Запоздавшая дикая кошка кралась между кустов. Пятнистым животом припадала к мягкой траве. Её зрачки, круглые и загадочные, остановились на человеке, чаруя его странною тайной злого.

Но тому, о Господи, и силы
И победы царский час даруй,
Кто поверженному скажет: «Милый,
Вот, прими мой братский поцелуй!»

Даже в самых враждебных ему кругах Брюсов заслужил репутацию мастера формы. Он разделяет мечты Малларме и Рене Гиля о возвращении слову его метафизической ценности, но не прибегает ни к неологизмам, ни к намеренным синтаксическим трудностям. Строгим выбором выражений, отточенной ясностью мысли и медной музыкой фраз он достигает результатов, которые не всегда доставались на долю его французских собратьев. Вечно непокоренное слово уже не борется с ним; оно нашло своего господина

Моя любовь к тебе сейчас - слоненок,
Родившийся в Берлине иль Париже
И топающий ватными ступнями
По комнатам хозяина зверинца.

Не предлагай ему французских булок,
Не предлагай ему кочней капустных -
Он может съесть лишь дольку мандарина,
Кусочек сахару или конфету.

Не плачь, о нежная, что в тесной клетке
Он сделается посмеяньем черни,
Чтоб в нос ему пускали дым сигары
Приказчики под хохот мидинеток.

Не думай, милая, что день настанет,
Когда, взбесившись, разорвет он цепи
И побежит по улицам, и будет,
Как автобус, давить людей вопящих.

Нет, пусть тебе приснится он под утро
В парче и меди, в страусовых перьях,
Как тот, Великолепный, что когда-то
Нес к трепетному Риму Ганнибала.

Бедность воображения обнаружит тот, кто эволюцию личности будет представлять себе всегда в условиях времени и пространства.

Дремала душа, как слепая,
так пыльные спят зеркала,
но солнечным облаком рая
ты в тёмное сердце вошла.

Не знал я, что в сердце так много
созвездий слепящих таких,
чтоб вымолить счастье у бога
для глаз говорящих твоих.

Не знал я, что в сердце так много
созвучий звенящих таких,
чтоб вымолить счастье у бога
для губ полудетских твоих.

И рад я, что сердце богато,
ведь тело твоё из огня,
душа твоя дивно крылата,
певучая ты для меня.

Это было золотою ночью,
золотою ночью, но безлунной,
он бежал, бежал через равнину,
на колени падал, поднимался,
как подстреленный метался заяц,
и горячие струились слёзы
по щекам, морщинами изрытым,
по козлиной старческой бородке.
А за ним его бежали дети,
а за ним его бежали внуки,
и в шатре из небелёной ткани
брошенная правнучка визжала.

На руке моей перчатка,
И её я не сниму,
Под перчаткою загадка,
О которой вспомнить сладко
И которая уводит мысль во тьму.

На руке прикосновенье
Тонких пальцев милых рук,
И как слух мой помнит пенье,
Так хранит их впечатленье
Эластичная перчатка, верный друг.

Есть у каждого загадка,
Уводящая во тьму,
У меня — моя перчатка,
И о ней мне вспомнить сладко,
И её до новой встречи не сниму.

Виночерпия взлюбил я не сегодня, не вчера,

Не вчера и не сегодня пьяный с самого утра.

Я лгу? Не верите вы мне?
Но знаю я, что ваши плечи, —
Я целовал их уж во сне —
Нежны, как восковые свечи.
А эта грудь! Ее хранят
Теперь завистливые ткани,
На ней есть синих жилок ряд
Капризных, милых очертаний.
Поверьте! Мне б хотелось лгать
И быть холодным, быть коварным,
Но только б, только б не страдать
Пред вашим взглядом лучезарным.