разговорам.

Свободы в наших решениях как раз слишком много, просто ее направление загадочно и непредсказуемо. Судьба темна, а рок внезапен. Финансовые рынки внезапно рухнут. Рухнет и здание декоративной духовности перед лицом одного случайного откровения. Селф-мейд субъект окажется для себя непрозрачен (ты разберись сперва, что такое селф). Джордан Питерсон уедет в русский рехаб. Прогнозы целых институтов окажутся не более точными, чем гадание на воске.

Говорить о таких вещах, если хотите кому-то что-то в широком смысле продать, ни в коем случае нельзя, потому что продается, в основном, надежда на контроль. Но выбираем не мы, выбирают нас — или, скорее, нами. Очень хороши строки Гумилева про «несравненное право — самому выбирать свою смерть». Но ведь на деле даже такого права нет, есть максимум счастливый шанс. Разве что про неизбежность доли кровавой это наверняка.

Из книги недавнего иноагента А. Эткинда про «эрос невозможного». Работа хорошая, даже несмотря на то, что ее подтекст в том, что деятели Серебряного века, которые психоанализа не признавали — сплошь недолеченные фантазеры. Тут лучше дать слово им самим:

«Лидия Иванова воспринимала результат анализа следующим образом: "на меня лично образ Метнера произвел крайне угнетающее впечатление: он мне представился как бы человеком, отчасти уже мертвым, который еще ходит и действует нормально. В результате лечения что-то в его душе (музыка?) было убито. Что-то очень существенное. Душа уже не вполне живая, искалечена, ампутирована. Этого добился Юнг своим психоанализом? Но какая же плата".

Именно по этим мотивам Лу Андреас-Саломе отговаривала Рильке от обращения к аналитику. Среди московской интеллигенции и сейчас еще ходит легенда (возможно, и достоверная) о том, как по этой же причине некий московский психоаналитик отказал Сергею Эйзенштейну, заявив ему, что после анализа тому придется устраиваться бухгалтером в Госплан.

А Анна Ахматова рассказывала с усмешкой, что среди молодых английских интеллектуалов принято ездить к Фрейду лечиться от комплексов. "Ну и как, помогает?" — спросила Ахматова у одного гостя из Оксфорда. "О, да! — отвечал тот. — Но они возвращаются такие скучные, с ними совсем не о чем разговаривать"».

Говорили недавно с товарищами про мемуары Серебряного века и проблему их достоверности (см. например дискуссии вокруг «беллетризированных мемуаров» Г. Иванова и Одоевцевой). Думается, поиск объективной реальности тут — довольно странное занятие. Во всяком случае, когда речь идет не о максимально упрямых фактах (кто, где, когда родился-женился — хотя та же Одоевцева свой возраст занижала в угоду образу), а о более сложных материях, которые и составляют ткань авторского взгляда.

Достоверность даже в случае «большой истории» вопрос спорный. Не то, чтобы я верила в пропавшие столетия и новодельные пирамиды, но эпистемы так разнятся, что их «истории» — это вовсе разные методологии и картины событийности. Добавим к этому постоянное изобретение истории на фоне текущих идеологий и политик. На мемуарную литературу это тоже распространяется. Особенно когда речь про эпоху, где культура буквально становится жизненной реальностью модернизма, а текст, перформативное высказывание, жест — способом и средой обитания, как сегодня сеть.

Проблема достоверности появляется в момент дискурсивного события. То есть, когда кто-то с кем-то расплевался из-за того, каким его вывели. Просто попробуйте на основе бесед составить «объективную реальность» собственного круга: отношений между людьми, событий, их причин и следствий. Сейчас такие попытки обычно заканчиваются многостраничными скандальными тредами.

Даже безотносительно вполне естественной предвзятости людей друг к другу, память — не пленка, на которую что-то записывается. Она куда больше похожа даже не на литературный, единожды созданный текст (это уже отдельный артефакт, как нарратив сна — не сон), а на изустную легенду, которая всякий раз звучит немного иначе, потому что создается в момент сказывания.

Как Мазепа стал героем романтизма? (Часть 2)

Здесь инициативу перехватывает Байрон — поэт-новатор, и превращает средневеково-декамероновский адюльтер в соматическую драму. Те интенции, которые сегодня существуют в искусстве, в свернутом виде уже содержатся в романтической литературе. Например, ирония в тех моментах «Чайльд-Гарольда», которые диктуют высокий штиль. Что свидетельствует о постмодерне как закономерном развертывании (загнивании) модерна, но это уже другой разговор.

В поэме рассказывается о том, как Мазепа, будучи пажом, влюбился в жену старого графа. Страсть оказалась взаимной, потому что возлюбленная была на тридцать лет моложе мужа, и кончилась предсказуемо: незадачливые любовники схвачены, Мазепа привязан к коню, только что взятому из табуна. Для эпохи Байрона это крайне прозрачный символ. Конь, в классической традиции олицетворявший страсть и чувственную природу, еще не ведал узды и шпор, и был «дик, точно зверь лесной».

Путешествие, которое занимает добрую треть поэмы, это опыт переживания от первого лица, я-описание опытов тела: жажда, попытки разорвать путы, озноб, боль в затекших руках, кровотечение от ремня, ранящего кожу, гул в ушах, темнота перед глазами, бред и обморок. Где-то здесь происходит репрезентационный переход трансцендентных онтологий к имманентным (на территории живописи это случилось раньше, чем в литературе).

Пот Мазепы льется на буйную гриву коня: почти «Похищение Ганимеда» кисти Микеланджело (один из немногих мифологических сюжетов, где дикое животное утаскивает мужчину, а не женщину). Для полного эффекта уже гибнущая лошадь оказывается на пути дикого табуна, обтекающего ее сплошным потоком мчащихся тел (тоже сюжет для картин, «Мазепа, окружённый лошадьми»). Мазепа часами лежит, привязанный к стынущему телу, пребывая в бардо умирания, пока его не подбирают казаки.

Таким образом, мы имеем дело не только с чувством, бросающим вызов застывшим социальным формам, что тревожило романтиков, но и с описанием телесно-эмоционального переживания — ситуация, нехарактерная для классицистской литературы. Ко всему прочему, эту историю пожилой Мазепа рассказывает королю где-то в кустах после разгрома под Полтавой, чтобы к концу обнаружить, что Карл уже давно заснул — все это был театр одного актера, делающий читателя конфидентом. Неудивительно, что художников начала ХIХ века впечатлил этот образ.

Как Мазепа стал героем романтизма? (Часть 1)

Джордж Байрон в числе прочего написал поэму о Мазепе, в которой тот представлен драматическим персонажем: обнаженного героя привязывают к дикому коню и отпускают в леса. Эта история так взволновала живописцев романтизма, что Mazeppa стал своего рода Святым Себастьяном. Его рельефная стать, рифмующаяся с мускулами вздыбленной лошади, запечатлена Жерико, Делакруа и другими титанами драматически-исторической живописи.

Одним из первых о Мазепе и дикой лошади, почерпнув этот сюжет у поляков, написал Вольтер в «Истории Карла XII, короля Швеции»: «Еще в молодые годы у него была интрига с польской дворянкой, муж которой, прознав про сие, велел привязать обнаженного любовника к лошади и прогнать на волю судьбы». Байрона эта история очень увлекла, причем политическая роль персонажа была для нее только фоном.

В отечественном представлении Мазепа визуализируется, как правило, по поздним портретам, где он выглядит как усатый запорожец, похожий на бочонок. Опять же, орден Иуды и все в таком духе. Поэтому эротизм и чувственность тут могут показаться несколько внезапными. Но нас этот сюжет интересует как раз с точки зрения эстетики — и немного старинного права, о чем небольшая преамбула.

Вплоть до довольно позднего, условно буржуазного, времени часть наказаний осуществлялась сеньорами или простыми горожанами. В первую очередь это касалось морально-бытовых огрехов. Например, родственники Элоизы, которые сурово поступили с Абеляром, были в своем праве. В одном немецком городке в XVI веке за счет граждан содержался особый осел позора, чтобы задом наперед катать на нем провинившихся. То есть, речь не о вынесении смертных приговоров, которые осуществлялись королевским судом, а о показательных карах, болезненных или позорных.

Возможно, решение вопросов между шляхтичами, которые не убили друг друга на месте, вероятно, только по причине юности Мазепы, тоже произошло в русле этих нюансов правосознания. То есть, раздевание и привязывание к коню могло быть куда менее романтическим, чем на картинах Верне: типовое показательное наказание для прелюбодея, сопровождаемое улюлюканьем и киданием несвежих овощей.

В романах XIX века часто встречаются такие конструкции:
Она вынула конверт и в течение пяти минут изучала его самым внимательным образом (на почте)

Минут десять он хранил молчание (в публичной речи)

Он замер как громом пораженный и несколько минут не мог вымолвить ни слова (в приватной беседе)

Для современного понимания времени ситуация странная и даже дикая. Можем ли мы представить себе оратора, который замолк на десять минут?

Интересно, что это такое — буквально другое переживание времени или романтическая гипербола? И есть ли разница между первым и вторым, если согласно, например, Хейдену Уайту XIX век суть набор хронотопов, которые диктуются литературой соответствующей эпохи?

В пользу альтернативного временения говорит концепция «процесса цивилизации» как порывания с аффективными, непосредственными проявлениями. Иногда об этой цивилизационной сделанности предупреждают и классические тексты (что-то типа «я погрузился в раздумье и потом ответил»).

Образованный человек модерна все обдумывает и только потом обращается с речью, мудрой и красноречивой — по крайней мере, такой она нормативно должна быть — а значит, к красноречию нужно подготовиться. На деле это может означать, что люди действительно брали большие паузы в речи.

Сказать об этом что-то наверняка представляется трудным в том числе потому, что когда речь стала фиксироваться для аудиозаписи, моменты размышления предсказуемо сжались.

Еще одна неклассическая категория, которая заслуживает внимания — это милое. Кому-то разговор о ней кажется почти неловким — казалось бы, приватное явление, мир детской и гинекея. Но это было справедливо для классической западной эстетики, которая уже, в общем-то, не существует.

Сегодня ситуация не исчерпывается тем, что частные коммуникации наводнены мемами, эмоджи и потешными собаками — хорошими мальчиками. По факту милое вовсю захватывает официальное инфопространство, в котором прежде было невозможно представить уменьшительно-ласкательный дискурс. Крупные корпорации предлагают пассажирам такси делать «бум» ботиночками, маскоты в виде зверюшек и девочек есть у мобильных приложений, олимпийских сборных и видов артиллерии.

В числе первых это теоретически осмыслили, что неудивительно, японцы — Инухико Ёмота в книге «Теория кавайи» описывает, в том числе, темные стороны бытования кавайного в культуре (тут еще нюанс в том, что между японским кавайи и западным cute проводят некоторое смысловое различие: второе задорнее и агентнее).

Книга под редакцией Мичико Окуры «Проектируя кавайи» (Kawaii Engineering) деловито предлагает инженерные методологии для оценки восприятия кавайи с использованием виртуальной реальности и биологических сигналов — с математическими моделями, экспериментами, отслеживанием движения глаз. То есть, верный расчет квадратуры круглого кота гарантирует успешность в разработке продуктов и услуг.

Смыслы милого в контексте манипуляционных технологий либерального капитализма описывают Эми Айрлэнд и Майя Б. Кроник в недавно вышедшей книге «Милый акселерационизм» (Cute Accelerationism) — о том, как экспансия няшного культивирует беспомощность и инфантилизм в обществе потребления. Говоря глобальнее, речь про новые стратегии «смерти субъекта», убаюкивающие-умилительные и поэтому безболезненные — постчеловеческая ризома обращается кавайизомой.

В свете этого «проектирование кавайи» хочется назвать «сборкой кавайи», потому что «инженер» тоже часть ассамбляжа.

На мой взгляд, все так называемое философское консультирование и практические стоицизмы, смыкающиеся с мотивационной литературой и психологией, отдают махинацией, что и порождает недоумения из поста выше.

Во-первых, такие форматы предоставляют урезанный вариант древних философий, где можно все основания удалить и оставить только «практические методы». Хотя сами стоики, например, римские, могут казаться простыми только потому, что предполагают, будто все уже прочитали древних (они ощущают себя карликами на плечах гигантов, это уже философия упадка).

Во-вторых, как правило, в античности счастье являлось не более чем побочным продуктом правильной философии. И понималось оно не гедонистически, а, скорее, как интеллектуальное удовольствие от реализации своего разумного начала.

К тому же вся эта поп-психология исходит из предзаданного тезиса о безусловной ценности душевного комфорта. И ценности жизни вообще, что в контексте постсекулярного мышления не очень понятно на чем основано. В психотерапии есть, например, работа с ценностями, но нет работы с их источником. А значит, непонятно, на чем вся аксиология базируется. Так-то «стоит ли жизнь вообще того, чтобы ее прожить» — это классический вопрос, и не все философы, от Гегесия до какого-нибудь Бенетара отвечают на него утвердительно.

Говорят, в академическом пространстве тоже такое происходит.

Telegram

Лаконские щенки

Большая часть современных гуманитарных факультетов именно так свои программы и продвигают. Это называется прагматизация знания, и в посте ниже -- её наглядный пример, доведенный до соцсетевого абсурда. Сократ помогает затащить девушку в постель и заодно…