За что со мной играет эту безукоризненную шутку фантазия? Куда меня сносит этот ветер времени? от чего меня заставляют просвечивать сумку в метро? Неужели я так похож на террориста? Читаю тела ленточных новостных червей, боюсь заразиться этим цепнем, кипячу на несколько раз и снова пробегаю мозолями глаз по этим буквам. "А можно мне масло сливочное?" — вопрошаю пальцем в строке поиска какого-то очередного сервиса по доставке. Какой-то витаминдер привезет мне мое маслице, я положу его на тонкий блин, сверху капну красную икру, относится же стану к ней, как к черной списанной со счетов. Списываю не считанные идеи, рассчитываю на какой-то толк от прописных истин. Как-то сложно и слишком образно пишу я всю жизнь. Мне всегда говорили все учителя, редактора, мои цензоры: "Игорь, надо проще и конкретнее. Так это скорее графаманство, чем литература." Помнится как я пришел будучи учеником одиннадцатого класса в Союз Писателей города Н. (это я оставляю для Гоголя. Николай Васильевич, если вселенная и впрямь запутанная, тогда вам обязательно понравится моя запендя (это я оставил на случай, если Гоголь не прочтет или фыркнет, тогда вы Владимир Владимирович оцените (в случае в Владим Владимычем имелся в виду Маяковский.))), тогда в Союзе мне попался председатель и я ему умудрился вручить свои рукописи. Он посмотрел на меня, спросил сколько мне лет и с чего я решил принести ему эту вот макулатуру. В общем стихи мои наверное так и лежат у него на столе среди не прочитанных других молодых самонадеянных героев. Лежат там везде, не дают ему пройти и проехать, окружают его, давят ноги и портфельчик, пугают своей бездарностью и надеждами на литературную жизнь, строят коридоры кафкианского масштаба, чтобы завести этого председателя в дебри бестолкового леса из бессмысленных рифм и образов, как меня он завел из литературы в театр. Вот я плутаю тут среди хореографических экзерсисов, режиссерских попыток и сценарных выкидышей. Куда мне все эти тропы экспериментов? Чтобы я продолжил скитаться своими мыслями между театром и литера — прости господи — турой.

Я мало читаю. Мало читаю, мало пишу, мало улыбаюсь, много матерюсь и постоянно ловлю себя на мысли. Мне перестали нравится женщины, мужчины, дети, но все еще нравится читать Хайнера Мюллера, но пока что не в оригинале. Я раскрываю книгу ранним утром и беру карандаш, чтобы подмечать структуры чужих мыслей и они незаметно становится моими собственными. Очень много лет я знаю, что умею только копировать и "вдохновляться". У меня нет собственного лица, я компилирую всего себя из общественного хлама. Страшно звучит, я объясню: "Есть реальный хлам, который организован по принципам копирования без понимания основы предмета и его сути, а есть "хлам" который оным нарекают законы и порядки (как-будто они сами ни разу не хлам.)" Все это рвется на какие-то картофельные ошметки, на образы рассыпавшихся бисеринок. Где-то там на эко ферме мечет икру осетр, а грубая рука нежными движениями провожает все до последней икринки в таз и приговаривает: "тетеля ты моя, тетеля." Тетели трудятся на благо нашего светского аппетита. Они отдают своих невоспитанных детей на стол. Без этаких Тетель не будет у нас этого илистого аромата и тягучего соленого вкуса. Хочется чтобы икринки стали доступны каждому, чтобы у всех на столе они случились и во рту побывали. Для этого нужно чтобы Тетели как следует друг с другом плотно общались, чтобы цена на их икорку шла вниз, надо чтобы ценности их подтянулись вверьх. Такая вот формула радости выходит, эдакий баланс. Картофельные ошметки мыслей и образов пытаюсь собрать в единый фрактал, пытаюсь связать каждое слово с чьим-нибудь еще. Варю эти картофельные ошметки и пена; пена падает с края оконной рамы прямо у синего окна с ризами. Потеет лицо, руки грязные от монтажных работ. "Тяжко, твою налево," — думаю я своей поседевшей от перекиси водорода головой. — и как Петр это окно прорубил? На кой я его на этот пакет из пластика меняю?"
— Kalt.
— Чего?
— Холодно, — повторяет бабуля, наглаживая кошиня. — Холодно.

У меня нет цельных манускриптов. Я всегда писал то тут, то там. Как бродячий пес, каждый угол по многу раз знал мой след, но я раз от разу забывал, что оставлял его здесь прежде. 

"Бродячий артист". Каждый театр на время становится мне новым ореолом изучения. Что я об этом знаю? Найти тех, в кого можно влюбиться человеком, — ни мужем, ни мальчишкой, — просто человеком. Найти сомнительных персон, в ком я буду искать все оправдания к вопросу «почему» иль «от чего». Обрести места печали, несовершенств углы и разочарования, — последние, чтобы бродяга мог остаться таковым навечно. 

"Мыслить" и "писать" спаялись воедино. Форма мысли или мыслеформа? Что было в начале?
Господи, как же разрозненно в моих мыслях в последнее время: нет надежды, нет возможности иначе выстроить свои "ветви дерева", которые раскидисто умозреют в корень собственных первородных грехов. Это сплетение из ничего; это сплетения ничего и ни о чем. Меня нет в этих словах; меня нет здесь цельного, только какие-то обертки от батончиков.

Это все какая-то толи сорокинская, толи моя собственная изба; изба старая, выгоревшая потрескавшаяся от солнечных лучей и времени синяя краска. Окно опирается на угол избы; окно выставлено прямо так, с ризами и наличниками. Оно едва стоит опираясь на избу, а вместо этого исконного окошка ставят пластиковый стеклопакет; прямо сейчас ставят, пена монтажная прилипла на эту синюю краску, монтажник высунулся в своем комбинезоне из фрамуги и что-то там прикручивает. Сквозь окно в красном углу видна свечка, одинокая церковная свечечка. Чадит свечечка, играет теплым светом на портрете молодого лица, на его свежих фотографических плечах блестит камуфляж, подсыхает черный хлебец над свежей рюмкой. Грузная бабушка шаркает тапками по коричневым половицам, присаживается на табуреточку, такую крохотную грубо сколоченную табуреточку, на ней голубая краска показывается из под слоя коричневой. Бабуля садится к печурке, а там кошиня кормит котяток. Сама бело-серая в полосочку, глаза голубые-голубые, ластится к грубой старушечьей руке, а та ей из высохших губ, что по-ниже раздраженных от соли глазен, приговаривает отрешенно: "Тетеля ты моя, тетеля!"

Он дал себе слово поздороваться с ним как с посторонним. Этот дурацкий вечно застревающий, от засохшей на нем краски, шпингалет оповестил об открытии двери и он сделал три шага не поднимая взгляда. Ровно три шага до того, как он бросился на раскрасневшуюся, грубую от щетины, шею. Игорь не смог. Это было первое соревнование на которое его повез отец. Никогда до этих пор он и видеть не мог то, как он танцует на профессиональном паркете. Он даже выклянчил у отца дурацкую черную сумку через плечо, которую тот носил. Такую дешевую прямоугольную тканевую сумку, которая внутри была совершенно сигнально оранжевой из синтетической проризиненной тканюги. В эту сумку он складывал свои танцевальные вещи и туфли, шел на тренировку, а потом отец встречал его на пороге зала, пообщавшись с тренером. И вот соревнование грядет; стресс Игорька: школа, уроки, тренировки, снова школа, снова уроки, короткий сон, дорога, тренировка, 1/32, 1/16, 1/8, 1/4, полуфинал и финал. Шесть танцев по полторы минуты и снова шесть, и снова, и снова… и вот поздний вечер. Пятое место. Игорек разбит. Тотально разбит. У него нет сил, он едва собирается, с трудом переодевается, партнерша с родителями поспешно уезжают. А утром снова в школу, потом тренировка, уроки или сначала уроки, потом тренировка, где-то там еще одна индивидуальная, потом общие классы, потом внеклассные, затем классные. Мы классные? В чем мы классные? А я? Что я?
— Не стоит расстраиваться. Вы с Аленой прекрасно выступили. Не всегда победы будут…
— То что, дебил? Ты не видишь что я просто устал? Я задолбался!
Игорек был не просто уставшим, он был измотанным. Он не смог сдержаться и прыгнул на раскрасневшуюся шею ровно через три шага.
Отец в скоре уехал, без своей сумки, и больше не приезжал никогда.

Я ловлю очками крохотные капельки растаявших снежинок. По окоялу бежит муравей влаги. Судьба человека: развалился советский союз, изменилось все вокруг. Кто успел осознать себя, тот и прошел в дамки; кто не успел и скуксился. Владимир не успел осознать себя, пытался, но там сям и вернулся в Минск. То ли бежал, то ли отпросился — не пойму уже. Но мы остались там, в городке, куда он привез нас по долгу службы. Любил ли он по-настоящему хоть кого-то? Осталось ли после него что-то, кроме того угла, который продали его единственные два сына, один из которых от него отказался в одиннадцать лет? Не осталось. Я обыскал каждый угол квартиры в поисках его записных книжек, дневников, рукописей. Осталась тройка сцен из памяти мальчика с аккуратно постриженными усами, который жалеет о своей грубости, о своей резкости, безаппеляционности. Мне стыдно за Игорька, стыдно за себя. Я ведь мог принять его тогда живого, его настоящего и любить, как любил эту уродливую сумку. Ее было проще полюбить. Как это вообще? Как тяжело ему было в этой осцилляции между счастьем невозвратного прошлого и разочарованием от неотвратимого настоящего.
Как ты переживал это все, пап? Тебя уже не спросить. Я рыл среди груды вещей в изможденной от дыма и бутылок квартире.
Помню я приехал в Минск, чтобы разгрести твои долги за квартиру, ты уже третий год лежал в земле, а я приехал походить по твоим следам. Соседки разного социального уровня говорили не договариваясь: «Адамыч был хорошим мужиком. Отзывчивым, честным.» Бать, ты — мифический мужик. Не поверишь, но это вся информация, что мне удалось найти о тебе. Больше никаких эпитетов, историй, деталей. Персонаж из притчи. Прости меня, прости, но я все еще не могу поверить. Я тебя толком не знал и уже не узнаю, мне остается вспоминать сцены и записывать их, вспоминать и извиняться за них. Я пишу портреты не четкие, только в дымке воспоминаний, только в ощущении от воспоминаний. Я помню твои поблекшие серо-голубые глаза, тонкую красноватую от шерстяного шарфа кожу на шее и ровные усы. Покойся с миром, Владимир Адамович. Я не знаю где твоя могила, для меня ты навсегда здесь, прямо под моим собственным носом.

воровство отдает ароматом гудрона, пахнет дизелем, пахнет свежим бетоном. воровство отдает ароматом шпаклевки и морилкой, олифой в пролетах шманит; пахнет мокрыми тряпками утром в подъезде, пахнет мусорным баком, что долго стоит.

«Я обозналась, — сказала Мамонтиха. — Я очень давно ищу Сына! А вы так похожи!» — и она заплакала.

«Ты что себя в ней не узнаешь? — закричали Олень, Обезьянка и Какаду. — Посмотри, у нее хобот и уши как у тебя! Она сына ищет, а ты нашла! Скажи где ей найти своего?»

«Тише!» — сказала Большая слониха и подошла к Мамонтихе. Она внимательно посмотрела на нее и сказала: «Не плачь! Мы действительно похожи. Только я Слониха, а ты — Мамонтиха! Но все-таки мы – Матери!»

«Я понимаю! — сказал Мамонтиха. — Скажи, где нашла ты своего сына?»

«Когда-то давным-давно, когда настали Великие холода, мамонты пришли с Востока на Запад и стали биться со слонами. Годы шли, а бивни продолжали скрежетать. Теперь все Сыны здесь.»

«Значит, он тут! Где они спят?» — обрадовался Мамонтиха.

«Здесь и покоятся наши Сыны, Мамонтиха. Мы стоим на их плоти, мы стоим на той самой земле, что саваном служит теперь им!» — произнесла тихо Слониха и указала хоботом на гранитные стены. Высеченные буквы сливались в вереницу бесконечных бликов, словно звезды в эту лунную ночь.

«Здравствуй, Сыночек!» – Мамонтиха закрыла глаза ушами и тихо заплакала. Шерсть ее медленно опадала на землю, а ветер развеивал, будто пыль.

Луна катилась по небосклону. Большая Слониха и Мамонтиха стояли бок-о-бок. Животные молча глядели вглубь себя.

Обезьянка спросила: «Как вы думаете, это правда, что мамонты станут слонами?»

«Не знаю», — сказала Олениха. А мудрый Какаду сказал: «Какое это имеет значение? Дети их здесь, и это главное!»

Сказка Мама для Мамонтенка.

Случилось это на берегу далёкого Темного Моря.

Однажды закончилась вечная мерзлота. Пригрело солнышко, и лед стал медленно-медленно таять. Наступила оттепель. Она порой наступала в этих краях.

Во льдах замерзшего города, замерзшая Мамонтиха оттаяла от окна в потустороннюю действительность, нажала на кнопку пульта от окна и звук опадающих сосулек разбудил ее воспоминания. «Сына!» — позвала Мамонтиха, но ей никто не ответил. Она подождал немного, и снова повторила. Она повторяла до тех пор, пока теплые капли не налили ее щеки кровью. Мамонтиха решила искать Сына.

Долго шла Мамонтиха. Иногда она останавливался и звала Сына, но Сына нигде не было. Мамонтиха устала и проголодалася. Капель пела гимн жизни, Волки и Медведи размыкали клетки и возвращали всех увезенных по домам. Уставшие беременные самки с оравами детенышей ходили по улицам взад и вперед.

«Кто ты такая?» — услышала она чей-то голос. Это был Северная олених. Мамонтиха испугалась.

«Я Сына ищу!» — сказала она. «Так ты мать!»- удевилася Северная олениха. «Мать, — повторила Мамонтиха.- Я смотрела в окно передач, потом очнулася, а Сына нет!» И она вздохнула.

«Я никогда не видела твоего Сына! — сказал Олениха. — Может, его знает дядюшка Морж?»

Дядюшка Морж очень удивился, увидев Мамонтиху. «Кто ты такая?»- спросил он. «Я – Мать! — сказал Мамонтиха. — Я смотрела в бездну экрана, потом проснулась, а Сына нет!» — «А как зовут твоего Сына?» — «Сын Сыныч!» — сказала Мамонтиха.

Дядюшка Морж вспомнил, что давным-давно, когда на Западе была жара, отсюда отправлялись разные сыновья.

«Но они ушли, когда настали Великие холода! И никто не вернулся обратно.»

«Я тоже хочу уйти! — сказала Мамонтиха. — Я хочу найти своего Сына!»

«А ты не побоишься? Ведь может...» — спросил его Морж и Северная Олениха.

«Я тоже хочу уйти! — сказала Мамонтиха. — Я хочу найти своего Сына!»

«Не побоюсь!» — сказала Мамонтиха.

Тогда Морж подогнал к берегу большой льдину, Олениха принесла траву в дорогу, и Мамонтиха отправилась на Запад за Сыном.

«По Темному Морю в чужбинной земле
На тающей льдине, иду по воде.
Меня не пугают прогнозы в молве!
Я в поисках Сына, иду по воде!
Скорее до Сына добраться хочу,
«Сыночек! Мой милый!» — ему закричу.
Пусть Сынка услышит, пусть сын мой придёт,
Пусть сына меня непременно найдёт!
Ведь так не бывает на свете,
Чтоб были потеряны дети?»

И вдруг льдина под Мамонтихой подтаяла и разломилась! «Сына!» — закричал он.

И тут появились Дельфины. Они подхватили Мамонтиху на спины и помчались к земле. Дельфины выбросили Мамонтиху на песок и уплыли. Мамонтиха открыла глаза.

Это было стертая с лица земли место.

Перед ней была Олениха, совершенно такая же как там, дома.

«Ты кто такая?» — спросила её Мамонтиха. «Я — Олениха, — ответила Олениха.- А ты кто такова?»

«Мать, — сказал Мамонтиха. — Я ищу Сына. Дядюшка Морж сказал, что он здесь.»

«Я не видела здесь твоего сына! — сказала олениха. — Может быть, Мудрый Какаду ее знает? Он живёт на свете очень давно!»

И Олень позвал Какаду. Какаду очень удивился, увидев Мамонтиху, и сказал, что давно не видел такого зверя. И они с Оленем стали думать, где искать Сына этой Мамонтихи.

«А я знаю, где ее Сын!» — вдруг услышали они чей-то голос. И они увидели Обезьянку. В руке у Обезьянки был пульт от экрана. «Лови!» — крикнула она Мамонтихе.

Мамонтиха поймала пульт хоботом. И тут все закричали: «Да это же Слониха! Только совсем махровая!»

«Так, значит, я — Слониха! — обрадовалась Мамонтиха. — Значит, мой сын здесь, и вы его знаете?» — «Конечно! Его знают все. Мы отведем тебя к Большой Слонихе!» — закричали звери. И они пошли к большой Слонихе.

Скоро настала ночь и взошла луна. Они шли сквозь выжженную землю, шли мимо разрухи и строек, шли мимо ристалищ, мимо бараков и обломков. Но они все шли и шли. И наконец пришли на поляну. Там, вся залитая лунным светом, стояла Слониха. Она тихо стонала.

«Сына!» — закричал Мамонтиха. Слониха оглянулось: «Кто это?»

черновик пьесы:

— десять тысяч?
— в чем смущение?
— он разлил половину бутылки.
— и как он это сделал? вот послушай: ты входишь в ресторан, вежливый и галантный швейцар отворяет двери и улыбается всей полнотой мигрантской души, услужливая хостес проводает тебя к идеально расположенному столику на берегу океана, где открыв страничку социальных сетей ты встречаешь несколько милых (на твой вкус) видео, остановив свое внимание на приборах ты решаешь снять фото, после чего говоришь мне об этом, мы рассуждаем вслух об этом месте и уславливаемся что нам нужны такие приборы и еще пара тройка аттрибутов в островном стиле для новой столовой. ты возвращаешься в социальные сети и пока листаешь ленты натыкаешься на аттрибуты, салфетки и прочие существительные, которыми живописал наш диалог. тем временем оффициант приносит восхитительно сервированные закуски, пока твой умный календарь считывает твой пульс и температуру, сводит их со всеми данными и выводит приближающиеся «дни» оповещением на экране гаджета, в связи с чем ты принимаешь решение последить за своими эмоциями и тут гладко выбритый азиат с укладкой в стиле 70х годов, опуская горлышко бутылки чтобы налить нам вина на пробу из-за оптической иллюзии между двумя блистатильно чистыми бакалами проливает тихое розовое вино прямо на стол. ты с достойной сдержанностью встречаешь эту оказию и мило улыбаешься ему в ответ. он, в свою очередь краснеет и старается исправить случившееся, ему это достаточно быстро удается сделать, пока менеджер извиняется перед нами в колличестве двух бутылок моего любимого розе. видишь ли, среди этого «идеального мира», который так и норовит полизать наши чресла случилось то, что называется жизнью, событием, если хочешь, это настоящий, без преукрас, спектакль суеты из мертвого клиентоориентирования.
— и все?
— и еще одна такая бутылка стоит 15 штук, а у нас их по итогу было три.

Это время, крутя свою гайку в моем сознании, использует в качестве шайбы все то, что раньше окружало меня. Стабильности нет, всё вокруг становится мнимым. Кажется, будто я не смогу вернуться к обыденности, а обыденность не найдет дорогу обратно ко мне. В мире, где даже загрузка обычного видео становится актом смелости, приходится скрываться. Я уклоняюсь от всего, включая себя, и это уклонение больше похоже на самобичевание.

Я бью своё сознание попытками просто жить. Живу, делая вид, что всё так же, как было раньше, хотя это далеко не так. Мои друзья все чаще обращаются к психотерапевтам, погружаясь в психоанализ, исследуя собственные разломы. Мы все как перегоревшие лампочки; перегорели, потому что напряжение было слишком сильным. Это напряжение продолжает давить на нас, и кажется, что починить нас уже невозможно.

Продолжать так же, как раньше, становится всё труднее. Напряжение воздуха нарастает, как будто оно готовит нас к неминуемому взрыву. Наслаждение моментом ускользает, уступая место ощущению постоянной угрозы. Мы остаёмся заключёнными в своих мыслях, каждый на своем посту, готовые к разряду. В конце концов, возможно, придется сгореть, чтобы что-то новое могло возникнуть из пепла.

В этом мире перенапряжений и постоянных вызовов ищем спасение, но каждый шаг кажется опасным. Сознание требует перезагрузки, но как перезагрузить что-то, что уже давно функционирует на пределе? Навигация через хаос современности требует не только смелости, но и новой мудрости — мудрости, способной переосмыслить саму суть нашего существования.

бизнес-искусство-политическая повестка

уберите лишнее из треугольника печали.

знаешь, меня фрустрирует это пожирающее ощущение превосходства. во мне нет ничего идеального и тем ни менее моя самость раскрывает павлиний хвост, когда речь заходит на некоторые темы. у меня нет докторской степени по разговорам о «вообще» политике, «вообще» философии и других категориях «вообще» и все же каждый раз фрустрация настигает меня спустя разговор. бороться с природой очень сложно, а со своей природой крайне невыносимо.