Саусан Махмуд Нури
(род. 1981, Алжир)
سوسن محمود نوري

о чем написал бы ржавый поэт?
о бронзовом солнце
о запахе пота из окон строений
о глухой собаке что шпионит за тишиной
или может о платье что качается на бельевой веревке
о тучной жене своего престарелого соседа
о бездомных семействах воробьев на проводах
о червяке что точит недра земли
о мэре его родного города и пузе его как дирижабль
о белой пище и черных столах
о грызунах
зарослях мха
и смоге?
о чем написал бы ржавый поэт?
но ржавого поэта никогда не было
нет был отвечал отцу на вопрос
кем ты хочешь стать в будущем?
он вспоминает тельце лягушки с которой разделил первую сигарету
он вспоминает ямки которые вырыл на пути муравьев
сладости украденные из дядиной сумки
стул учительницы куда прилепил жвачку
выколотые глаза голубей
и самопальную шмаль
он мог бы и не существовать
и существовать
истина лишь вонючий ветер под мышкой лета
он мог бы быть только поэтом
ржавым поэтом

Саусан Махмуд Нури
(род. 1981, Алжир)
سوسن محمود نوري

мне не повезло
быть острием копья у красных дьяволов
или у смурфов
плеймейкером в команде BVB
пусть я довольно ловкая
чтобы крутить мячи и пинать обертки от шоколадок скверною ночью
я недостаточно безумна чтобы возглавить банду безумцев
или даже наполовину безумцев
я попивала напитки пока ницше мыслил
летом среди гор санкт-морица
он сказал похлопав меня по плечу:
малышка, пытаться выколоть глаза солнцу кофейными зернами безумие
покупать кристаллы в хозяйственном магазине чтобы привесить на бетонный потолок в отместку небу безумие
угостить адониса чашкой нескафе безумие
спорить с ван гогом отрезав оба уха безумие
повесить их талисманами на кедровую ветку безумие
написать на двери своей комнаты «тихо здесь спит мечта» безумие
наслаждаться покоем когда не хватает слов безумие
прочитать мне какое-то из безумных писем
и назвать свою книгу безумием тоже безумие
малышка, это удача утонуть в безумии
неплохо когда есть хоть немного удачи

Одно из открытий при работе над алжирским номером «Перевода» — Саусан Махмуд Нури — мы с ней почти ровесники, а поэзию моих арабских ровесников я пока знаю довольно плохо. Но вижу, что они тоже увлекаются кураторством без ущерба для собственной поэзии: Саусан Нури, например, выпускала специальный журнал (я правда не понял, выходил ли он только в сети или на бумаге тоже) для текстов, написанных свободным стихом. А ее собственные стихи могут напомнить о поэзии битников — настолько мир предстает в них оголенным, лишенным уюта привычной культуры. Здесь нет устоявшихся авторитетов, здесь не на что положиться, и поэтессе приходится изобретать понятия этого мира заново, пробираясь сквозь ряды нередко отталкивающих образов и картин — сквозь реальность, которая далеко не всегда оказывается дружелюбной. Эти стихи — резкие и кричащие, в них много довольно мрачного юмора и почти отсутствует уют старой культуры, к которой были так привязаны поэты предыдущего поколения; в них мы видим женщину, открывающую для себя большой мир и смотрящую на него без страха. Это стихотворение не о безумном Ницше, а скорее о безумие глобального мира.

Жан Сена́к
(1926—1973, Алжир)
Jean Sénac

(с французского)

Небывалый праздник

Пока нет в моем теле огромных твердых минералов
расхищенного стыда женского лица
родственного холода светил
пока нет моего царства среди нищеты
сестра моя милая смерть тебе привет.

Камню привет что предоставлен
недвижному привкусу неба
этому взгляду привет что согнут трагедией
спасен бедняцкими масками
взгляду ссохшейся боли
сокровищу апельсина.

Товарищи товарищи исхода лишенные стола
товарищи я слишком беден чтобы принять
ужасную позу Бога.

Погибшие полозы на невинной земле.

Товарищи я оставляю крышу над головой
фарфор и чистую воду
но на суровом морозе где пробуждается пашня
музыка рябью охватывает меня.

Я узнал его это воспоминание
этот хитон золотой для обнаженных сердец.

Пронзительная одинокая мистерия речи
привет от меня нынешним садам
что свирепее слез
привет этой ране от нее мне позволено исцелиться
перстню плодового союза
о Христос эта чудовищная разруха
взращивает меня как дерево
чтобы я возвестил губчатую весну.

Алахдар Барака
(род. 1963, Алжир, Мухаммадия)
الأخضر بركة

Мечтатели

Мечтатели забывают про открытые окна,
забывают про одежду на бельевой веревке в дождливый день,
забывают про воду на огне.
У них грязные ноги,
их лица наполнены крыльями,
их жизни — капли в море надежд,
их мысли — мед,
хотя пчела еще не подумала его изготовить.
Они беспокойны как рыбы в воде,
они колеблются как поля кукурузы
в ожидании облачного почтальона.
Они залечивают раны прошлого со скоростью удара пишущей машинки,
они подсыпают будущее в кошелек настоящему,
как нежные девушки в ожидании жениха.

Они всегда уходят…
Уходят даже когда возвращаются…
Их сердца вытягиваются перед ними как удочки в реке,
их умы трепещут как паруса тонущей лодки,
их двери полуоткрыты и мобильники разрываются от звона.
Они населяют зеркала,
они населяют романы, населяют бессонницы,
они населяют песни,
они населяют крыши, что завидуют пропастям,
они населяют существование с его ненавистью к небытию,
они населяют пар, поднимающийся по мере беспокойства.
Они населяют воздух, пропитанный морской испариной,
они населяют точку, бремененную линиями,
они населяют путешествия.

Мечтатели не имеют времени следить за временем —
медлительные как древесный сок,
быстрые как глиняная тарелка, падающая из рук официантки,
медлительные как вино при подъеме на верхний этаж мозга,
быстрые как листок, подхваченный ветром,
медлительные как вакцина в плече пациента,
быстрые как ростки травы, застигнутой дождем.

Они выращивают камни,
они выращивают перья для камней,
они скоблят луну воем сиротливого волка,
они выращивают надежду как дрожжи в кастрюле сердца.

Мечтатели —
химики медлительности, служители прибытий,
назовите их отсутствием света в туннеле,
назовите их настенным цветком,
назовите их слабым звеном в арсенале отчаяния,
назовите их безрассудством перемен и изумлений,
назовите их тычком
в глаз циклопа-пути.

Друзья, я сегодня и завтра в Ижевске. Если вы вдруг тоже, то приходите — расскажу в том числе и про арабские поэтические переводы

Махмуд Дарвиш
(1941—2008)

Удостоверение личности

Вписывай:
я — араб,
номер паспорта: 50 000,
восемь детей
и девятый появится осенью.
Что же ты злишься?

Вписывай:
я — араб,
я тружусь с парнями в каменоломне,
восемь детей,
достаю им лепешку хлеба,
платья, тетради —
все это из камня.
У твоих дверей я не клянчу,
не унижаюсь
на твоем мощеном пороге.
Что же ты злишься?

Вписывай:
я — араб,
я имя без званий,
терпила в стране, где всё
искрится от злости.
Мои корни —
до рожденья времен,
до расцвета веков,
до чинар и олив,
до всходов травы.
Мой отец потомственный пахарь,
не из знатных господ,
мой дед был крестьянин
без роду без племени,
он учил меня гордости солнца,
а затем только чтению книг.
Дом мой — времянка
из палок и тростника.
Как тебе все это?
Я имя без званий.

Вписывай:
я — араб,
волосы цвета угля,
глаза кофейного цвета,
приметы:
на голове повязка сверху платка,
ладони крепкие как скала —
оцарапают, если тронешь.
Вот мой адрес:
я из мирной забытой деревни,
ее улицы безымянны,
а все жители в каменоломне и в поле.
Что же ты злишься?

Вписывай:
я — араб,
ты разорил мои виноградники
и землю, что я пахал —
я и все мои дети —
и остались у нас и наших потомков
одни только эти скалы —
отнимет ли их
ваше правительство как грозится?

Тогда
впиши наверху первой страницы:
мне не отвратительны люди,
я никого не граблю,
но если я проголодаюсь,
будет по вкусу мне плоть оккупанта —
радуйся, что я не голоден,
что я не злюсь!

1964

С этим стихотворением у многих начинается знакомство с новой арабской поэзии. Это и в целом один из самых известных текстов, написанных на арабском в ХХ веке. И один из редких, которые уже существовали в русском переводе двадцатилетней давности. Его перевел рижский поэт Дмитрий Сумароков, но в его переводе нет нескольких важных строк, благодаря которым оно взмывает над повседневностью, становится чем-то большим, чем еще одной репликой в старом споре. Я надеюсь, что этим стихотворением откроется небольшое русское избранное Дарвиша.

Друзья, в ближайшую пятницу будет небольшая презентация новой антологии — приходите! Расскажу, кто все те 44 поэта из антологии и почему они пишут так, как пишут. И, конечно, о том, зачем и как все это переводить на русский язык и в пространство русской поэзии. Буду рад всех видеть!

Махмуд Дарвиш

— Куда ты ведешь меня, отец?
— По направлению ветра, сын.

…и они покинули равнину, где войска
Наполеона разбили наблюдательный пункт
следить за тенями на стенах старого Акко.
Отец сказал сыну: «Не бойся. Не бойся
свиста от пуль! Падай на землю
и будешь цел! Мы спасемся, мы взойдем
на гору, что севернее, и вернемся, когда
воротятся войска к своим далеким родным».

— А кто будет жить в наших домах, отец?
— Мы оставим их такими, как они были, сын.

Он ощупал ключи, словно это часть
его тела, успокоился и, когда миновали
они заросли чертополоха, сказал:
«Запомни же, сын: здесь англичане
две ночи держали отца твоего распятым
среди чертополоха, но он не признался. Ты
вырастешь, ты расскажешь наследникам
их винтовок об окровавленном железе.

— Почему ты отпускаешь коня, отец?
— Чтобы он привык к дому, сын —
дома умирают, когда в них никто не живет.

Издалека открывает вечность их двери
для проезжающих ночью. Воют волки
прерий на испуганную луну. А отец
говорит своему сыну: «Будь сильным как дед!
Поднимись со мной на холм, поросший дубами.
Сын мой, запомни: здесь попадали янычары
со своих боевых мулов, пойдем же со мной,
мы непременно вернемся».

— Когда же, отец?
— Завтра. А может на следующий день, сын!

Долгими зимними ночами беспечное завтра
пережевывало ветер позади них.
И войска Иисуса Навина возводили
свою крепость из камней их домов. И они
задыхались на дороге в Кану: «Здесь
проходил наш Господь. Здесь
претворил он воду в вино. И долго
рассуждал о любви. Помни же, сын, —
завтра! Помни крепости крестоносцев,
обглоданные апрельской травой после
отхода войск».