[ Я положила кусочек чего-то, — может быть, хлеба, — что-то маленькое, мизерное, что я могла передать ему. Пакетик был крошечный.
<…> Я шла. Солнце светило. Сверкал снег. Красота сказочная. А навстречу мне шли два мальчика. В шинельках, в каких ходили гимназисты при царе. И один поддерживал другого. Этот уже волочил ноги, и второй почти тащил его. И тот, который тащил, умолял: «Помогите! Помогите! Помогите! Помогите́»
Я сжимала этот крошечный пакетик и, конечно, не могла отдать его. Один из мальчиков начинал уже падать. Я с ужасом увидела, как он умирает. И второй тоже начинал клониться.
Все вокруг блистало. Красота была нечеловеческая — и вот эти мальчики...
Я шла уже несколько часов. Очень устала.
Наконец поднялась на берег и добралась до тюрьмы.
<…>
Я назвала фамилию — Ювачев-Хармс — и подала свой пакетик с едой.
Мужчина в окошке сказал:
— Ждите, гражданка, отойдите от окна, — и захлопнул окошко. Прошло минуты две или минут пять. Окошко снова открылось, и тот же мужчина со словами:
— Скончался второго февраля, — выбросил мой пакетик в окошко. И я пошла обратно. Совершенно без чувств. Внутри была пустота. У меня мелькнуло: «Лучше бы я отдала это мальчикам». Но все равно спасти их было уже нельзя. ]

Воспоминания Марины Малич (Дурново), второй жены Хармса, были записаны и опубликованы в середине 90-х.

У того, кто судит о чём-нибудь свысока, особенно интересно меняется выражение глаз. Иногда они загораются боязнью того, что их хозяину начнут возражать, а то и готовностью принять вызов и атаковать самому. Если же человек презирет что-либо неосознанно, его белки заливает смесь экстаза и собственного превосходства, а зрачки словно подёргивает пеленой.

Саяка Мурата, Человек-комбини /

Переписка Чехова с Машей. 9 ноября 1889 Мария Павловна пишет из Мелихова, вплетая народные приметы: «Как настанет вечер, нападает тоска и страх. … Гудит ли самовар, свистит ли в печи, или воет собака - все это производит страх и опасение за будущее… В день моего приезда был пожар у Зеленцовых...".

Через несколько дней Чехов отвечает знаменитым:

[ В Ялте тоже воют собаки, гудят самовары и трубы в печах, но так как я раз в месяц принимаю касторовое масло, то всё это на меня не действует. Скажи матери, что как бы ни вели себя собаки и самовары, всё равно после лета должна быть зима, после молодости старость, за счастьем несчастье и наоборот; человек не может быть всю жизнь здоров и весел, его всегда ожидают потери, он не может уберечься от смерти, хотя бы был Александром Македонским, — и надо быть ко всему готовым и ко всему относиться как к неизбежно необходимому, как это ни грустно. Надо только, по мере сил, исполнять свой долг — и больше ничего. ]

[ Все, что у нас зовется колонизацией, миссионерством, распространением цивилизации и пр., имеет и другой облик — облик хищной птицы, которая с жестокостью и упорством находит добычу подальше от своего гнезда, что отроду свойственно пиратам и бандитам. Все эти орлы и прочие хищники, которые украшают наши гербы, психологически верное представление о нашей истинной природе. **]

Карл Юнг, Воспоминания, сновидения, размышления**

Все, что взял у Тебя, до копейки верну
и отдам Тебе прибыль свою.
Никогда, никогда не пойду на войну,
никогда никого не убью.

Пусть танцуют, вернувшись, герои без ног,
обнимают подружек без рук.
Не за то ли сегодня я так одинок,
что не вхож в этот дьявольский круг?

Мне б ладонями надо лицо закрывать,
на уродов Твоих не глядеть.
Или должен, как Ты, я ночами не спать,
колыбельные песни им петь?

Борис Рыжий, 1996

[ Подвести итог жизни некоторых людей очень просто – эта жизнь все равно что стук хлопнувшей двери или кашель, раздавшийся на темной улице.
Вы выглядываете в окно, а улица пуста. Тот, кто кашлянул, уже исчез. ]Смерть— дело одинокое, Брэдбери.

– Вы не американец? – спросила девушка.

– Нет, немец.

– Ненавижу немцев.

– Я тоже, – согласился я.

Она взглянула на меня с изумлением.

– Я не говорю о присутствующих.

– И я тоже.

– Я – француженка. Вы должны меня понять. Война…

– Понимаю, – сказал я равнодушно.
Уже не в первый раз меня делали ответственным за преступления фашистского режима в Германии. И постепенно это перестало трогать. Я сидел в лагере для интернированных во Франции, но не возненавидел французов. Объяснять это, впрочем, было бесполезно. Тот, кто умеет только ненавидеть или только любить, – завидно примитивен.

/ Тени в раю, опубликован в 1971, уже после смерти Ремарка

[ Как любой человек, способный к некоторому самоанализу, я полагал, что раздвоение моей собственной личности — мое личное дело и касается только меня. Фауст поведал мне об этом, произнеся спасительные слова: "Но две души живут во мне, и обе не в ладах друг с другом", хотя и ничего не объяснил. Мне казалось, что это сказано про меня. Когда я впервые прочел "Фауста", я не мог знать, насколько пророческим для Германии окажется странный героический миф Гёте. Я понял лишь одно: это касается меня лично. Осознав, что именно гордыня и непростительное легкомыслие Фауста явились причиной убийства Филемона и Бавкиды, я ощущал свою вину так, как если бы сам принимал в прошлом участие в их убийстве. Эта странная мысль пугала меня, необходимо было искупить этот грех или, по крайней мере, не позволить его повторения. ]

«Воспоминания, сновидения, размышления.» Книга любимого Юнга, которую я читаю и перечитываю.
Если найдете ее в бумаге — высылайте посылки.

[ На меня очень сильно подействовал рассказ Тараса Шевченко, записанный в его дневнике. Рассказ такой:
«Шёл я в декабре по набережной. Навстречу босяк. Дай, говорит, алтын. Я поленился расстегивать свитку. Бог, отвечаю, подаст. Иду дальше, слышу — плеск воды. Возвращаюсь бегом. Оказывается, нищий мой в проруби утопился. Люди собрались, пристава зовут… С того дня, — заканчивает Шевченко, — я всегда подаю любому нищему. А вдруг, думаю, он решил измерить на мне предел человеческой жестокости…» ]

Марш одиноких, Сергей Довлатов.