Потому что время — это цилиндрическая крепость, цитадель, и человек — ее заключенный, скособоченная фигура, запертая в этой не-жизни-времени, которое одновременно и существует, и только кажется или мнится, в этом времени, которое не движется, но и не исчезает.

Это не чувство волшебной и сулящей разрешение предопределенности, которую сплетает где-то за пределами времени-пространства судьба-кружевница и навевает музицирующий Ангел Господень, как у Караваджо на картине «Отдых на пути в Египет», но чувство томительной набоковской «почти встречи». Мальчишка-посланник из «В ожидании Годо», несомненно, явится и снова обманет разуверившееся в обещании знака судьбы ожидание.

Счастливая кульминация с геройствами и торжеством самотождества («аз есмь царь»), может статься, просто греза героя, все его «приключения» — серия лихорадочных видений в попытке уклониться от оспаривания самотождественности, вернуть собственное имя, накарябанное на песке: был владетельный царь, стал нищий скиталец, буквально — умерший, то есть сошедший туда, откуда смертным возврата нет — в Аид. Так «человек модерна», вооруженный хитроумием и немыслимыми доселе ухищрениями магической силы, опекаемый богами небес и гениями мест, превращается в пустое место, никого, анахронизм.

Великий пересмешник Джойс создал свою головоломную «Одиссею», в которой еврей средних лет, которому регулярно наставляют рога, рекламный агент, целый день в июне 1904 года от Р.Х. бродит по Дублину, выпивает, пытается «приударить» на пляже за косолапой девушкой, идет в район «Красных фонарей», напивается еще больше, встречает молодого парня, приводит его домой посреди ночи, возможно, пытается подсунуть молодому парню свою жену, на чем шестисот страничное сказание заканчивается. Негероический герой, путешествующий по луже обыденности, Одиссея социального реалиста, для которого поэма Гомера — просто еще одна байка, побасенка, «охотничья история» подвыпившего буржуа вечером в кругу домашних.

Беккет в Трилогии создает собственную Одиссею, где миф так же, как у Джойса, деконструируется, но совершенно в ином ключе. Миф не повторяется на новом витке различающего обновления, но размыкается. В мире Беккета Моллой, становящийся Мэлоуном, и, наконец, совсем как Улисс, Безымянным, Никем, не может вернуться домой, потому что его дома никогда не существовало («когда я вышел из дома, меня дома не было»). Путешествие становится треснувшим образом утраты, длящегося разрыва, движением в никуда вдоль обочины, которое никогда не завершается, ни движение, ни обочина. Моллой — это анти-Улисс, прекрасно осознающий гомерический обман мифа о возможности дома и возвращения.

Анти-Улисс
Кто такой Улисс? Его путь — путь к завершению, возвращению к истокам, к устойчивой структуре мироздания, которая может быть восстановлена путем упорядочивания пробивающегося из всевозможных щелей в этой структуре хаоса. Это витиеватая дорога от хаоса к порядку, от адюльтера и разврата к семейной верности и целомудрию, от горькой разлуки к радостной встрече. Его приключения, «его борьба» — борьба за восстановление гармонии. Гомер утверждает героический миф о возвращении и восстановлении орднунга. Одиссей преодолевает моря, море смут и море врагов, дабы властительно, хоть и не без помощи покровительствующих ему богов, вернуть свое место в мире.
Согласно Адорно, Хоркхаймеру и прочим фрейдомарксистам, Одиссей, этот «человек модерна», представляет собой мифологический прототип мелкобуржуазного субъекта, ключевой электоральной базы фашизма и национал-социализма, т.е. фашизоидной, авторитарной личности, готовой на любые бесчеловечности (вплоть до геноцида и антропофагии) ради сохранения буржуазного уюта и поддержания «нормальности», которой единственно он вожделеет. И действительно, Улисс — апологет “Heimat”-родины, малого экзистенциального пространства принадлежности, регионалист-«деревенщик», при этом не чурающийся техник, «подлых» и недостойных с точки зрения классического грека ремесел и уловок. Но делает ли он это по своей воле? Нет. Улисса выбрасывают во внешний мир при помощи дьявольской уловки своего двойника — политехника Паламеда. Машина, образуемая Улиссом, его плугом и младенцем-сыном — плод дьявольского ухищрения, изгоняющего Улисса в агональный мир войны и неприкаянных странствий.
Горький урок выучен, иллюстрацией чему служит «Одиссея» — серия новелл, на которые герой вынужден идти для реализации своей консервативной программы возвращения домой и восстановления микрокосмической гармонии. В мир-кокон, в котором нет никакой ннужды в техне и прочей кибернетике. В золотой век, где время навсегда застыло, век вечной и не нарушаемой ничем гармонии и возглавляемого Улиссом единолично порядка.
Выходит, что «человек модерна» — это инженер причудливых машин и их же невольный испытатель, рискующий всем, но единственное, что ему нужно — возвращение в исходную позицию, консервативная революция. В этом смысле новый Улисс, Эней, вовсе не Улисс, а анти-Гектор, принуждаемый к участи Ахиллеса, царя войны, и Агамемнона, царя старого мира, опрокидываемых в будущее римского мировластья.
При этом проект Улисса, конечно, утопичен и невозможен без метафизических костылей, предоставляемых старыми богами. Этими старыми богами, благоволящими человеку модерна, становятся, вероятно, государственные институты. Ведь сам «модерн» для французского народа-этатиста рождается с возникновением французского государства — это и есть начало «Нового времени» из учебников истории, хотя всегда маскируется под иные события. Значит протеизм и злосчастные блуждания, на которые обречены современные улиссы, могут счастливо разрешиться. Есть такой слот на поле возможностей — барабане Фортуны.
Впрочем, парадокс Улисса, «бегущего, чтобы стоять на месте» – в двух смыслах-направлениях – просто оптическая иллюзия. Во-первых, успех его «консервативной программы» по возвращению домой — просто художественная условность, никакого счастливого разрешения в приземленной реальности, а не мифологической конструкции, ситуация Одиссея иметь не могла. Пенелопа не смогла бы устоять под натиском женихов, Телемака придушили бы в пеленках, волшебство богов, механически выталкиваемых на сцену — скверный анекдот, древнегреческая театральная байка. У Итаки нет будущего, это заурядный островок, эфемерный как пена волн. Который сгинет в коловращении греческих усобиц, над которыми уже грозно нависает тень римского всевластья, подобно тому, как в финале «Апокалипта» Мела Гибсона индейцы видят сквозь заросли причаливающие испанские галеоны.

С другой стороны, кто читает Данте с любовью? Обалделые профессора, которые создают себе культ какого-нибудь поэта или писателя и правят в его честь странные филологические обряды. Я думаю, современный интеллигентный человек должен читать классиков с долей «отстраненности», то есть только ради их эстетической ценности, тогда как «любовь» включает в себя приятие идеологического содержания стихов: любят «своего» поэта, художником же вообще «восхищаются». Эстетическое восхищение может сочетаться с известным презрением «гражданского свойства»: так было у Маркса по отношению к Гете.

А. Грамши, из письма Юлии Шухт, 1 июня 1931 г.

Городок этот, населенный изначально загорелыми, с вытянутыми и узкими как у дорад и камбал головами испанскими рыбаками, не знавшими Средневековья (совсем как прустовский Бальбек), раскинулся по обеим сторонам великанообразной скалы. Возле берега уже давно (будто по разнарядке в каждом крохотном городке такое быть должно!) раскопали остатки какого-то мхом поросшего римского лагеря, честно сказать, в достоверность этих разворошенных землекопами оснований верится с трудом — камни как камни, за тысячи лет намостить такое могли раз сто под копирку. Недалеко рыбная биржа — пустой после полудня амбар, с несколькими почерневшими от солнца и ветра, невесть чего высиживающими сгорбившись с сигареткой на крохотных табуретах рыбыками. О которых легко можно посудить, будто, как и их предшественники, не знавшие Средневековья, ни пост-, ни мета- модерна знать они не знают.

“Ну уж Бальбек-то я знаю прекрасно! Бальбекская церковь, двенадцатого и тринадцатого веков, еще наполовину романская, представляет собой, быть может, наиболее любопытный образец нормандской готики, но это еще что! Есть в ней нечто и от персидского зодчества». И эта местность, до сих пор казавшаяся мне обломком первозданной природы, современницей великих геологических сдвигов, находящейся за пределами истории человечества, – подобно Океану или Большой Медведице, – населенной дикими рыбаками, для которых не существовало Средневековья, как не существовало оно для китов, приобрела в моих глазах особую прелесть, когда она внезапно оказалась вдвинутой в ряд столетий, прошедшей через романский стиль, когда я узнал, что в свой час готический трилистник вкрапился и в эти дикие утесы”

По направлению к Свану. Марсель Пруст

Отсмотрел футбольную Еврокопу. Футбол — это такой пан- и транс-европейский аналог римских скачек и гладиаторских боев, выведенный из флорентийской площадной толкотни. Впрочем, ближневосточная анимализация (тигры, быки, кони на арене) сюда уже проникает — идет плавная кентавризация людских функций в поле (трансгуманизация) — см. упор на атлетизм — вингерам следует уже выдавать колесницы. Мир споро катится в эпоху партий ипподрома. Охват у зрелища планетарный, само «зрелище» уходит на задник. Состязание компактных нацсборных 20 века, принявшее было после Второй мировой форму симулякра табуированных на время военных стычек, выведено на новый уровень имитации. На поле и в официальной картинке славословят франкмасонские соцдемовские заповеди равенства, Братства и трансгуманизма. Сворачиваем за угол — а там сын мавра и сирийки (главная звезда турнира) в микрофон кричит чант о том, что Гибралтар – это Испания, и Утрехтский мир 1713 года неправеден. Ему же, мусульманину, кастильская публика предлагает копченой свинины. А итало-индейские метисы из Аргентины за Атлантикой высмеивают африканские корни и сексуальные предпочтения французских атлетов (выступивших, кстати, с политическим воззванием голосовать против ЛеПенши). Я уж не говорю о балканской торсиде, честно упражнявшейся в пении на тему, кто кого больше желает перерезать. На следующих подобных мероприятиях ждем уже полноценной перегруппировки команд и их суппортеров по критериям политического, этнического, расового и социального ненавистничества.

Испытал зуд высказаться на тему «право- или леворульных интеллектуалов». Даю волю зуду. Топология «права-лева» и связанные с нею несчетные рулоны риторики всегда казались чем-то пустым и тщетным. Можно взять происхождение этой душевной ориентации (и проявляется она, в отличие от какой-нибудь, ну, не знаю, половой, только в особую минуту — как в январе 1793-го) — расположение гласных в Конвенте — и городить городки на тему согласных с королевским вето и не согласных: у первых, мол, магическое рабское сознание (либо же апелляция к консервам нормальным), вера в трансценденцию и освящаемую ею Иерархию, а вторые де ратуют за имманентизм (деструкцию и синтез). И прочий бред аля Эд Надточи. А в финале (moment de vérité) всё просто-напросто сводится к решению об убийстве одного конкретного человека. Убить или нет. Так вот. Сенека был интеллектуалом, вроде бы. Правым или левым, то есть великая тайна. Более интересен вопрос: кем был Нерон? Правым или левым тираном? И кто из них двоих больший тиран?