(временный пост)

Друзья! в моих группах по русскому языку (ЕГЭ, ОГЭ) осталось несколько мест. Группы маленькие, до пяти человек. Занимаемся по воскресеньям. Сейчас есть такое время: ЕГЭ (по воскресеньям, 15:00, МСК) и ОГЭ (по воскресеньям, 17:00, МСК). Начинаем 13 октября. Опыт езды на электричках подсказывает мне такой сервис: «Если кто-то заинтересовался, я подойду и научу вас тереть чеснок на примере арахиса». Поставьте в комментарии плюсик, я напишу вам.

Журчит арык, падают желуди, тяжело дышит в темноте неоновый ошейник. Все должно бы говорить об умиротворении, но не помещается в катастрофу. И правда: мопед расстреливает и дыхание, и воду, потом взрывается на повороте. Крупные мужики с рюкзаками душно обнимают худенький памятник Цоя, жмут его под мышку. Когда-то писали «Цой жив» на стене гаража, а теперь блестят лысиной. Устало и чуть-чуть мимо писают фонтаны. На каждой лавочке - от Гоголя до Абая - негромкие разговоры. Хотя мама Кузьмича обливалась... Короче, когда родился сын… Бл.., это прикол! ….классической музыки. Я помню, когда… - на придаточное наехал автобус, но бог с ним, я сам помню, как последней осенью шел по вырубленной в лесу поляне, и высоко тянулась желтая трава. Но это неправильно помнить, поэтому тесню все прочее тремя вполне конкретными вещами: слоеное тесто «Бабушка Аня», пластырь (купил кроссовки), хлоргексидин для (необъяснимой, но заслуженной) раны на руке. А поскольку иду так я давно, экономлю воздух, получается: бабушка, пластырь, рана. Закончу надписью, выставившей локти из подвального окна SKY EAGLE. Ну-ну…

сегодня по дороге в магазин порвался - всё-таки - ботинок. я долго, с июня, его уговаривал. ну не покупать же на лето в самом деле. ну не такая жизнь теперь, чтобы по первому требованию. ну дотерпи до осени. шнурки же вообще как новые. штаны спускал пониже, чтобы они отвлекающим образом колыхались. а также тёмные переулки. стоять у стенки. прятать ноги под лавку. всё это продлевало жизнь ботинка. и вот второго сентября, по дороге в магазин, за драмтеатром - нога выскользнула в открывшуюся окончательную трещину. и моя пятка стала фактом проспекта Абая, на который я всё же, не сменив планов, свернул. можно было бы пройти тёмным Курмангазы, но там в паре мест рестораны выставлены ну прямо на дорогу. а тут мы с пяткой. поэтому решил затеряться. время от времени нас с пяткой расстреливали фарами самокаты, показывали всё моё убожество. позади - пятка, растерянная спина, спереди - борода с проседью, стыдящееся лицо. в магазине - быстренько: сыр по огромной акции полкило, оливки, сливки. хотелось громко петь, чтобы отвлекать всех от пятки. показывать чайку в небе. "совсем опустился", - шептали у меня за спиной девочки, взвешивающие котлеты. "сразу видно, что не айтишник", - хохотала кассирша. "господи, давайте закроемся пораньше, чтобы больше тяких, с пяткой, не заходило", - говорил устало охранник. мы с пяткой выскочили пробкой, свернули, пропали в темноте, побежали. фонтаны уже на работали. в школах уже горели поздние окна. жизнь уже длилась такою. завтра запощу пару анонсов моих уроков и курсов. пятка вопиет.

пока я хожу по городу, всё больше замечаю в себе ненаписанных текстов. раньше можно было бы про эту девочку в парке, которая самокатом расколола большую компанию, и компания засмеялась, потому что самокат крохотный, а девочка в ответ на родительское возмущение закричала неполным набором звуков: "не надо меня контролировать!" но теперь грохот и сирены победили всякие голоса во мне, и я смотрю на неё как на моё прошлое, особенно если заметить (а я заметил), как за ней побежал отец, крупный, непривчный к бегу, особенно по жаре, особенно в неудобных джинсах, но побежал, причем не чтобы наказать, а от желания устроить с ней какие-то перегонки и отвлечь от компании, через которую она и второй раз проехалась бы, потому что ещё громче: "я знаю, что делаю!" и в его полном, неловком теле чувствовалась какая-то мужская доброта, которая и раньше могла вызвать во мне слёзы (во всяком случае я запомнил отца с дочкой на руках, зима, московская область), а уж теперь - и подавно.

я мог бы и про собачников, которые с недоверием смотрят на нас и время от времени спрашивают: "а эта собака давно у вас? а то тут был вот такой же мопс, у которого тоже не ходили задние ноги, но с ним гуляла совсем другая женщина". и мы второй год идём тропинкой этих двоих - совсем другой женщины и совсем другого, но тоже без задних ног мопса. и только мы забываем о них, как снова кто-нибудь, а, может быть, и всё та же высокая женщина, очень суровая, очень похожая на выжившую в борьбе с маньяком джейми ли кёртис, спросит: "а у вас всегда была эта собака?" она была у нас всегда, говорим мы, улыбаемся, не обижаемся на джейми, ведь за ней гонялись частей десять - не мудрено забыть, что мы это уже обсуждали и под ёлкой, и под каштаном, и под абрикосом. но, конечно, и пугаемся тоже, потому что как ни крути, но кто-нибудь из них - женщина ли, мопс ли - умер, и однажды мы вот так же пропадём. но пугаемся несильно, потому что сирены давно объяснили нам: так и надо.

я мог бы и про продавщицу в местном молочном магазине, с которой у меня уже многомесячный поединок: я ей очень вежливо, а она не отвечает, ныряет под прилавок разбирать коробки, а если я совсем уже наступаю на неё со своим здравствуйте-вот ведь жарища на улице-пакет не нужно, спасаю планету-спасибо-спасибо большое-до свидания - смотрит из плена моей вежливости на чистящие средства у меня за спиной. и думает, наверное, как бы зачистила она этого пуделя, не сумевшего ничему этому помешать. за эти полтора года однажды только она сказала мне больше чем "пакет?": был морозный день, она курила на крылечке в своих оборках униформы молочного магазина, а потом, когда я выбирал творожки, долго кашляла над кассой, и вот тогда она сказала - не то чтобы мне, но всё же, кажется, если бы я не выбирал творожки рядом, она прокашлялась бы молча: "сама болею, сама курю". и посмотрела на чистящие средства с лёгким румянцем на щеках. ох и обрадовался я: да, там мороз, но когда куришь не так холодно, правда? не болейте. она посмотрела на туалетную бумагу, кашлянула и спросила: "пакет?" спасибо, не надо, спасаю планету. глупо, подумал я, ждать разговора от человека, если сам я слов своих - грохот, тревога, сирена - не слышу.

ну вот хотя бы так.

было и так понятно, что делать этого не надо, что я не могу позволить себе вспоминать и рассматривать, раз эта влажная тонкая плёнка и так следует за моим взглядом, куда бы я ни - буквально куда бы я ни – и всякий раз зима, мороз лезет в воротник, а там уже духи выходного дня, которые я стеснялся носить на работу в школу, а вот если из "дикси" выйти в сторону двенадцатиэтажек и тыльной их стороной пробраться к полю, в деревню, раздражать деревенских собак, смотреть на церковь, то можно и с этими духами. и даже за это бил себя (по глазам?): хватит, отвяжись, умоляю, проморгайся! но для текста, который я пишу (и не допишу никогда?), понадобилось посмотреть форму балкона, и я легко, как легко, забывшись, включают воду, когда сняли сифон, вбил улицу, дом, не испугался сайта виртуальный в (не могу дописать слова), нажал. и как вода катастрофически льётся из отсоединённой трубы, так и тут полетели фотографии 2002 года. кто-то обошёл каждый дом. всё серенькое, ещё без пластиковых, удушивших окна, стеклопакетов, а также осень, дожливый день, те машины, те лужи, та грязь у гаражей, пошёл по каждой улице, искал даже книжный развал в торговых рядах, который мы с мамой называли "у близнецов", в кинотеатре художественный идёт фильм "часы". в конце концов замаханулся, выстрелил в воздух, погнал себя, бесхребетную, безжизненную, меланхоличную дрянь вон. вон! и жил пару недель легко, пока сегодня не увязался за парочкой, от которой пахло совсем другими, но всё-таки моими духами, синенькими, дешёвыми, названными вслед за давно состарившимся киноактёром, который теперь уже не машет шпагой, не стреляет, не ругается с женой, а сладковато, синеньким, пахнет. даже в тень отступил, чтобы не видно было, как дрянь плачет.

То, что всё пропало, давно понятно, но появляются детали, в том числе стыдные, оседающие песком во взорванных сандалях, а всё-таки требующие моего внимания. Юлой крутящаяся Тори Эймос, умеющая как-то по-паучьи, в шесть – может быть, даже в восемь – рук играть на двух инструментах, но делавшая всё это как будто напрасно, потому что мне билет достался вместо кого-то - так доедают нелюбимую еду: не пропадать же. И я ёрзал, был вечер рабочего офисного дня, Тори Эймос давила ноту, я давил зевок. Через несколько лет пошёл на Шаде. Мне нравилось, что можно долго, ну прямо от Динамо до Белорусской, идти под одну её песню, а также это была одна из первых кассет, которые мне дала послушать одноклассница Люда, потом выбросившаяся из окна, и я, хоть Люда тогда была ещё жива, помнил этот обмен - послушай, мне брат дал, самбади олреди брок май харт. Это было безопасно, потому что она любила бэкстрит бойз - того, что с бровями, а я - доктора Росса, и мы так страдали из-за любви, что эти песенки отвлекали нас, бай ё сайд, бейби. Я купил билет где-то в глубине зала, настолько под балконом, что тяжело было дышать. Справа от меня (кто был слева – отрезала память) оказалась семейная пара: у каждого - по видеокамере (телефоны тогда ещё не умели снимать), оба сидели с ровной спиной, оба полненькие, русенькие, почти не двигались, не аплодировали - снимали, поддерживая левой рукой локоток правой, из-за чего казалось, что они просят слова на комсомольском собрании. Я переживал, что они не хлопают, потому что видел концерты Шаде где-то в Новом, например, Орлеане, и мне было стыдно, что все мы так хлопаем, как будто она Эдита Пьеха. В какой-то момент я даже подумал, что эти двое справа могут быть пираты - снимают концерт в две камеры, чтобы потом его напечатать на дисках, пахнущих рыбой, и продать на Савеловском рынке, на Горбушке, в подземном переходе у станции метро Южная. С тяжёлым чувством я следил за ними, сам хлопал подчеркнуто сильно, но тоже получалось не как в Новом Орлеане, а как на концерте Людмилы Гурченко. Но на одной песне она прокололась. Какая-то была, наверное, особенная сценография, яркий свет, требовательный поворот головы певицы - всё как-то сложилось, и дама вдруг громко и пронзительно вскрикнула: «Из ит э крайм?» И подумав: «Зэт ай стил лов ю…» И я почувствовал, что она невиновна, что её ботиночек всё-таки стучит по полу в ритм, что она снимает это (хоть и болит спина), чтобы потом они с мужем включили дома на плоском телевизоре дивиди и вспомнили, как хорошо сходили, эй Таня, Таня, Танечка, неси скорей обед, Слышишь? Это я! Из ит э крайм? Ноу, итс нат. А последний раз - выпускной. По помпезной традиции лицея он проходил в каких-то роскошных местах - и вот даже там. Я ходил потерянный, старый, дурно выбритый, мне хотелось побыстрее сбежать, чтобы не видеть ни сильно повзрослевших (платья, макияж, причёски) детей, ни праздничных учителей, ни запуск (наносивший ущерб экологии) шариков в московское небо. На последних уроках года я упрашивал: не надо, не запускайте в воздух шарики, это вредит экологии. Как наивно это звучит сейчас. Из ит э крайм? Оу, ес, ит из. Ушли с коллегой пораньше, я не оглядывался, чтобы не видеть запуск шариков, и больше там не был.