прячутся в цветке животной боли
старый лев и молодая фрида
их в цветную пыль перемололи
ночь на них легла как пирамида

им цветное брюхо разорвали
вытащили сердце и в вольере
как в цветке они заночевали
маленькие раненые звери

лев:
«мексика – какое слово это!
секс на пляже шум времён за нами
фрида знаешь ты источник света
боль моя ты мне и свет и знамя

люди отнимают наши краски
а давай исчезнем два индейца
бросим всех умрём по-мексикански
смерть во время секса или детства

я прижмусь к тебе и нас не станет
наша боль историю размоет
наша ночь наутро не растает
землю остановит астероид»

фрида:
«скоро нам обоим будет мало
бегства по закатам и пустыням
просто революции не стало
нам пора остыть и мы остынем

поезда откатывают грохот
корабли теряются не надо
продолжать болезненную похоть
рисовать цветное эльдорадо

смертен ты и это не красиво
смертна я и это не картина
спи в цветке как спит твоя россия
тесный кокон – больно и противно

нас как мух распяли на мольберте
и зовут могилы золотые
что ж вы мир не сдвинули в бессмертье
эх вы парни мальчики седые»

лев:
«я уже не верю в эту штуку
но ещё люблю тебя – и пальмы»

– и под кожу хрупкую друг к другу
мёртвые любовники упали

и летала около их тела
красных снов испуганная стая
их глазами старыми смотрела
сумасшедшая и молодая

в ночь глазами чёрными от дыма
провалилась где огни и стрелы
но она уже была любима
и они в ту ночь остались целы

КОЛЕСО

1
Мы всю жизнь тут, как дети, в пыли золотой провозились,
всё любили, клянусь, но устали сидеть взаперти, –
колесо обозрения двинулось, нам прояснились
очертания города и к отступленью пути.

Все затёрлись они. Нам сказали, что некуда деться.
Свитки зноя текли по камням, и под небом большим
рассыхалась пустыня бесцветного долгого детства, –
но мы с круга сойдём и из детского парка сбежим.

Из провинции, ранней деменции, из Диснейленда,
из военного Крыма, из Греции, из нищеты
на своём колесе обозрения после уикенда
от родителей я уплыву и укатишься ты.

Пусть над городом рвётся последняя бледная плёнка.
Пальцем ткни – и рассыплется их городок, не робей.
Кто удержит машину истории, бегство ребёнка
остановит – к истоку его человечьих кровей?

2
…Время дёргалось под колесом и крутилось, как пряжа.
Вот вторую мы жизнь проползли от двери до двери –
а сказать о самом путешествии нечего даже,
и совсем ничего о себе, ну и не говори.

Шли и ждали, когда же большая и наша свобода
вдруг приткнётся к чему, или парус набьётся стыдом
и устанет от долгого и ледяного похода,
дрогнет на полпути и потянет в разменянный дом.

Дверь открылась, а мы не стучали, не ждали постоя,
просто стало темнеть за спиной – потому и зашли,
просто небо вдали тяжелеет, такое пустое,
просто нам надоели бессонницы и корабли.

Вот он, дом, уцелел, – из простой человеческой пыли,
десять лет простоял, но никто нас не встретит в тени,
и мы сами тогда эту дверь за собой не закрыли –
страшно даже подумать: и были, и стали одни.

если бы знала ты как не хватает простора
если бы видела как я шагаю без тени геройства
по чахоточным улицам по бледному снегу
и мосты не сгорают за моей спиною

я мечтаю свернув в аллею о преступлении века
и нож у меня в кармане и в уме молитва вийона
хорошо тебе уплывать на кораблике света
растворяться в луже эфира миниатюрной

маленькой жизнью живёшь путаешься под ногами
хорошо тебе ни о чём не думать
знай плыви себе перетекай по кирпичной кладке
но оба мы не такие какими хотели

и серебряный пистолет у меня в кармане
ненастоящий стреляющий газом нельзя им защититься
и руки мои тоже в карманах –
стыдно держать их открытыми богу

хорошо не знать как живут нарциссы
где мне взять моего героя и поменять нам жизни
из какого стихотворения вынуть
из чужого стихотворенья присвоить

но не наши монеты тонули в цветном фонтане
памяти некуда возвращаться нас никуда не звали
мы только смотрели на бури воды в стакане
и всё о себе мы знали

Поговорил вчера с психиатром — лечащим врачом Венедикта Ерофеева, узнал много инсайдов. Скоро выложу в честь очередной годовщины со дня смерти Венички.

НАРЦИСС. ШЕСТВИЕ

Из провинции я побежал, побежал по краям,
не дышал – чуть хватало, болею, слепило ещё.
Если это не я – расскажи мне, что чувствовал сам
ты, мой бледный, с башкой, отвалившейся мне на плечо.

Ты – с изнанки моей, тот, кто строит из дыма мосты
и уходит по ним – за собой, и в столицу идёт.
Если это не ты – кто же он, если это не ты?
Ах, мой русский, как снег, отраженье моё, идиот.

Я смотрю на тебя – и хочу тебя знать, и хочу.
Белый мост наше имя качает над нервной системой воды.
Вся империя смотрит на наши побеги к ручью
в темноту, я хочу темноты.

Камни так тяжелы, не умеют совсем говорить,
вот и ветер сквозь них – как мычанье: пора уходить.
Мы упали с моста в отраженья свои, как в мазут,
но желтеют цветы, их потом в нашу честь назовут.

Мы упали в себя, как в метро, – те же тряска и жар,
только едем не вдаль – в глубину, и я вижу: на дне
всё становится – свет, – И КУДА Я ТАК ДОЛГО БЕЖАЛ?
Здесь не я победил, а меня. Я стою в темноте.

А вокруг – золотой мегаполис и первая ночь под Москвой.
…Сквозь гостиницу мира – трагический бег в красоту и удачу свою.
...Свет ложился на воду и медленно делался мной,
как скульптура из чистого света – стою и стою.

ПЕРЕЕЗД (ПОГОНЯ)

Без конца всё живое меняет дома,
без покоя сдвигается с места на место,
пар в воде оживает и сходит с ума
от круженья, от таянья, от переезда.

К тонкой гибели наш самолётик, смотри,
приближается в воздухе, утяжелённом
этим паром, — готовься пускать пузыри
под волнами, на дне золотом и зелёном.

Закрутилась вода, как сгущённый огонь,
и теперь от стихии, ведущей к разрыву,
от чего-то, от еле заметных погонь
нам в далёкую не ускользнуть перспективу.

В этом теле от времени нам не уйти
и от переворота, от перерождений.
В этом времени нам от себя не уйти.
Мы — для времени, нет, друг для друга мишени.

Как темно! И один на двоих парашют!
Пар становится небом и просит итога.
Выбирай облака, ты останешься тут.
Человек — это временно и одиноко.

Я барахтаюсь в смерти, как жук в янтаре.
Человек — это смерти и самоповторы.
Поживи, как на тонущей льдине, теперь,
покрутись, как в огне, без пути и опоры.

Ты была — первый дом, ты была мне дана
до черты, у которой мерещится финиш,
а за ней всё живое меняет дома, —
вот и я от тебя перееду, увидишь. 

Вторая история для разговора с девочками на первом свидании (рассказывать надо упоённо, интонацией из фильмов гоблинской озвучки и с тем посылом, что де Виар — это как бы вы):

https://snob.ru/history/chelovek-voina-kak-zhil-samyi-bezumnyi-soldat-khkh-veka-adrian-karton-de-viar/

snob.ru

Человек-война. Как жил самый безумный солдат ХХ века Адриан Картон де Виар

Адриан Картон де Виар попал в историю как человек, который обожал войну. Он участвовал в колониальных войнах в Африке, сражался на фронтах Первой и Второй мировых, падал из поезда, дважды попадал в авиакатастрофы, лишился руки, глаза и уха и стал личным представителем…

ЭМИГРАНТКА

1
Рябит вода, царапает вагон.
Приди на мост. Рука. Рука. Железо.

Ты улыбнуться всё-таки смогла.
Стоим в тенях волнующейся флоры.
Дожди идут развинчивать слова
и железнодорожные опоры.

Меняются в дороге голоса, —
осадки неизменны. И убытки.
Дрожит на белом золоте лица
бессмысленная трещина улыбки.

2
Мы ехали на поезде одном,
и видели страну одну и ту же,
но я решил, что это будет дом —
и я уже был в нём, я был всегда, —
а ты осталась, бледная, в вагоне.

[Я спрыгнул из вагона на ходу, когда узнал, что он стоит на месте.]

Нам никуда не надо было, правда,
а ночь в пути крутилась, как рулетка,
и ты искала выигрыша в ней –
игрушечную детскую судьбу
в весёлом мире постколониальном.

Ты никакого дома не нашла
и никогда из поезда не вышла.

Он десять лет стоит в углу дождя,
качается, как пыль на иглах света.
И вздрагивают призраки колёс.

[Нельзя — из дома. Дом уже везде. На то и дом, что он непроницаем.]

Пускай тебе в твоей стране приснится,
что непослушный поезд едет вверх,
что он к воздушным шарикам привязан.

И что Война не оказалась долгой.

Настало время действительно тяжёлой артиллерии:

https://snob.ru/style/narciss-erotoman-buntar-kak-odevalsya-pisatel-eduard-limonov/

snob.ru

Как одевался писатель и политик Эдуард Лимонов

22 февраля 1943 года — день рождения Эдуарда Лимонова. О его «пиджаке национального героя», белых брюках, ботинках на платформе, солдатской шинели и одежде для БДСМ — в новой рубрике «Сноба» об имидже писателей «Авторский стиль».