В этом году я гораздо меньше писала, не к своей чести, не потому что экономила буквы, а потому что не могла производить смыслы. Я нечасто писала о чем-то очень личном, а в этом году личным стало все, а Берлина в моей жизни – все меньше. Из девяти месяцев, два я провела в Москве, Тбилиси, Валенсии и Штатах, проходила в каждом из них, каждый день по десятку километров, и кажется, навсегда потеряла романтический концепт “уехать в другой город, чтобы что-то про себя понять”, потому что философские открытия ждут меня обычном на где-то на двадцатом, и в уже в родном городе, пройти столько, кажется невозможным. Поэтому понять что-то и замедлиться, у меня не получилось ни в одном из этих городов, а как только зашла в квартиру, села на диван, и сразу все прояснилось – я дома, мне все понятно.

Моя знакомая написала, что не видит больше смысла оставаться в Берлине, и я сама каждый каждую осень ищу этот смысл. Особенно сильно я в нем нуждаюсь, когда становится холодно и серо, когда иду по улице и припечатываю себя мыслью – теперь это на полгода. Легко любить Берлин летом, а ты полюби его зимой, с его газовыми фонарями, пьяными мужиками у шпети, неприветливыми официантами и высоким процентом безработицы.

В этом году моему берлинству исполнилось десять лет. Я приехала сюда двадцатилетней, практически без денег и без знакомых. Еще нигде, кроме Москвы, я так надолго не задерживалась. Иногда я прохожу по местам, и думаю – а это было в прошлой жизни, но не в последней, потому что этих жизней как будто несколько. Я живу в городе, построенном на ветру и пытаюсь укротить хаос, а он только им и питается, и на нем держится. Не могу сосчитать, сколько раз в этом году, я разбирала кладовку, и сколько раз, я открывала дверь в нее заново, чтобы понять, что в ней ничего не изменилось. Но если открываю дверцу внутри себя, думаю, вот снова осень, и я без работы, но теперь в моей кладовке если не все по полочкам, то я хотя бы знаю, где что лежит.

Берлин – треть моей жизни, вторая родина моих неврозов. Я до сих пор чаще пользуюсь английским, чем немецким, подаюсь на работы в других городах Германии, там с этим как-то получше, оставляю велосипед у йога-студии на неделю, и искренне радуюсь, что его еще не украли. В Берлине точно не сбываются мечты, ну или не так топорно, как я думала, они сбываются, но иногда он подкидывает что-то такое – случайную встречу в метро, или улыбку, или книгу на улице, типа мол, давай, ты совсем уже меня со счетов не списывай, я не маг и не волшебник, я только учусь.

Лето – время для любви, и Берлин не исключение. Моя подруга Галя делает speed-dating пикники в августе, чтобы вы могли отдохнуть после работы, познакомиться с новыми людьми и классно провести время.

Как это работает?

Вы встречаетесь в парке Gleisdreieck, наслаждаетесь напитками, угощениями и новыми знакомствами, а потом можно будет немного потанцевать!

Парни будут сменять друг друга каждые семь минут, чтобы представиться. В конце надо заполнить небольшую анкету для подбора партнера, а затем начнется after-party.

В стоимость билета входит щедрый бокал вина и закуски.

Будут подбирать пару единомышленникам среди молодых профессионалов от 30 до 40 лет.

Билеты:

2 августа
6 августа
15 августа
22 августа

Неделю назад я получила водительские права. Прошлым летом, когда я только искала работу и дописывала книгу, я подумала, что стоит уже доучить немецкий. А моя подруга говорит, забей на него, пошли в автошколу. Я долго сомневалась, но в автошколу пошла.

Мой берлинский инструктор, назовем его Крис, мне понравился на занятиях по теории, потому что у него всегда было хорошее настроение. Он рассказывал о скоростном режиме и парковке так, как будто бы делится самым сокровенным. По его лекциям все выходило легко, он постоянно улыбался, и называл учеников “мои дорогие”. Что, в контексте цен на права, звучало довольно иронично.

На первом занятии я, разумеется, перепутала газ с тормозом. На третьем он разрешил мне разогнаться до пятидесяти. Крис не знал ни слова по русски, но со мной он выучил направо, налево, господи, боже и блять. На седьмом я вопила от восторга, когда смогла подняться в горку на механике. На десятом я расплакалась, потому что наехала на бордюр, плохо запарковалась и вышла из машины с мыслью, а может быть на фиг вообще эти права.

Когда я была в Москве, я нашла себе инструктора, с которым я договорилась на часик, а отводила все пятнадцать. У Георгия оказался Пежо 206 и приборная панель в иконках. Он сказал: “Выжимай сцепление и поехали за угол”. За углом оказалось Третье кольцо. Он научил меня не бояться механики, доверять зеркалам и получше парковаться. С ним я по-настоящему полюбила водить, выключаясь из своей жизни по полтора-два часа, и это были самые счастливые часы в Москве. Так я поняла, что получала права не только для того, чтобы брать машину напрокат, а чтобы не думать о том, что происходит за ее пределами.

Владелец школы, читающий уроки по теории на русском языке проповедовал толератность и смирение на дороге. “Если он торопится,” говорил препод, “ты его отпусти”. Первый закон немецкого ПДД гласит: “На дороге нужно вести себя так, чтобы никому не навредить и никого не поставить в опасную ситуацию”.

Под руководством Криса я разогналась на автобане до 160. Сказал: “Едем до поселка Herzsprung”. Я ответила ему: “Я уже там”. Он успокаивал меня и велел ничего не бояться, особенно скорости. По дороге спросила у него: “А остановиться на полосе ускорения, это смертный грех?” “Смертный грех,” – сказал Крис, – “это дергать руль и не соблюдать правила безопасности”. Я подумала, что вождение учит не тупить, не дергаться и не бояться в реальной жизни тоже. Думать о тех, кто позади тебя, и впереди. Проверять, есть ли кто в мертвой зоне. И вообще почаще оборачиваться по сторонам, думая о других. И дышать. Нельзя забывать дышать.

За три занятия до экзамена я снова плакала в машине, потому что чего-то заметила, или кого-то не пропустила. Крис сказал, что верит в меня и велел в зеркале себе сказать, что я сдам. Я в себя не верила.

А когда получила бумажку, сказал: “Ну я же говорил”.

Святой человек. Только иконок в машине нет.

Я не писала всю весну, потому что переживала очень сложные времена. Поэтому напишу не про Берлин, а про то, что для меня сейчас очень важно.

Заварила бабушке кофе, налила побольше молока, три ложки сахара: “Давай, давай,” – говорила бы бабушка, наблюдая, как я за ней ухаживаю. Тогда было сорок дней, конец ада для нее, что-то среднее для меня. Мне казалось, что для живых первые сорок дней самые сложные, но оказывается, что работа горя только начинается.

Я испорчена картинками из кино, где бабушка поднимается по лестнице, и там, на самом высоком облаке, стоит дубовый стол, и какой-нибудь архангел скучающе подпирает несуществующую стенку у врат Рая. Вряд ли его бы обнесли забором от тех, кто хочет туда попасть.

На третий день, после “скитаний по земле”, ее бы вызвали к господу. Пока я ходила по Москве, бабушка тоже путешествовала – съездила в деревню на Варшавском шоссе, где она пережила войну, посмотрела бы фонтан на Пушкинской, где раньше стояла ее коммуналка, навестила сестру и заглянула бы к нам с ней домой, пока я складывала ее диван. Потом бабуля отправляется в рай, летит или пешком идет, не знаю, видится с мамой, и со всеми остальными. Следующая остановка – Предисподняя, там нужно делать выводы.

Я думаю, что рай, как и ад, не может быть универсален. У каждого есть свой, где мы проживаем все, от чего бежим, и все, что не хотели бы проживать заново. Рай тоже у каждого свой, у бабули, я уверена, в доступе всегда есть вафельный торт, абонемент в небесную консерваторию, кофе с сахаром и дюжина трехцветных хитрых кошек.

На сороковой день бабуля стоит в коридоре ожидая Страшного суда, но я представляю его совсем нестрашным. Несколько лет назад, когда она еще выходила из дома, она рассказала мне, что пошла перед Пасхой в церковь, на исповедь. Стою в очереди, говорит бабушка, и думаю, а чего стою? Я ведь и не грешила. И пошла домой.

Думаю, что в раю, можно выбрать себе любой возраст, в котором чувствуешь себя счастливым, все помнишь, ничего не болит. Как будто ты в зените всех своих ощущений, никуда не надо идти, только поглядывать за теми, кто внизу.

Когда я видела ее в последний раз, она как будто бы уже что-то знала, и сказала мне: “Никого не вини, просто мое время пришло”. В 2007 году у нее нашли рак, и бабушка плакала – вот бы проводить тебя в университет, брата до пятого класса довести. Бабушка успела три раза съездить ко мне в Берлин и объехать Европу на туристистическом автобусе. Мама сказала ей – вы проживете до девяносто лет, и умрете не от этого. Та к и получилось. Бабуля просто устала, у нее появилась седая коса, которой раньше никогда не было, и я сижу в своей берлинской квартире, смотрю на ее фотографию, и говорю ей – бабуль, пойдем кофе пить, я уже все накрыла.

В последнее время я читала много книг по тому, как человек переживает горе, потому что длится уже несколько лет, еще до февраля 2022. Моя бабушка, женщина, вырастившая меня и научившая вообще всему, что я знаю, болеет деменцией. В прошлый приезд я спросила ее, узнает ли она меня, а она ответила “нет”. Это звучит, как удар, после которого рушится мир, но он продолжается. Все продолжается, и тебе с этим еще жить.

Чувство горя растворяется в повседневной жизни, и собирается осадком, когда свободного времени, становится слишком много. На то, чтобы прожить горе, нужно время, и его никогда не хватает. Хочется взять одновременно три проекта, главное, не уходить в отпуск, и не сидеть без работы. Горе прорывается на зум-коллах, вечеринках, на кухне – ты никогда меня не зовешь, но я здесь. Сейчас самое время.

Всему хочется найти разумное объяснение, не могут же плохие вещи случаться просто так, без смысла. Ужасно хочется бороться с несправедливостью, о ней я тоже думаю, каждый день. Женщина, которая меня вырастила, баюкала меня и пела мне песни, держала меня за руку и научила кататься на велосипеде; женщина фантастического ума и горячего сердца, которая помнила все дни рождения, говорила в нужное время правильные слова, окатывала всех любовью и заботой, теперь не помнит ни дат, ни лиц и имен, и я думаю, справедлива ли старость, и что я могу ей противопоставить, и что я могу изменить.

В пятницу я встретила, наверное, тысячи молчащих людей, с цветами, плакатами, которые также как и я, хотели утешения и причастности. Это был вечер очень долгих объятий, с теми, кого я не видела годы, и кого видела пару дней назад. Нет ничего крепче объятий. Нет ничего утешительнее любви. Если изменить ничего нельзя, если силы закончились, и никаких смыслов нет, я продолжаю искать слова утешения. Чтобы тьма не поглотила, нужно делать то, что делаю – писать тексты, нюхать кошачий живот, вести рабочую переписку, делать права, вытаскивать себя на улицу, но не давать отчаянию тебя захватить. Ему никогда не будет достаточно.

На Рождество я обычно либо уезжала из Берлина, либо работала, этот праздник казался мне навязанным, а не настоящим. Вот Новый год воспринимался совсем иначе с детства - отчим несет домой елку, которая пахнет хвоей, и мы наряжаем ее все вместе, такая у нас традиция. Для себя елку покупать мне никогда не хотелось, да и наряжать ее тоже, как-то жалко, а потом ее еще самой тащить и выбрасывать. С тридцатого числа из дома выходить страшно, в новогоднюю ночь бежать до метро просто жутко, грохот, дым и успокоительные.

В этом году мы остались в Берлине и не стали ничего придумывать. Кроме елки. Мне нужна своя новая традиция, чтобы пахла хвоей, и чтобы игрушки выбирать не одноразовые, а так, чтобы хотелось их потом разворачивать из бумаги, и решать, где будут лучше смотреться. Бабушка тут сказала: “Это рождество ваше по старому стилю”. Мой новый стиль наоборот откатился на две недели назад, и теперь все начинается с двадцать четвертого, а в Новый год заходишь уже отпраздновавший и отдохнувший. Впервые Рождество в Берлине стало настоящим, а я взяла отпуск. Я искренне ничего не делала - ну пирог с вишней испекла, погуляла на свадьбе подруги и с дивана смотрела, как мерцает гирлянда, почувствовав себя наконец на своем месте.

Это был очень сложный год, он проехался по мне паровым катком. Мне нравится слова на нидерландском гербе, Je maintiendrai - на французском, я выстою. Я планировала дописать книгу, получить гражданство и расти в работе. Вместо этого я буду переделывать текст, записалась в автошколу, начала играть в падел, а моя карьера приобрела неожиданный поворот. Этот год научил меня, что как бы не было плохо вчера - на улице или в трамвае, завтра точно будет легче, не знаю как, но будет. Поэтому, даже после катка, я встаю вся выглаженная под мерцание гирлянды, и знаю точно, что я выстою.

Берлин, есть история, которая может стать рождественской историей и даже вашей личной рождественской историей. Послушайте. Я много лет дружу с Мариной Солнцевой, берлинской художницей, активисткой и политологиней. Марина родом из городка Струнино, в котором у нее осталась мама, которая раньше была прекрасным врачом, а сейчас, в основном, сидит дома и переживает за дочку (еще и война, мало кто сохранил адекватность). Маму Марины развели на деньги мошенники-экстрасенсы, сыграв на материнской любви (типа отец Марины зовет дочку в загробный мир, и нужны дорогие амулеты, чтобы решить вопросик). Мама Марины перевела им 10 миллионов рублей (да, это пиздец, но так бывает). Таких денег у нее не было — чтобы спасти дочку, пришлось занимать, сейчас эти долги приходится возвращать. Подробно эта история описана тут, она правдива.

В пятницу, 22 декабря, мы будем собирать деньги для Марины в культурном центре Razam возле Алекса — там с 4 часов вечера всякие благотворительные штуки, продажа вязаных хуев (раньше Марина специализировалась на изображениях хуев), всякие плюшки-ватрушки и даже будут танцы (я подиджею). Но главное это повод всем увидеться и сделать что-то доброе. Рассказать об этой истории было очень нелегко (но они молодцы, что решились), можете себе представить, как себя чувствует мама Марины и сама Марина, но такое, правда, бывает, и если есть возможность помочь, кажется, надо помочь. Даже просто прийти и попить глинтвейна — тоже поддержка. Приходите. ❤️

Я знаю Марину лично, она классная, теплая и очень талантливая. А это хороший повод выйти из дома в эту пятницу. Приходите.

Хочу написать про тему, от которой обычно загорается у всех - про берлинский сервис.

Берлин меня настолько отформатировал, что когда я приезжала в Россию, я сразу шла искать меню, а на меня официанты смотрели так, как будто бы я в повязке из джунглей вышла.

В Берлине у меня есть отрепетированная улыбка, которую я использую, когда хожу в кафе - у тебя нет права на то, чтобы издать звук или помахать рукой. Нужно встретиться глазами с официантом, и послать ему взгляд, полный понимания к его тяжелой работе и мольбой ко мне подойти. Во всех остальных местах мне не приходится разыгрывать эту пантониму, все как-то сами догадываются, зачем я здесь. Не знаю, с чем это связано конкретно в Берлине, я работала официанткой и на баре, и знаю, какие бывают зарплаты и сколько оставляют чаевых, и не думаю, что это сильно меньше, чем где-нибудь еще. Просто культура такая - надо улыбнуться и помолчать, тогда тебя заметят. Вот такой вот флирт по-берлински за свои деньги.

У нас рядом с домом есть кафе, который держит итальянец. Я хожу мимо его кафе, каждый раз, когда иду к метро, и мы с ним мило здороваемся. Его имя знают все, он знает нас только в лицо. Мы его одинаково и любим, и побаиваемся - упаси Бог пропустить его вечеринку в честь дня рождения или вечер джаза, надо обязательно сходить и поздороваться с ним, а то вдруг он потом припомнит, что тебя не было. У него простое меню - чиабатта, круассаны и неаполитанский кофе. В меню на грифельной доске стоит “большой итальянский завтрак”. Я спрашиваю - С., скажи, часто у тебя его заказывают. Он отвечает: “Заказывают часто. Но я не делаю”.

Он не очень жалует туристов, делает вид, что не понимает, что такое флет-уайт, открывается не каждый день, а по настроению. Это не мешает у него собираться всему кварталу, и каждому находится место, как и в кафе, так и в его жизни - кто-то помогает ему сделать налоги, кто-то сходит для него в магазин за молоком и моцареллой, а кто-то поможет перетащить кофемашину. Так что в Берлине правило “клиент всегда прав” не работает и это никогда не изменится. Мы ходим к нему на вечеринки, отправляем открытки и ждем, когда он откроется утром, и возможно, даже улыбнется нам, и скажет: “Ну что вы, как обычно?”