В центре последнего зала два телевизора: на одном кругами крутится любимое обскурное и не очень кино из синематеки покойного, на другом — запись концерта его группы 2000 года, которую, по слухам, не отыскать даже в Интернете: выступление длиной в стадионные кьюровские три часа снято с частотой от силы кадров 10 в секунду; в самой глубине сцены вечерним московским слоумо дрыгаются подсвеченные фигуры гитаристов, а где-то на краю, под сенью хмурых нищенских софитов возвышается сам Усов. В таком антураже его декламация визуально обнаруживает себя намного ближе к седативному эзотерическому подполью, чем к прозаическому, плоскому, будто Земля по Ю. Лозе, мирку массовых поэтических слэмов или боже упаси рок-сцене. Едва ли я веду повествование к очередной сценке на тему позы поэта против «толпы» или «братьев» по перу, которые для одиночки всегда заклятые враги — судя по материальному присутствию на страницах газеты «Завтра», в некоторые из рядов поэт встраиваться не чурался (видимо, воспринимая конкретно этот как родственную себе по степени отчужденности банду аутсайдеров); тут, скорее, хочется завести (не)веселый разговор о том, как мало нужно человеку для эстетического счастья, и мир по определению не трагичен — но полон сбоев, основная часть которых фатальна и разрушительна, зато оставшаяся может породить такую оптику, в рамках которой три шкафа и закорючки коньковского Боуи покажутся верхом ошеломляющего художественного высказывания. Выхожу на улицу, ноги сами приводят меня к обеду за редкие по нынешним временам даже в провинции четыреста рублей. Место вызывает доверие, но с собой у меня только двести — и фиг бы с обедом, деньгами, цифрами, после Усова уже нет никакой Москвы, ни собянинской, ни бандитской, хочется только на метро и домой по месту прописки, к окраинам, синематеке, кассетам, компакт-дискам, компьютерной программе «Рипер» и чтению журнала «Нагазин»; даже бесплатная сказка способна на урок и намёк — в данном случае, намёк на красивое напоминание, что у каждого из нас своё кино; хотя, чтобы разглядеть его, порой приходится долго и вдумчиво созерцать будто не имеющее прямого отношения к тебе чужое.

Выставка «Мир искусства Бориса Усова» продлится в московском Центре Вознесенского до 17 ноября.

До 17 ноября — то есть воскресенья — в московском Центре Вознесенского открыта экспозиция «Мир искусства Бориса Усова». Я бы даже не выставкой это окрестил, а аттракционом логичной щедрости: герой её, представитель коньковского «формейшена» и лидер «Соломенных Енотов», при жизни если и зарабатывал, то не благодаря труду, а вопреки самосаботажу его монетизации.

Да, после четверти века тотального ди-ай-вая некоторые альбомы Усова в конце концов были официально изданы, часть тиражей он даже застал при жизни — но собственной его воли тут ноль, кажется; этот парень был из тех, кто за неблизкое себе вряд ли будет, от силы со временем станет не против. Поэтому так метафоричны называемые главными валюты усовской микрономики: щедрость интеллигентов-родителей и фанатские водка с закуской; лишь на эти две, во всяком случае, прямо указывает миф. «Мир искусства...» такого прочтения биографии не отвергает — даже наоборот: по итогу увиденного о художнике представляется возможным думать только в контексте (отсутствия у него) денег.

Чем, помимо особенностей финансовых транзакций, так примечательны миры Б. Усова, я вам, к сожалению, прозрачно не объясню (как говорится, я бы обнял тебя, но я просто интертекст); для эффекта стерео можно поискать в веб-архивах старые заметки Максима Семеляка об Усове и его группе — а можно посмотреть и недавнюю, приуроченную к выставке лекцию Надежды Плунгян. Правда, Н. П. всю дорогу ниспровергает классовую предвзятость М. С. и «тусовочку» в целом — и этот праведный гнев длиною в час мешает сосредоточиться и услышать, что же Плунгян за этим слоем претензий всё-таки рвётся сказать про Б. У.. Услышав — соглашаешься: с культурным аутсайдерством Усова «культура» рубежа веков, да ещё и будто мхом заросшая приставкой «контр-», реальных дел в том своём состоянии точно иметь не хотела и не могла. Но тезис опять-таки требует беспристрастного разбора — иначе он превращается в сведение счетов, (без)личную разборку или сборник мемуаров о ком угодно, только не о самом объекте повествования.

Поэтому вернёмся в зал. Усовская экспозиция поделена на две, грубо говоря, части. В одной — живопись; острее и точнее было бы назвать это демонстрацией рисунков скучающего ученика со второй парты (на первой запалят) как недооценённого способа творческой самоидентификации. Сплошь чудища, коты, Цой-призрак и прочий путь начитавшегося фантастических книг самурая; при условии тесного знакомства с песнями автора этот бестиарий действует, конечно, как яркое вижен-дополнение к и на слух раздольной автореальности. Миры Усова едва ли отрицают быт, зато предлагают его ультимативно рыцарское прочтение: сведение баталий за окном к фломастерным срывает с окружающего мира притворную пелену гуманности, и заодно детской прямотой тщится пронзить даже самые очерствелые от эдалт-медиа-спектаклей глаза.

Вторая половина выставки — документ одновременно зрелости и болезни: выпуски усовских зинов «ШумелаЪ мышь», «Связь времен» и «Мир индийского кино» можно полистать в пэдээфах и дома, и явление их на сенсорных экранах кажется шальным анахронизмом — зато условно воссозданные полки с кассетной коллекцией и вовсе порывают с любым континуумом, превращая собирательство в бесконечную шутку и вечный фанфикшен (да, Б. У. делал это буквально до конца дней). Взгляд приковывают альтернативные обложки любимых альбомов автора в виде мемов-в-себе: условный битловский Revolver начинает предсказуемо, но забавляюще отсылать скорее к Клинту Иствуду, чем к ливерпульской четверке. Безусловный же Боуи на видеокассетах — удивляет, но в этом удивлении говорит опять же автоматическая тяга к классовым предрассудкам: кажется, последнее, что могло бы прийти в голову интеллигентному парню с окраины Москвы — это следить за визуальными и звуковыми метаморфозами британского Человека-костюма. Но только лишь «кажется»; главные перевороты сознания будто так и случаются, в наименее для того приспособленных штаб-квартирах: Мамонов выдумал свой бестиарий маскулинных песенных чертей где-то на чертановских куличиках, а Белокуров-Усов — на коньковских — лелеял страсть к сцене и фронтменству.

В отличие от некоторых, я едва ли оптимистичен: лучшим десятилетием для музыки на русском было никакое.

1980-е — публичная перепись не энциклопедистов даже, а энтузиастов, способных из навоза, веток и вторично переработанного зарубежного музыкального материала соорудить нечто издающее звуки, а поверх него (что самое главное) водрузить Мысль. 1990-е — победившая Поп-механика: на рубеже веков и экономических кризисов в команде резидентов телепередачи «Песня года» происходит вынужденная замена — массовую музыку теперь пишут и поют мелированные юнцы и юнессы, гост(ь)и из будущего и пришельцы с солнышком в руках. Но как только наступают 2000-е, все как один теряют хватку — или же хваткой мёртвой вцепляются в призраки собственных озарений.

2010-е ещё не отпеты, голоса не подсчитаны, но десятилетие уже точно лидирует в гонке. И всё равно главный вопрос: сколько ты зарабатываешь. Что делало эту песню великолепной, никто не ответит, да и watch the sound не случится — смотреть, если сам отсутствовал, не на что. Это ведь надо видеть — и любой свидетель эпохи вправе хвалить своё декадное болото, а глобализм, из-за которого меня по недоразумению тянет к отсылке на Рика Беато — да бог с ним. У нас тут своё Королевство кривых, аршином общим не измеришь, давно пора понять.

Блажен, кто понял. И сегодня как раз сорок лет одному нашумевшему стартапу людей, которых вовремя озарило: по легенде, Егор Летов и Константин Рябинов 8 ноября 1984 года придумали группу «Гражданская оборона» — вещь в себе, которая каким-то чудом умудрилась прижизненно не стухнуть и продлилась на девяносто четыре календарных сезона. Самих отцов-основателей уже не поздравить по причине их смерти, да и был бы ли как минимум один из них такому ритуалу рад, большой вопрос: Летов расширил понятие праздника до таких пределов, что обратно до отдельно взятого дня уже не сузить. То бишь так: для авторов праздник естественным образом закончился, для всякого слушающего — продолжается, покуда ему доступна звуковоспроизводящая аппаратура.

Если вычесть побочные проекты (вроде «Коммунизма» или «Опизденевших»), выбор пяти или одной лучших летовских песен для меня осложняется: если вышеупомянутые ансамбли периодически побуждают к эпизодам своего наследия вернуться, то непосредственно «Оборона» становится даже не сезонной, а какой-то очень редкой животной потребностью — и по мере удаления от пубертата начинаешь обходить её острые края. Дело, скорее всего, не в возрасте, а как раз в отношениях со временем: то, что выходило у автора под именем «Г.О.», начинает казаться лишь необходимой расплатой за доступ к вневременному; до 1997 года это совершенно точно агитка, газетка, пусть и сделанная с размахом пикассовской «Герники», которую неизвестно кто сотворил — художник, «вы» или вообще «мы»; не зря последующие альбомы 2000-х Летов изначально хотел отнести не к «Обороне», а к проекту «Егор и Опизденевшие». На песнях с этих альбомов (последнего уж точно) газета и её читатель натурально взмывают в небеса.

Альбомы-долгострои жутко не люблю — и чем моложе группа, тем хуже: как будто за годы кропотливой заботливой работы что-то важное выхолащивается. Впрочем, хуже, когда по итогу не выходит совсем ничего. У группы ил (не путать с одноимённым почти думом) получилось…

band.link

группа ил - я дома | BandLink

Listen, download or stream я дома now!

Иногда кажется: только и способен, что на минуты внезапной сентиментальщины. Но даже если так, зачем себя стеснять.

После поста телеграм-коллеги Кристины Сарханянц, точнее заключительных тамошних слов, задумался о том, что мы и вправду застали время чудес — закат великой эпохи, когда можно было увидеть эталоны сценического поведения, буквально ощутить золотой век, ну, рок-музыки. И даже на закате есть что вспомнить и ощутить, необязательно идеализируя. Из-за этого понимания несовершенства и иллюзорности конструкта не виню себя, что многие концерты проигнорировал, хотя мог бы на них попасть — но и того, что есть, хватит: из 2024 года сюрреалистично вспоминать, как шёл под сентябрьским, но уже холодным мерзким дождём сквозь бесконечные стенды Дней Голландии в Москве слушать группу The Ex, ветеранских представителей несуществующего посольства аукцыонщины. Концерт был бесплатный, но до того обжигающий, что слетевшийся на бесплатность особый контингент зевак не особо-то волновал: пятьдесят минут песен, держащихся на нехитрых, но красиво извивающихся ритмических рисунках, пролетели как один миг. Таковым — между прошлым и будущим (дело было в 2013 году) — и остались.

За сорок лет у группы однажды поменялся фронтмен, но неизменными остались сольные подходы к микрофону барабанщицы Катерины; каждое такое происшествие будто вырывает из привычной схемы вещей — хотя бы потому, что меняется диспозиция людей на сцене, стена получает номер четыре, да и лиризм момента всегда особый, будто маленький праздник перед грустным концом.

Вот и альбом 1998 года закончился венгерской песней, в которой пелось: всё не то, что раньше — и солнце, и луна; и поиски лучшей любви по обыкновению подытожились разбитым корытом. В версии The Ex многих строф нет, потому что действительно, к чему сентиментальность: что умерло, тому и умереть. Но взглянешь в окно — а там и солнце, и луна иногда, да и любовь не побеждает, но существует. Уходим, откуда пришли; помним то, чего больше нет; формально здесь, но скоро не вернёмся — потому и так пронзительно.