никак не разобрать почерка собственной мысли. целыми днями бегаю по чужим строчкам и конфужу взгляд на пригорке глазниц. падаю ниц пред заключениями великих мыслителей и не могу найти смелость дозволить себе написать хоть что-то бесстрашное и честное. честно говоря, чую себя как малыш, что говорит матери о любви не чуя всей сути сего чувства. по сути, что я могу дать миру? почему я должен ему что-то давать? или он взимает с меня дань? я —часть этой природы, эволюция взрастила меня из бактерии в раба пищевой цепочки и держит на коротком поводе: насытиться доминантой над другим сущим. существительное "тело" систематически ело при помощи ножа и вилки, тратило время на приготовление блюд. этот люд предпочитал блюсти распорядок подачи сих к столу, но все чаще доставка ништяков разрывала старые устои на перекусы и разные имитированные вкусы продуктов питания в составе которых была целая переодическая таблица. таблицы с разновидностями маркированных продуктов располагаются в логическом порядке среди массы стеллажей, которые наполняются этими съедобными книгами в разных пластиковых переплетах; библиотеки элементов вкуса и впечатлений — развлечение человеческих пороков, среди которых гуляю я, со своими заебами в виде процессов мыслеварения. вишневый сад подпирает мои заросли замыслов и я рублю свою заначку на тысячу за банку Чехова в твердом переплете. кому-то нужна такая замысловатая проза из осколков разбитых петровских и до петровских окон? мое чрево готово выплевывать такие мясорубленные отповеди, в виде взмахов двоичкой перед лицами, что перед экранами в двоичной системе, между одной личной жизнь и нулёвой общественной, хоть "каждый день". на кассе этой "-теки" много затерявшихся в необходимостях от чего-то кому-то и ради чего-то, мы все в час по шажочку идем стройной линией туда — не зная куда, но с точным адресом, что пролегает поперек четвертой страницы в паспорте субъекта. номер кадастрового учета, как и номер социального страха, обязан к получению каждым град-ждат...жад-град-ананимом или как его еще называют "ситизен". заштрихованные кодировки сканируют мое предпочтения, слушают мои разговоры, наблюдают мои реакции, измеряют мои биение, а мне остается даваться диву, "как это оно так вот сложилось? я в..." ах, условия единого инфополя, в нем сенокос никогда не заканчивается, а свои способности может проявить любой покупатель. на мне сегодня кожаная куртка, хлопковые штаны, нейлоновый рюкзак, синтетические кеды с резиновой подошвой и множество обязанностей перед тем, что оставил мне в наследство отеческий генофонд. в прошлом я ходил по делам и слонялся по улицам, нынче я пиздую по задачам и таскаюсь по аллеям, но! тащусь я совершенно от других вещей. их нельзя потрогать, нельзя по-жмякать, по-лайкать, можно почувствовать. на вопрос: "чувствуют ли эти вещи меня?" затрудняюсь ответить корректно, поэтому отвечу бестактно: "любовь меня не идентифицирует, она просто наделяет меня свойствами. и не только меня, а всех способных ее принять". именно принять! ведь всему в этом животном мире можно препятствовать, как препятствует справедливости корысть или корысти справедливость. короче, у них явный конфликт интересов. в этом тексте вы не найдете ничего, кроме эквилибров вокруг слов и некоторых значений, к которым они притягиваются. так же вы не найдете здесь ничего кроме своего собственного ощущения от всего понятого или неверно расценённого. как только вы будете готовы перечитать это, то вспомните: "этого всего нет, кроме как в вашем субъективном представлении себя на месте героя высказывания, а меня нет и никогда не было."

время распятий и уборок на могилах ушедших (счастливчиков) от этой рутины самоопределения. никогда не пукал в районе кладбища; это ведь внутренний респект, какое уважение я возлагаю своим сдержанием газов, подумать только. смерть — это украшение человеческого бытия; слезы — безмолвная дань; дань — это натуральный или денежный сбор в пользу победителя, стало быть я проигрываю оставаясь в живых? череда неверных умозаключений и беспорядка слов сетуют на мою необразованность из которой образовано мое сознание. я отдаю себе отчет в попытке копирования Мюллера, Гегеля, Леве, Пушкина, Сорокина, Юдиной, Бесолти, Журиной, Сонтаг, Михайлова, Витгенштейна и других моих друзей, фамилии которых я называю по памяти каждый раз, когда думаю о чем-то исключительном, каждый раз когда я сбиваюсь с толку на этом пути стать в ряды этих гениев. сбиваюсь, как само сбивание своего тела неким транспортом в котором я же сижу за рулем и пешеход, испугавшийся света фар, это тоже я; так мы и сидим в этом злосчастном авто, вместе со всеми братьями и сестрами нашими Вачевски в эту масленичную неделю. я кладу блин на лицо себе сбившемуся, пусть каждый Я съест хотя бы кусочек в память обо мне прошлом и понесет во все вероятности теории моего бытия в будущем; и пусть коту Шредингера тоже будет масленица и он сам решит есть ему эту сметану или нет ее в философском вакууме. я делаю вакуум мирозданию, делаю ему защечный, делаю все то, что насильственно стало моей наукой о жизни, прохожусь языком по стволу белой березоньки и услаждаю себя соком с древа познаний.

protection. to protect.
среди бушующих дезинформационных ветров и смерчей дофаминовой усталости, меня закручивает в кожуру из вымышленных оберегов. рынок (мнимо) свободной торговли торгует совсем не методами защиты от аккастомизации (приручения), но противоречием. в наушниках, которые спасительно скрывают перепонки от окружающей среды, в то же время погружают меня в artificial ландшафты кем-то созданного чувственного нарратива. повторяющиеся речевые конструкции не являются моими, и следуя логике повседневности, просто навязаны мне алгоритмами, умело дезориентирующие мое внимание. короткая форма визуальных отрывков создает пазлы из различных эмоционо-гормональных всплесков в попытке найти счастье; счастье разворачивается в словах неизвестных мне людей, важность которых обозначается студийным микрофоном перед их ртами, а искусственно созданная, на пос-продакшене, плашка с именем говорит скорее о том, что они не читали басню Крылова “Лев и ярлык”, а просто следуют правилу fake it till you make it. круги социума все больше походят на хороводы вокруг охоты за охотой, а люди попавшие в трясину нежелания стигматизируются и отправляются на лечение трендовыми препаратами, чтобы вылечившись снова оказаться в погоне за чем-то, что является желаемым для успешных в своей погоне за успехом. бутылка вина на столе превращается в плеяду, где от вкуса остается только цвет, а от цвета остается только маркировка выбора из двух возможных вариантов: выбирая одно я не выбираю другое. бутылки не прочитаны, Джорджо Моранди остается в веках, а в этом тумане дешевого акцизного табака наблюдается только морок в попытке соткать из этих нетрезвых тел хотя бы какую-то полезную композицию. все распространяют желания, но все они какие-то не такие. все эти желания похожи на хрусталь в серванте; Сервантес стоит во многих театрах и услаждает публику витиеватыми решениями, но после толпа решительно уходит и ничего не решает, а значит театр выполнил свою функцию — он надсадил душевные струны и отправил этих недовольных (жизнью в целом) Идальго по домам; и вот они снова тушуются среди бутылок, туше фразеологизмов покрываются тушением бычков в пепельницах, переполненных потухших идиом. блядский русский язык переваливается между зубами описательного страдания и попытка показать его всем заложена в натуре каждого раба. я — раб: божий, своего господина, страны, природы, человеческой натуры, заблуждений, рыночной экономики, накопленного случайным образом культурного и жизненного опыта, своих заблуждений, плоти и любви. кажется, что можно перефразировать это и написать “друг” или “обладатель”, но ведь я опираюсь на базу своей исторической памяти, что скрепляет мои костные ткани в плотные комочки берцовых костей и коленных суставов, чтобы они (мои колени) перемазанные святой землей наделяли меня ощущением восточного страдания этой жи (как она есть) и западной романтики на ровном месте. в тысячный раз, устав от бесконечных осадков контента и атмосферного давления “а ты смотрел? а ты слушал? ты посмотри и послушай!” я забегаю в книжный магазин и вижу одно и тоже дерьмо в мягких и твердых переплетах, совершаю отвлекающий маневр своими очами по строчкам автора (который в отличии от меня прожил свою жизни и проанализировал хотя бы шестьдесят лет этих попыток что-то сделать) и забываю о том, как прекрасно заказывать безделушки и ширпотреб в красивых упаковках в удобных сервисах по доставке ощущения, что все идет своим чередом. хочется сбежать домой и поставить в кандилябр свечу, но из имеющихся дома только те самые магические, с какой-то серьезной хуйней в виде аффирмаций и колдовских трав в виде измельченного ценника от туфлей Луи Витон сезона 2020 года (на покой и удачу). ириады мыслей щиплют мои краешки губ иронией самозащиты и моя бесконтактная зарядка липнет к средству связи, чтобы мои земные контакты не подумали, что я мертв для социальных сетей аж сорок пять минут. в моем внутреннем ухе клокочет “матушка земля, белая березонька”, я ныряю в смысл этих слов и вижу только члены и влагалища, член и влагалища. весна.

За что со мной играет эту безукоризненную шутку фантазия? Куда меня сносит этот ветер времени? от чего меня заставляют просвечивать сумку в метро? Неужели я так похож на террориста? Читаю тела ленточных новостных червей, боюсь заразиться этим цепнем, кипячу на несколько раз и снова пробегаю мозолями глаз по этим буквам. "А можно мне масло сливочное?" — вопрошаю пальцем в строке поиска какого-то очередного сервиса по доставке. Какой-то витаминдер привезет мне мое маслице, я положу его на тонкий блин, сверху капну красную икру, относится же стану к ней, как к черной списанной со счетов. Списываю не считанные идеи, рассчитываю на какой-то толк от прописных истин. Как-то сложно и слишком образно пишу я всю жизнь. Мне всегда говорили все учителя, редактора, мои цензоры: "Игорь, надо проще и конкретнее. Так это скорее графаманство, чем литература." Помнится как я пришел будучи учеником одиннадцатого класса в Союз Писателей города Н. (это я оставляю для Гоголя. Николай Васильевич, если вселенная и впрямь запутанная, тогда вам обязательно понравится моя запендя (это я оставил на случай, если Гоголь не прочтет или фыркнет, тогда вы Владимир Владимирович оцените (в случае в Владим Владимычем имелся в виду Маяковский.))), тогда в Союзе мне попался председатель и я ему умудрился вручить свои рукописи. Он посмотрел на меня, спросил сколько мне лет и с чего я решил принести ему эту вот макулатуру. В общем стихи мои наверное так и лежат у него на столе среди не прочитанных других молодых самонадеянных героев. Лежат там везде, не дают ему пройти и проехать, окружают его, давят ноги и портфельчик, пугают своей бездарностью и надеждами на литературную жизнь, строят коридоры кафкианского масштаба, чтобы завести этого председателя в дебри бестолкового леса из бессмысленных рифм и образов, как меня он завел из литературы в театр. Вот я плутаю тут среди хореографических экзерсисов, режиссерских попыток и сценарных выкидышей. Куда мне все эти тропы экспериментов? Чтобы я продолжил скитаться своими мыслями между театром и литера — прости господи — турой.

Я мало читаю. Мало читаю, мало пишу, мало улыбаюсь, много матерюсь и постоянно ловлю себя на мысли. Мне перестали нравится женщины, мужчины, дети, но все еще нравится читать Хайнера Мюллера, но пока что не в оригинале. Я раскрываю книгу ранним утром и беру карандаш, чтобы подмечать структуры чужих мыслей и они незаметно становится моими собственными. Очень много лет я знаю, что умею только копировать и "вдохновляться". У меня нет собственного лица, я компилирую всего себя из общественного хлама. Страшно звучит, я объясню: "Есть реальный хлам, который организован по принципам копирования без понимания основы предмета и его сути, а есть "хлам" который оным нарекают законы и порядки (как-будто они сами ни разу не хлам.)" Все это рвется на какие-то картофельные ошметки, на образы рассыпавшихся бисеринок. Где-то там на эко ферме мечет икру осетр, а грубая рука нежными движениями провожает все до последней икринки в таз и приговаривает: "тетеля ты моя, тетеля." Тетели трудятся на благо нашего светского аппетита. Они отдают своих невоспитанных детей на стол. Без этаких Тетель не будет у нас этого илистого аромата и тягучего соленого вкуса. Хочется чтобы икринки стали доступны каждому, чтобы у всех на столе они случились и во рту побывали. Для этого нужно чтобы Тетели как следует друг с другом плотно общались, чтобы цена на их икорку шла вниз, надо чтобы ценности их подтянулись вверьх. Такая вот формула радости выходит, эдакий баланс. Картофельные ошметки мыслей и образов пытаюсь собрать в единый фрактал, пытаюсь связать каждое слово с чьим-нибудь еще. Варю эти картофельные ошметки и пена; пена падает с края оконной рамы прямо у синего окна с ризами. Потеет лицо, руки грязные от монтажных работ. "Тяжко, твою налево," — думаю я своей поседевшей от перекиси водорода головой. — и как Петр это окно прорубил? На кой я его на этот пакет из пластика меняю?"
— Kalt.
— Чего?
— Холодно, — повторяет бабуля, наглаживая кошиня. — Холодно.

У меня нет цельных манускриптов. Я всегда писал то тут, то там. Как бродячий пес, каждый угол по многу раз знал мой след, но я раз от разу забывал, что оставлял его здесь прежде. 

"Бродячий артист". Каждый театр на время становится мне новым ореолом изучения. Что я об этом знаю? Найти тех, в кого можно влюбиться человеком, — ни мужем, ни мальчишкой, — просто человеком. Найти сомнительных персон, в ком я буду искать все оправдания к вопросу «почему» иль «от чего». Обрести места печали, несовершенств углы и разочарования, — последние, чтобы бродяга мог остаться таковым навечно. 

"Мыслить" и "писать" спаялись воедино. Форма мысли или мыслеформа? Что было в начале?
Господи, как же разрозненно в моих мыслях в последнее время: нет надежды, нет возможности иначе выстроить свои "ветви дерева", которые раскидисто умозреют в корень собственных первородных грехов. Это сплетение из ничего; это сплетения ничего и ни о чем. Меня нет в этих словах; меня нет здесь цельного, только какие-то обертки от батончиков.

Это все какая-то толи сорокинская, толи моя собственная изба; изба старая, выгоревшая потрескавшаяся от солнечных лучей и времени синяя краска. Окно опирается на угол избы; окно выставлено прямо так, с ризами и наличниками. Оно едва стоит опираясь на избу, а вместо этого исконного окошка ставят пластиковый стеклопакет; прямо сейчас ставят, пена монтажная прилипла на эту синюю краску, монтажник высунулся в своем комбинезоне из фрамуги и что-то там прикручивает. Сквозь окно в красном углу видна свечка, одинокая церковная свечечка. Чадит свечечка, играет теплым светом на портрете молодого лица, на его свежих фотографических плечах блестит камуфляж, подсыхает черный хлебец над свежей рюмкой. Грузная бабушка шаркает тапками по коричневым половицам, присаживается на табуреточку, такую крохотную грубо сколоченную табуреточку, на ней голубая краска показывается из под слоя коричневой. Бабуля садится к печурке, а там кошиня кормит котяток. Сама бело-серая в полосочку, глаза голубые-голубые, ластится к грубой старушечьей руке, а та ей из высохших губ, что по-ниже раздраженных от соли глазен, приговаривает отрешенно: "Тетеля ты моя, тетеля!"

Он дал себе слово поздороваться с ним как с посторонним. Этот дурацкий вечно застревающий, от засохшей на нем краски, шпингалет оповестил об открытии двери и он сделал три шага не поднимая взгляда. Ровно три шага до того, как он бросился на раскрасневшуюся, грубую от щетины, шею. Игорь не смог. Это было первое соревнование на которое его повез отец. Никогда до этих пор он и видеть не мог то, как он танцует на профессиональном паркете. Он даже выклянчил у отца дурацкую черную сумку через плечо, которую тот носил. Такую дешевую прямоугольную тканевую сумку, которая внутри была совершенно сигнально оранжевой из синтетической проризиненной тканюги. В эту сумку он складывал свои танцевальные вещи и туфли, шел на тренировку, а потом отец встречал его на пороге зала, пообщавшись с тренером. И вот соревнование грядет; стресс Игорька: школа, уроки, тренировки, снова школа, снова уроки, короткий сон, дорога, тренировка, 1/32, 1/16, 1/8, 1/4, полуфинал и финал. Шесть танцев по полторы минуты и снова шесть, и снова, и снова… и вот поздний вечер. Пятое место. Игорек разбит. Тотально разбит. У него нет сил, он едва собирается, с трудом переодевается, партнерша с родителями поспешно уезжают. А утром снова в школу, потом тренировка, уроки или сначала уроки, потом тренировка, где-то там еще одна индивидуальная, потом общие классы, потом внеклассные, затем классные. Мы классные? В чем мы классные? А я? Что я?
— Не стоит расстраиваться. Вы с Аленой прекрасно выступили. Не всегда победы будут…
— То что, дебил? Ты не видишь что я просто устал? Я задолбался!
Игорек был не просто уставшим, он был измотанным. Он не смог сдержаться и прыгнул на раскрасневшуюся шею ровно через три шага.
Отец в скоре уехал, без своей сумки, и больше не приезжал никогда.

Я ловлю очками крохотные капельки растаявших снежинок. По окоялу бежит муравей влаги. Судьба человека: развалился советский союз, изменилось все вокруг. Кто успел осознать себя, тот и прошел в дамки; кто не успел и скуксился. Владимир не успел осознать себя, пытался, но там сям и вернулся в Минск. То ли бежал, то ли отпросился — не пойму уже. Но мы остались там, в городке, куда он привез нас по долгу службы. Любил ли он по-настоящему хоть кого-то? Осталось ли после него что-то, кроме того угла, который продали его единственные два сына, один из которых от него отказался в одиннадцать лет? Не осталось. Я обыскал каждый угол квартиры в поисках его записных книжек, дневников, рукописей. Осталась тройка сцен из памяти мальчика с аккуратно постриженными усами, который жалеет о своей грубости, о своей резкости, безаппеляционности. Мне стыдно за Игорька, стыдно за себя. Я ведь мог принять его тогда живого, его настоящего и любить, как любил эту уродливую сумку. Ее было проще полюбить. Как это вообще? Как тяжело ему было в этой осцилляции между счастьем невозвратного прошлого и разочарованием от неотвратимого настоящего.
Как ты переживал это все, пап? Тебя уже не спросить. Я рыл среди груды вещей в изможденной от дыма и бутылок квартире.
Помню я приехал в Минск, чтобы разгрести твои долги за квартиру, ты уже третий год лежал в земле, а я приехал походить по твоим следам. Соседки разного социального уровня говорили не договариваясь: «Адамыч был хорошим мужиком. Отзывчивым, честным.» Бать, ты — мифический мужик. Не поверишь, но это вся информация, что мне удалось найти о тебе. Больше никаких эпитетов, историй, деталей. Персонаж из притчи. Прости меня, прости, но я все еще не могу поверить. Я тебя толком не знал и уже не узнаю, мне остается вспоминать сцены и записывать их, вспоминать и извиняться за них. Я пишу портреты не четкие, только в дымке воспоминаний, только в ощущении от воспоминаний. Я помню твои поблекшие серо-голубые глаза, тонкую красноватую от шерстяного шарфа кожу на шее и ровные усы. Покойся с миром, Владимир Адамович. Я не знаю где твоя могила, для меня ты навсегда здесь, прямо под моим собственным носом.

воровство отдает ароматом гудрона, пахнет дизелем, пахнет свежим бетоном. воровство отдает ароматом шпаклевки и морилкой, олифой в пролетах шманит; пахнет мокрыми тряпками утром в подъезде, пахнет мусорным баком, что долго стоит.

«Я обозналась, — сказала Мамонтиха. — Я очень давно ищу Сына! А вы так похожи!» — и она заплакала.

«Ты что себя в ней не узнаешь? — закричали Олень, Обезьянка и Какаду. — Посмотри, у нее хобот и уши как у тебя! Она сына ищет, а ты нашла! Скажи где ей найти своего?»

«Тише!» — сказала Большая слониха и подошла к Мамонтихе. Она внимательно посмотрела на нее и сказала: «Не плачь! Мы действительно похожи. Только я Слониха, а ты — Мамонтиха! Но все-таки мы – Матери!»

«Я понимаю! — сказал Мамонтиха. — Скажи, где нашла ты своего сына?»

«Когда-то давным-давно, когда настали Великие холода, мамонты пришли с Востока на Запад и стали биться со слонами. Годы шли, а бивни продолжали скрежетать. Теперь все Сыны здесь.»

«Значит, он тут! Где они спят?» — обрадовался Мамонтиха.

«Здесь и покоятся наши Сыны, Мамонтиха. Мы стоим на их плоти, мы стоим на той самой земле, что саваном служит теперь им!» — произнесла тихо Слониха и указала хоботом на гранитные стены. Высеченные буквы сливались в вереницу бесконечных бликов, словно звезды в эту лунную ночь.

«Здравствуй, Сыночек!» – Мамонтиха закрыла глаза ушами и тихо заплакала. Шерсть ее медленно опадала на землю, а ветер развеивал, будто пыль.

Луна катилась по небосклону. Большая Слониха и Мамонтиха стояли бок-о-бок. Животные молча глядели вглубь себя.

Обезьянка спросила: «Как вы думаете, это правда, что мамонты станут слонами?»

«Не знаю», — сказала Олениха. А мудрый Какаду сказал: «Какое это имеет значение? Дети их здесь, и это главное!»

Сказка Мама для Мамонтенка.

Случилось это на берегу далёкого Темного Моря.

Однажды закончилась вечная мерзлота. Пригрело солнышко, и лед стал медленно-медленно таять. Наступила оттепель. Она порой наступала в этих краях.

Во льдах замерзшего города, замерзшая Мамонтиха оттаяла от окна в потустороннюю действительность, нажала на кнопку пульта от окна и звук опадающих сосулек разбудил ее воспоминания. «Сына!» — позвала Мамонтиха, но ей никто не ответил. Она подождал немного, и снова повторила. Она повторяла до тех пор, пока теплые капли не налили ее щеки кровью. Мамонтиха решила искать Сына.

Долго шла Мамонтиха. Иногда она останавливался и звала Сына, но Сына нигде не было. Мамонтиха устала и проголодалася. Капель пела гимн жизни, Волки и Медведи размыкали клетки и возвращали всех увезенных по домам. Уставшие беременные самки с оравами детенышей ходили по улицам взад и вперед.

«Кто ты такая?» — услышала она чей-то голос. Это был Северная олених. Мамонтиха испугалась.

«Я Сына ищу!» — сказала она. «Так ты мать!»- удевилася Северная олениха. «Мать, — повторила Мамонтиха.- Я смотрела в окно передач, потом очнулася, а Сына нет!» И она вздохнула.

«Я никогда не видела твоего Сына! — сказал Олениха. — Может, его знает дядюшка Морж?»

Дядюшка Морж очень удивился, увидев Мамонтиху. «Кто ты такая?»- спросил он. «Я – Мать! — сказал Мамонтиха. — Я смотрела в бездну экрана, потом проснулась, а Сына нет!» — «А как зовут твоего Сына?» — «Сын Сыныч!» — сказала Мамонтиха.

Дядюшка Морж вспомнил, что давным-давно, когда на Западе была жара, отсюда отправлялись разные сыновья.

«Но они ушли, когда настали Великие холода! И никто не вернулся обратно.»

«Я тоже хочу уйти! — сказала Мамонтиха. — Я хочу найти своего Сына!»

«А ты не побоишься? Ведь может...» — спросил его Морж и Северная Олениха.

«Я тоже хочу уйти! — сказала Мамонтиха. — Я хочу найти своего Сына!»

«Не побоюсь!» — сказала Мамонтиха.

Тогда Морж подогнал к берегу большой льдину, Олениха принесла траву в дорогу, и Мамонтиха отправилась на Запад за Сыном.

«По Темному Морю в чужбинной земле
На тающей льдине, иду по воде.
Меня не пугают прогнозы в молве!
Я в поисках Сына, иду по воде!
Скорее до Сына добраться хочу,
«Сыночек! Мой милый!» — ему закричу.
Пусть Сынка услышит, пусть сын мой придёт,
Пусть сына меня непременно найдёт!
Ведь так не бывает на свете,
Чтоб были потеряны дети?»

И вдруг льдина под Мамонтихой подтаяла и разломилась! «Сына!» — закричал он.

И тут появились Дельфины. Они подхватили Мамонтиху на спины и помчались к земле. Дельфины выбросили Мамонтиху на песок и уплыли. Мамонтиха открыла глаза.

Это было стертая с лица земли место.

Перед ней была Олениха, совершенно такая же как там, дома.

«Ты кто такая?» — спросила её Мамонтиха. «Я — Олениха, — ответила Олениха.- А ты кто такова?»

«Мать, — сказал Мамонтиха. — Я ищу Сына. Дядюшка Морж сказал, что он здесь.»

«Я не видела здесь твоего сына! — сказала олениха. — Может быть, Мудрый Какаду ее знает? Он живёт на свете очень давно!»

И Олень позвал Какаду. Какаду очень удивился, увидев Мамонтиху, и сказал, что давно не видел такого зверя. И они с Оленем стали думать, где искать Сына этой Мамонтихи.

«А я знаю, где ее Сын!» — вдруг услышали они чей-то голос. И они увидели Обезьянку. В руке у Обезьянки был пульт от экрана. «Лови!» — крикнула она Мамонтихе.

Мамонтиха поймала пульт хоботом. И тут все закричали: «Да это же Слониха! Только совсем махровая!»

«Так, значит, я — Слониха! — обрадовалась Мамонтиха. — Значит, мой сын здесь, и вы его знаете?» — «Конечно! Его знают все. Мы отведем тебя к Большой Слонихе!» — закричали звери. И они пошли к большой Слонихе.

Скоро настала ночь и взошла луна. Они шли сквозь выжженную землю, шли мимо разрухи и строек, шли мимо ристалищ, мимо бараков и обломков. Но они все шли и шли. И наконец пришли на поляну. Там, вся залитая лунным светом, стояла Слониха. Она тихо стонала.

«Сына!» — закричал Мамонтиха. Слониха оглянулось: «Кто это?»

черновик пьесы:

— десять тысяч?
— в чем смущение?
— он разлил половину бутылки.
— и как он это сделал? вот послушай: ты входишь в ресторан, вежливый и галантный швейцар отворяет двери и улыбается всей полнотой мигрантской души, услужливая хостес проводает тебя к идеально расположенному столику на берегу океана, где открыв страничку социальных сетей ты встречаешь несколько милых (на твой вкус) видео, остановив свое внимание на приборах ты решаешь снять фото, после чего говоришь мне об этом, мы рассуждаем вслух об этом месте и уславливаемся что нам нужны такие приборы и еще пара тройка аттрибутов в островном стиле для новой столовой. ты возвращаешься в социальные сети и пока листаешь ленты натыкаешься на аттрибуты, салфетки и прочие существительные, которыми живописал наш диалог. тем временем оффициант приносит восхитительно сервированные закуски, пока твой умный календарь считывает твой пульс и температуру, сводит их со всеми данными и выводит приближающиеся «дни» оповещением на экране гаджета, в связи с чем ты принимаешь решение последить за своими эмоциями и тут гладко выбритый азиат с укладкой в стиле 70х годов, опуская горлышко бутылки чтобы налить нам вина на пробу из-за оптической иллюзии между двумя блистатильно чистыми бакалами проливает тихое розовое вино прямо на стол. ты с достойной сдержанностью встречаешь эту оказию и мило улыбаешься ему в ответ. он, в свою очередь краснеет и старается исправить случившееся, ему это достаточно быстро удается сделать, пока менеджер извиняется перед нами в колличестве двух бутылок моего любимого розе. видишь ли, среди этого «идеального мира», который так и норовит полизать наши чресла случилось то, что называется жизнью, событием, если хочешь, это настоящий, без преукрас, спектакль суеты из мертвого клиентоориентирования.
— и все?
— и еще одна такая бутылка стоит 15 штук, а у нас их по итогу было три.