Саусан Махмуд Нури
(род. 1981, Алжир)
سوسن محمود نوري

о чем написал бы ржавый поэт?
о бронзовом солнце
о запахе пота из окон строений
о глухой собаке что шпионит за тишиной
или может о платье что качается на бельевой веревке
о тучной жене своего престарелого соседа
о бездомных семействах воробьев на проводах
о червяке что точит недра земли
о мэре его родного города и пузе его как дирижабль
о белой пище и черных столах
о грызунах
зарослях мха
и смоге?
о чем написал бы ржавый поэт?
но ржавого поэта никогда не было
нет был отвечал отцу на вопрос
кем ты хочешь стать в будущем?
он вспоминает тельце лягушки с которой разделил первую сигарету
он вспоминает ямки которые вырыл на пути муравьев
сладости украденные из дядиной сумки
стул учительницы куда прилепил жвачку
выколотые глаза голубей
и самопальную шмаль
он мог бы и не существовать
и существовать
истина лишь вонючий ветер под мышкой лета
он мог бы быть только поэтом
ржавым поэтом

Саусан Махмуд Нури
(род. 1981, Алжир)
سوسن محمود نوري

мне не повезло
быть острием копья у красных дьяволов
или у смурфов
плеймейкером в команде BVB
пусть я довольно ловкая
чтобы крутить мячи и пинать обертки от шоколадок скверною ночью
я недостаточно безумна чтобы возглавить банду безумцев
или даже наполовину безумцев
я попивала напитки пока ницше мыслил
летом среди гор санкт-морица
он сказал похлопав меня по плечу:
малышка, пытаться выколоть глаза солнцу кофейными зернами безумие
покупать кристаллы в хозяйственном магазине чтобы привесить на бетонный потолок в отместку небу безумие
угостить адониса чашкой нескафе безумие
спорить с ван гогом отрезав оба уха безумие
повесить их талисманами на кедровую ветку безумие
написать на двери своей комнаты «тихо здесь спит мечта» безумие
наслаждаться покоем когда не хватает слов безумие
прочитать мне какое-то из безумных писем
и назвать свою книгу безумием тоже безумие
малышка, это удача утонуть в безумии
неплохо когда есть хоть немного удачи

Одно из открытий при работе над алжирским номером «Перевода» — Саусан Махмуд Нури — мы с ней почти ровесники, а поэзию моих арабских ровесников я пока знаю довольно плохо. Но вижу, что они тоже увлекаются кураторством без ущерба для собственной поэзии: Саусан Нури, например, выпускала специальный журнал (я правда не понял, выходил ли он только в сети или на бумаге тоже) для текстов, написанных свободным стихом. А ее собственные стихи могут напомнить о поэзии битников — настолько мир предстает в них оголенным, лишенным уюта привычной культуры. Здесь нет устоявшихся авторитетов, здесь не на что положиться, и поэтессе приходится изобретать понятия этого мира заново, пробираясь сквозь ряды нередко отталкивающих образов и картин — сквозь реальность, которая далеко не всегда оказывается дружелюбной. Эти стихи — резкие и кричащие, в них много довольно мрачного юмора и почти отсутствует уют старой культуры, к которой были так привязаны поэты предыдущего поколения; в них мы видим женщину, открывающую для себя большой мир и смотрящую на него без страха. Это стихотворение не о безумном Ницше, а скорее о безумие глобального мира.

Жан Сена́к
(1926—1973, Алжир)
Jean Sénac

(с французского)

Небывалый праздник

Пока нет в моем теле огромных твердых минералов
расхищенного стыда женского лица
родственного холода светил
пока нет моего царства среди нищеты
сестра моя милая смерть тебе привет.

Камню привет что предоставлен
недвижному привкусу неба
этому взгляду привет что согнут трагедией
спасен бедняцкими масками
взгляду ссохшейся боли
сокровищу апельсина.

Товарищи товарищи исхода лишенные стола
товарищи я слишком беден чтобы принять
ужасную позу Бога.

Погибшие полозы на невинной земле.

Товарищи я оставляю крышу над головой
фарфор и чистую воду
но на суровом морозе где пробуждается пашня
музыка рябью охватывает меня.

Я узнал его это воспоминание
этот хитон золотой для обнаженных сердец.

Пронзительная одинокая мистерия речи
привет от меня нынешним садам
что свирепее слез
привет этой ране от нее мне позволено исцелиться
перстню плодового союза
о Христос эта чудовищная разруха
взращивает меня как дерево
чтобы я возвестил губчатую весну.

Друзья, в ближайшую пятницу будет небольшая презентация новой антологии — приходите! Расскажу, кто все те 44 поэта из антологии и почему они пишут так, как пишут. И, конечно, о том, зачем и как все это переводить на русский язык и в пространство русской поэзии. Буду рад всех видеть!

Махмуд Дарвиш

— Куда ты ведешь меня, отец?
— По направлению ветра, сын.

…и они покинули равнину, где войска
Наполеона разбили наблюдательный пункт
следить за тенями на стенах старого Акко.
Отец сказал сыну: «Не бойся. Не бойся
свиста от пуль! Падай на землю
и будешь цел! Мы спасемся, мы взойдем
на гору, что севернее, и вернемся, когда
воротятся войска к своим далеким родным».

— А кто будет жить в наших домах, отец?
— Мы оставим их такими, как они были, сын.

Он ощупал ключи, словно это часть
его тела, успокоился и, когда миновали
они заросли чертополоха, сказал:
«Запомни же, сын: здесь англичане
две ночи держали отца твоего распятым
среди чертополоха, но он не признался. Ты
вырастешь, ты расскажешь наследникам
их винтовок об окровавленном железе.

— Почему ты отпускаешь коня, отец?
— Чтобы он привык к дому, сын —
дома умирают, когда в них никто не живет.

Издалека открывает вечность их двери
для проезжающих ночью. Воют волки
прерий на испуганную луну. А отец
говорит своему сыну: «Будь сильным как дед!
Поднимись со мной на холм, поросший дубами.
Сын мой, запомни: здесь попадали янычары
со своих боевых мулов, пойдем же со мной,
мы непременно вернемся».

— Когда же, отец?
— Завтра. А может на следующий день, сын!

Долгими зимними ночами беспечное завтра
пережевывало ветер позади них.
И войска Иисуса Навина возводили
свою крепость из камней их домов. И они
задыхались на дороге в Кану: «Здесь
проходил наш Господь. Здесь
претворил он воду в вино. И долго
рассуждал о любви. Помни же, сын, —
завтра! Помни крепости крестоносцев,
обглоданные апрельской травой после
отхода войск».

Зеркало для тела осени
(Маленький путеводитель)

Первая поэтическая книга Адониса, которую я прочитал, — это «Театр и зеркала» (لمسرح والمرايا, 1968), и хотя обычно эту книгу не особо выделяют среди других его работ, мне она запомнилась, пожалуй, больше всего. Здесь много лирики, стихотворения часто называются «зеркалами», напоминая и о суфизме, где метафора зеркала играет большое значение, и в целом об идее, что мир перед нами — это мир отражений. Много здесь и «театра» — небольших драматических фрагментов, где голоса, лишенные уследимых примет, переговариваются друг с другом о судьбах мира. Мне же эта книга больше всего близка тем, что в ней на передний план впервые у Адониса выходит тема истории, размышления о том, как превратно течение времени, как оно порождает «складки» и «карманы», куда в любой момент может завалиться маленький поэт, исчезнув там навсегда. У этих размышлений был и вполне реальный фон — Шестидневная война 1967 года, которая в арабском мире вызвала чувства разочарования и почти отчаянья. Стихотворение ниже довольно длинное, но одно из моих самых любимых у Адониса.

Зеркало истории

(— Остатки первоначальной влаги
высохли,
она породила время, а все остальное
постепенно стало соленым
или, может быть, горьким.)
И сказали другие:
экстракт мышьяка после смешивания
с золой эффективнее всего,
или: это глина и камень потеют).
И сказано было: как из дерева
сочится вода.
И сказано было: в нем вода,
ее солнце взяло у дерева в пищу,
частицы ее превратило в пар,
или пролило ее как угли
в яму большую словно эпоха,
и снова дождь…
И сказали другие:
— Длительность
словно выброшенная из пращи,
вычерпывающая речную воду,
чтобы направить ее по каналу,
и потом снова направить
по течению этой реки…)

…и встала вода со мною одновременно,
покачивая мой корабль,
и не было маяка,
и стали буруны как камень —
подошла ли история к своему завершению?
Указало ли солнце мое на что-нибудь кроме себя?
Но я отплыл вовремя
и увидел то, что увидел, — все вещи:
увидел все доброе,
увидел бамбук,
тянущийся словно корабль
(с его концов поднимается пламя),
и солнце, и дни
как плывущая рыба —
и перевернулся корабль,
стал кипящим котлом…

И сказали другие:
(— Следуя ходу солнца,
и когда проходит оно созвездие Девы
и когда проходит оно созвездие Рыб
или оказывается рядом со Стрельцом —
усиливаются волны
и громче поют соловьи.)
И сказали другие:
(— В нем какая-то раковина,
что боится, тоскует как мама
и светящийся тростник —
там
блуждающая тайна
и жемчуг, далекий и близкий,
и круглая синяя амбра…
И когда рыба проглотит его,
он погаснет и вскоре умрет,
и прежде, чем поток ее унесет,
и она опустится в воду,
мы распорем ее
и амбру достанем
из ее живота —
как скол горы, наполненный желчью,
я омыл ее уксусом,
намазал медом и купоросной водой,
и стала она драгоценным стеклом).

И сказано было: кровать из стекла, где прилипший
к солнцу корабль, и в нем жемчужина
или рачок, блуждающий словно волна —
история словно птица протягивается сквозь тело,
она поет или летит, или живет
среди могил…

(— Это гунн,
заявившийся ко мне среди ночи,
он спит у дороги или блуждает —
закончено все остальное:
заблудились все путники,
и время для процветания и опустошения… —
так сказал Птолемей,
и светило по имени Пес,
и звёзды —)

…Вот такие мысли здесь я собрал —
я был белым подобно тебе, и под моей одеждой
крылья парили на ветре,
и были слышны отзвуки песен —
я хотел все это увидеть,
но постарел.

История во сне
Прошлой ночью я увидел льва во сне.
Большое тело и кучерявая грива во сне.
Отец мой сковал его шею в цепь,
Словно кто-то сковал пленника.
То он его с собой гулять водит,
То он его по всему свету водит.
«О, мы боимся твоего пленника!
О, мы дрожжим от взгляда твоего пленника!».
Отец мне говорит: «Сыну, не бойтесь.
Чего вам бояться моего друга?»
Выглядело так, будто друг его влюблен,
В густые усы моего отца друг его влюблен.
Со львом в одной комнате они всегда ночуют,
С моим отцом на пару они ночуют.

Приятель мой объяснил мне этот сон.
На пушту он мне его объяснил.

Москва, июнь 1996