КАК НЕ БОЯТЬСЯ БЕСОВ?

Никогда их не призывать. Вы знаете, кто бесов не боится? Не боится бесов тот, кто бесам не служит. Бесов мы начинаем бояться, когда очень гордыми становимся, когда насмотрелись всякой дряни, да ещё стесняемся в этом исповедоваться.

Бесов боимся тогда, когда что-то у нас на совести (чаще всего). Поэтому тот, кто хорошо исповедуется, знает, что рядом с ним благодать Божия и бесам нечем от него «поживиться».

А когда мы знаем за собой матерные словечки, когда знаем, что мы чертыхаемся, когда знаем за собой, что мы обманываем, вот тогда прямо по необходимости кажется, что рядом с тобой есть какая-то тёмная сила. Она действительно есть, она невидимая, но есть.

Поэтому тот, кто регулярно исповедуется, у кого на душе весело, тот, конечно, и бесов не боится.

— Игумен Лука Степанов.

И мы хранили серебряные обертки от шоколадок и сигарет, чтобы превратить их потом в рождественские украшения… И календарные страницы, чтобы превратить их в картины… И крышки-пипетки от лекарств, на случай, если какое-то лекарство окажется с другой крышкой… И использованные спички, которыми удобно зажигать еще одну свечу… И коробки от обуви, которые превращались в наши первые фотоальбомы… Мы выравнивали гвозди, чтобы использовать их еще раз… А в колоды карт с пропавшей картой мы добавляли картонку с соответствующей надписью… В наших ящиках хранились половинки металлических одежных «молний» в ожидании обнаружения второй потерянной части. Нам было очень трудно приговаривать наши вещи к смерти…

Тем не менее, сегодня их «убивают» при первом подозрении на негодность… Когда нам продавали мороженое в стаканчиках, их крышки превращались в подставки, обретавшие бессмертие на полках для стаканов и бокалов… А банки из-под персиков становились цветочными горшками, подставками для карандашей и даже телефонами…

Первые пластиковые бутылки превращались в украшения сомнительной красоты, а пробки терпеливо ждали в ящиках встречи с бутылкой…

И я прикусываю себе язык чтобы избежать сравнения между ценностями, которые мы храним. и от которых избавляемся.
Я стараюсь не говорить, что сегодня становятся одноразовыми не только электробытовые приборы… Что и браки, и даже дружбы тоже становятся одноразовыми…

Но я избегу ошибки сравнения людей с вещами…

Я прикусываю себе язык, чтобы не говорить о потере нами собственной самобытности, выбрасываемых нами коллективной памяти и хрупкого прошлого… Об нашем освобождении от морали, когда речь заходит о бизнесе… Я не стану этого делать…

Не стану смешивать тем, и говорить, что вечному назначили сроки годности и сиюминутное пытаются сделать вечным… Не буду говорить о том, что стариков приговаривают к смерти, как только они перепутают имена двух внуков, и что супруги меняются на более новые модели, как только у них провиснет живот или появится первая морщина.

Этот разговор - только о пеленках и мобилках.
В противном случае, если все смешать, я должен бы всерьез задуматься о том, чтобы сдать мою супругу в часть оплаты за другую, с меньшим километражем и какой-нибудь новой функцией. Но я слишком медлителен для этого мира сплошных обновлений и рискую, что она опередит меня. И сданным в обмен окажусь я.

Эдуардо Галеано

Дело в том, что у меня не получается жить в этом мире, выбрасывая вещи и меняя их на следующую модель, только потому что кто-то додумался добавить туда новую функцию или немного ее уменьшить…

Еще не так давно, мы с женой стирали пеленки детей, вывешивали их на веревке с другими одежками, а потом гладили и складывали, готовыми к тому, что они опять запачкаются...

И наши малыши, едва они выросли и завели своих собственных детей, немедленно занялись выбрасыванием всего на свете, включая пеленки. Они без колебаний перешли к одноразовому..!
Да, я понимаю…

Нашему поколению выбрасывать было непросто. Даже одноразовое для нас не выходило особо одноразовым..! Мы жили, нося в карманах носовые платки, полные соплей…
Я не говорю, что это было лучше…

Я только хотел сказать, что в какой-то момент я отвлекся, выпал из мира и сейчас не знаю, как войти обратно… Скорее всего, так как оно сейчас, хорошо и правильно, я не спорю…

Дело в том, что мне не удается менять магнитофон раз в год, мобилку каждые три месяца, монитор компьютера каждое Рождество или телевизор каждый год…

Я – из времени, когда вещи покупались на всю жизнь… Более того, они покупались и на последующие жизни…

Люди передавали в наследство стенные часы, велосипеды, фотоаппараты, столовые сервизы, бокалы и даже подносы…
Недавно я прочитал, что за последние 40 лет было произведено больше мусора, чем за всю историю человечества…
Мы выбрасываем абсолютно всё.

Уже нет сапожника, который починит ботинок, нет матрасника, который вправит вату в матрас и оставит его как новый, ни уличных точильщиков для ножей, ни портного, ремонтирующего одежду…
А я оттуда, где все это было и ничего не выбрасывалось…
И не то, чтобы это было лучше…

Дело в том, что очень непросто, когда тебя всю жизнь учат, что «сохрани, когда-нибудь это тебе пригодится» перейти к «покупай все новое и избавляйся от всего старого, скоро в продажу поступит новая модель»...

Машину необходимо менять каждые 3 года, иначе ты неудачник… даже если машина в хорошем состоянии и для оплаты новой необходимо влезть в пожизненные долги…
Моя голова разрывается от всего этого…

Сейчас мои родственники и дети друзей в неделю меняют не только телефоны, но и номера, адреса электронные и даже реальные. А меня готовили, чтобы жить с одним и тем же номером, с одной и той же женой, в одном и том же доме и под одним и тем же именем…
Меня учили хранить всё… Всё нужное и ненужное… Потому что однажды все может пригодиться…

Да, я понимаю, у нас была большая проблема:
Нам никогда не объяснили, что может пригодиться, а что нет…
И с этой привычкой хранить (потому что мы еще уважали традиции). Мы сохраняли даже пуповину первого сына, молочный зуб второго, альбомы рисования из детского сада, первую прядь волос из парикмахерской…

Как теперь мне понять людей, избавляющихся от мобилки через пару месяцев после ее покупки?

Не оттого ли это, когда вещи достаются легко, они не ценятся и становятся одноразовыми с той же легкостью, что и пришли?
У нас дома был шкаф с четырьмя ящиками. В первом ящике были полотенца и кухонные тряпки, во втором были столовые приборы, а третий и четвертый были для всего, что не полотенца и не приборы…
И мы туда складывали всё… вплоть до крышек напитков, пробок от бутылок, одноразовые открывалки от консервных банок с сардинами… И еще батарейки! Батарейки кочевали из холодильника на чердак… потому что мы точно никогда не знали надо их охлаждать или нагревать. Чтобы они еще немножко поработали. Мы никогда не могли смириться с их смертью после всего пары использований…
Вещи были не одноразовыми, а хранимыми…

Например, газеты. Они использовались для всех целей - чтобы сделать стельки для резиновых сапог, чтобы подстелить на пол в дождливый день, чтобы мыть стекла, чтобы заворачивать…
Сколько раз мы узнавали о чем-то новом, читая газету, прилипшую к куску мяса или разворачивая яйца, тщательно завернутые в газету продавцом соседнего магазина!

Господи Боже мой! Мне только сейчас, на пороге смерти, дошло, что истинным моим призванием, как и каждого из нас, было БЫТЬ, а не ИМЕТЬ. Я должен был давать пример того, каким должен быть муж, отец, друг, просто прохожий по жизни, к жизни не безразличный. Вся моя жизнь до болезни была карнавалом, на котором я танцевал в маске, меняя ее в зависимости от танца и партнера. Я плавал на поверхности воды жизни, в то время, как все самое ценное и значимое было в ее глубине. Я начал болеть и страдать, но мне казалось, что вместе с болью с меня выходит что-то дурное и мерзкое.

Все, что я мог получать от Бога и от людей, вызывало у меня огромное чувство благодарности. На каждый добрый жест, улыбку, доброе движение сердца я готов был ответить объятием и слезами любви. Все люди мне стали казаться такими добрыми и хорошими, да так, что я не переставал удивляться их доброте. Хотелось только одного – всех миловать, всех прощать, всех благодарить, всем желать спасения души.

Когда медсестра зашла ко мне в палату, поправила подушку и одеяло, я уже не мог поблагодарить ее словами, потому что не мог говорить, но сердце мое заплакало слезами благодарности.
Я не мог уже благодарить всех тех, кто стоял у моей могилы, но я каждого из них обнял своим сердцем и со слезами сказал каждому «СПАСИБО». Я хочу, чтобы вы это знали. Знали, что я вас всех очень сильно люблю. Что такое жизнь, я понял только в самом ее конце. И я благодарен Богу, что Он дал мне такую возможность, ведь ее могло бы и не быть. Я понял, что такое счастье. Его невозможно найти, поймать и посадить в баночку. Оно, как мотылек, там умрет.

Счастье – в текущем моменте, оно не уловимо.
Счастье – это радость. Это постоянное непреходящее чувство внутреннего блаженства.
Счастье – это Бог, которого я обрел в конце пути и упал в Его открытые объятия».

Автор: Протоиерей Игорь Рябко

Я взял жену за руку и пошел с ней гулять. Боже мой! Какое это потрясающее чувство, когда в твоей руке рука любимого человека, ты идешь и чувствуешь ее тепло, и тебе больше ничего-ничего не надо. Как я мог этого раньше не понимать!

Дочь…Я зашел к ней в комнату и впервые обнял. Нет, я, конечно же, обнимал ее и раньше, но это были не объятия, а так, поверхностные касания, которые я даже не ощущал. А теперь, первый раз в жизни, я почувствовал ее любовь. Ее нежное маленькое сердце было наполнено любовью и преданностью. Я крепко обнял Ксюшу за хрупкую талию, положил голову на ее плечико и стал рыдать навзрыд, как маленький ребенок. Я не помню, сколько это длилось, но она неподвижно стояла все это время, крепко меня обняв.

Передо мной начал открываться новый мир. Осень угощала меня своими запахами. Мятые листья клена пахли прошедшим жарким летом. Очаровывали своей красотой утренние капельки росы, в выпуклых отражениях которых отражались первые солнечные лучи. Стаи птиц собирались на оголяющихся осенних деревьях и загадочно о чем-то говорили на своем непонятном языке. Я чувствовал, что и они, так же, как и я, боятся лететь в другие края, но и им, так же, как и мне, придется это сделать.

Последний мой отдых на море с семьей был в середине октября. Странно, я ездил с ними на моря иногда даже по два раза в год, но тут впервые для себя обнаружил, что море, оказывается, пахнет. Это романтический запах алых парусов, и мне казалось, что следы на песке оставили воздушные ступни Асоль, когда она ходила вдоль береговой линии, слушала музыку волн и мечтала о своей любви. Море мне напомнило что-то далекое, забытое, детское: родителей, советскую базу отдыха, запах варенных в ведре креветок. Но казалось, что это все было не со мной, а с кем-то другим.

И тут я вдруг вспомнил уже совсем забытый эпизод из моего детства. Когда я помог нашей соседке с пятого этажа спуститься вниз, на лавочку возле подъезда. В доме лифта не было, а у нее были больные ноги. Поэтому она очень редко выходила на улицу. Я помню, как помог ей сесть на скамейку, как она подняла глаза и сказала: «Ах какая благодать, как хорошо-то, какая благодать». Хорошо? На улице слякоть, грязь, сыро, что здесь хорошего? Помню, как я тогда удивился, но ничего не сказал. А вот теперь смотрю на все это и думаю – а как же и впрямь хорошо, какая благодать! Как хорошо, когда ты можешь своими легкими вдыхать вот эту осеннюю свежесть, когда можешь чувствовать на лице мокрые капли дождя…и слез, которые мелкой соленой струйкой стекали с моих угасающих глаз.

Раньше я никогда не молился. Во время венчания батюшка нам сказал, что нужно дома читать «Отче наш» и что-то еще. Я тогда взял себе за правило перед сном читать «Отче наш». Читал я эту молитву механически, как заклинание, и шел спать. Теперь все стало по-другому. Я понял то слово, с которого начиналась молитва. Отец… любящий, от Которого зависит вся моя жизнь, связи с Которым я не имел, а теперь обрел. Странное чувство дикого страха смерти и новых зарождающихся отношений с Богом, основанных на любви. От отчаяния меня спасала лишь надежда на то, что Он, мой Отец, здесь, рядом, что Он меня слышит, понимает, любит, знает, что внутри меня происходит. Это не снимало моих страхов, но как-то преображало их, давало силы владеть собой.

У меня возникла колоссальная потребность в молитве. Не молиться было уже невозможно. Молитва и жизнь стали чем-то целым. Все переосмыслялось радикально. То, что было важным и значимым, стало мелкими и ничтожным. А то, чему я раньше не уделял внимания, стало самым важным. Тепло друзей, любовь родных, непреходящая ценность каждого ускользающего мгновения жизни.
Но ведь, в самом деле, какая разница во что ты одет, какая у тебя машина или сколько у тебя денег. Важно то, что ты можешь любить, жить, делать добро, благодарить, духовно расти. В этом всем и заключается настоящая радость бытия.

Я УМЕР В 2010 ГОДУ
Меня зовут Брусилов Андрей Иванович. Я родился в 1969, а умер в 2010 году. Я прожил на свете сорок один год и два месяца. Вернее, прожил я восемь месяцев, а существовал в теле тридцать девять с половиной лет – ровно до того дня, как узнал, что у меня рак. Теперь я умер и решил предупредить тех, кто это прочитает, чтобы и они не прожили большую часть жизни так же бессмысленно, как это сделал я.

Родился я в далеком 1969 году. Рос, жил «как все». Это страшное словосочетание, которым, как правило, и обозначается жизнь без смысла. Я был не хуже и не лучше всех моих знакомых. Служил в армии, окончил строительный университет, женился, в девяностых начал заниматься бизнесом. Мечтал о своем доме. Я умел проектировать и знал в этом толк. Сначала организовал небольшую фирму по продаже стройматериалов, потом дело пошло вверх и мы выросли до солидной строительной компании.

Пока я занимался бизнесом, у меня родилась дочь Оксана. Жена не работала, на ней были все домашние дела. Вы знаете, как пахнет тело у маленького ребенка? Говорят, этот запах особенный, его невозможно ни описать, ни сравнить с чем-то, он необыкновенный. Так вот, я этого запаха не знаю. Я изредка брал ребенка на руки, но и то лишь для того, чтобы положить в коляску и пойти в парк погулять. Пока мы гуляли, я прикидывал сметы и рассчитывал, что лучше купить и как выгоднее продать. Поэтому я не заметил, как мой ребенок вырос и самостоятельно пошел ножками, как он сказал первое слово, как учился читать и писать. Мне было некогда. Я уже начал стройку дома по индивидуальному проекту. Кроме дома, на этом же участке я планировал разбить шикарную парковую зону с лавочками, садом камней, фонтаном, садовыми деревьями, чтобы можно было гулять с семьей, сидеть на зеленой лужайке, наслаждаясь пением птиц и неспешно попивая кофе, завернувшись в плед, когда придет осенняя прохлада… Я так мечтал. Но этому не суждено было случиться, потому что я умер.

Когда мы заливали бетон под фундамент дома, дочка пошла в первый класс. Я не смог ее отвести первый раз в школу, потому что была важная встреча с подрядчиками. Когда возводили стены дома, дочка подходила ко мне не раз с просьбой помочь с домашкой. Я целовал ее в головку и отправлял к маме, потому что у меня были важные расчеты.

С женой я также общался редко, потому что… потому что мне надо было работать. От ее просьб пройти погулять я увиливал отговорками, и в конце концов она перестала меня доставать своими просьбами. Даже во время отпуска, когда была возможность побыть вместе, я не отрывался от компьютера, проверял сметы, проводил онлайн заседания, в общем, активно готовился к счастливой жизни, которую мне не суждено было прожить. На самом деле я не жил, я спал и видел сон о том, как буду когда-то жить.

Проснулся я тогда, когда поломал руку, копаясь в саду, при этом усилия мои были сделаны незначительные. Гипс наложили, но непонятна была причина этого перелома. Решили проверить и оказалось, что это метастазы, которые шли от печени. Анализы показали, что они уже везде и об операции не может быть и речи. Все врачи были единодушны в том, что я скоро умру, но были разногласия в отношении того, когда это случится. Сначала я в это не поверил, потом упал на такое дно отчаяния, что если бы меня тогда кто-то пристрелил, то я бы перед этим целовал ему руки. А потом… потом я смирился и принял то, что ухожу из этого мира. И вот тогда я наконец проснулся….

Я с изумлением стал смотреть на мир и с удивлением заметил, что вокруг меня кипит жизнь, о которой я раньше не имел ни малейшего представления. Потрясением для меня был зимний рисунок на окне. Я долго не мог оторваться от его замысловатого узора. Когда я насыпал на подоконник зернышки подсолнуха, то увидел синичек, наверное, тоже первый раз в жизни. Они, оказывается, подлетают и по очереди хватают зернышко, отлетая сразу, чтобы его разлузать на ближайшей ветке. Спокойно и без гама, в отличие от воробьев, которые устраивают драки и разборки, кому больше достанется. Мне осталось совсем мало времени, и я жадно начал жить.

ИЩУЩИЙ БОГ

Есть одна черта, которая выделяет христианство среди всех мировых религий. Оно говорит не о человеке, который ищет Бога и стремиться обрести его расположение. Оно проповедует Бога, Который ищет человека и радуется, когда обретает его любовь.

Ради этого Бог отвергает все, чем обладает по Своей Сущности, становится одним из нас. И даже не просто одним из, но малейшим среди нас – бездомным бродягой, родившимся в хлеву, изгоем среди братьев и сестер.

Даже иудеям, ожидавшим Машиаха (Мессию), было сложно принять эту идею. По словам теолога и библеиста Клода Монтефиоре, ни один иудейский пророк или раввин никогда не мог представить себе «концепцию Бога, действительно ищущего грешников, которые сами не ищут Его, а, наоборот, отвернулись от Него».

«Вот, стою у двери и стучусь: если кто услышит голос Мой и отворит дверь, Я войду к нему и буду вечерять с ним, и он со Мною», - говорит Христос в Откровении Иоанна Богослова (Откр. 3:20).

Вечеря (по-гречески - «дейпнон»), о которой здесь идет речь, понималась, как одно из самых важных событий дня. Завтрак («акратисма») и обед («аристон») принимались обычно на бегу – быстро и между делом. Вечеря начиналась, когда все дневные дела были закончены, и можно было посвятить оставшееся время дня неторопливой дружеской беседе.

Именно этот образ использует Христос: Он ищет человека, стучится в дверь его сердца, чтобы стать его другом. И ручка на этой двери находится изнутри: только человек решает открыть ее или нет.

Всего Божьего всемогущества не хватает, чтобы это сделать. Бог может только стучать и просить, признаваться в любви к человеку, отдать ему все, чем обладает, отказаться от силы и славы, принять позорную смерть. Ради нашей любви.

«Я сплю, а сердце мое бодрствует; вот, голос моего возлюбленного, который стучится: «отвори мне, сестра моя, возлюбленная моя, голубица моя, чистая моя!» (Песн. 5:2).

Вот образ Бога, ищущего нашей любви, взывающего к нам, страдающего от того, что не получает ответа («Сколько раз хотел Я собрать детей твоих, как птица собирает птенцов под крылья, и вы не захотели!» - Мф. 23:37).

«Как бы рано вы ни проснулись и ни встали к молитве в своей капелле зимним утром или глухой ночью», - говорил своим монахам св. Бернард, аббат монастыря Клерво, - «Бог всегда будет бодрствовать и ждать вас. Это Он разбудил вас, чтобы вы нашли Его».

Бог оставляет нам свободу проснуться или спать дальше, найти Его или отказаться от поиска, пустить Его или «отказать от дома». Но Он никогда не перестает стучать.

Иоанн Бурдин

Имхо.

Как ни странно, косвенное подтверждение надежды на спасение всех присутствует уже в самом начале Книги Бытия, в рассказе о грехопадении человека.
И, возможно, ключом-разгадкой этой тайны может служить любовь: Бога к человеку и людей друг к другу.

Смотрите.

Сначала пала Ева, потом пал Адам, затем их обоих выставили из Эдема, и началась вся наша библейская история.
Но, спрашивается, что мешало Богу пресечь грех сразу, предав Еву смерти или изгнав ее вон до того, как она пришла с запретным плодом к Адаму?

Еще не пал мужчина - и, избавившись от согрешившей Евы, вполне можно было навести на него вновь крепкий сон и взять еще одно ребро. Как раз бы симметрично получилось. Со второй Евой человечество получило бы еще один шанс на безгрешное существование, и, возможно, мир не узнал бы ни зла, ни смерти... только было бы одно "но".

Первая Ева погибла бы безвозвратно. Она единственная из всех попала бы в шеол, и оставалась бы там вечность совершенно безнадежно, потому что в непадшем мире жертвы Христа не было бы, Он не сошел бы в ад-шеол и не вывел оттуда измученную душу.

Достаточно было пожертвовать одной человеческой душой - и у мира был бы второй шанс, и Христу, возможно, не надо было бы предавать Себя на распятие.

Но Бог не "дарит" аду ни единой души. Ева - первая из грешников, которого Он захотел спасти. Теперь впереди тернистый кровавый путь, но в конце этого пути шеол будет разрушен.

Возможно, в этом решении Он не только Сам любит Еву, но и помнит о любви Адама к ней. Ведь они с Евой связаны супружеской любовью, и ее гибель не могла не ранить Адама, даже если бы он и не пал.

Благословенная и безгрешная жизнь человечества не перевесила в Его глазах спасение одной-единственной души. Хотя - "сама виновата", хотя "ее предупреждали". Господь не стоит с назидательным видом над павшим, Он спускается и вытаскивает.

И в этом мне чудится еще одна опора для надежды на спасение всех.

Дарья Сивашенкова

Плачь, Святая Оптина! Скорбная дата. 18 апреля 1993 года Красная Пасха. Память убиенных оптинских новомучеников иеромонаха Василия иноков Трофима и Ферапонта..

18 апреля – 31 год назад на праздник Пасхи были убиты монахи Свято-Введенской Оптиной пустыни:

иеромонах Василий (Росляков) /23.12.1960 – 18.04.1993/

инок Трофим (Пушкарев) /17.09.1955 – 18.04.1993/

инок Ферапонт (Татарников) /04.02.1954 – 18.04.1993/

Пасха 1993 года в Оптиной Пустыни началась, как обычно, с пасхальной полунощницы, за ней был крестный ход в Иоанно-Предтеченский скит – по установившейся традиции возрождающейся обители. Затем началась пасхальная заутреня, переходящая в раннюю Литургию.

Служба закончилась в шестом часу утра, и братия пошла разговляться в трапезную. После трапезы иноки Трофим и Ферапонт вернулись на монастырскую звонницу.

Буквально через десять минут пасхальный звон оборвался.

Встревоженные паломники, прибежавшие в монастырский медпункт и в келью наместника, который в это время беседовал с монастырской братией, сообщили, что звонарей не то избили, не то убили.

Выбежавшие насельники в предрассветных сумерках увидели на помосте звонницы двоих иноков. Оба лежали неподвижно.

На дороге, ведущей к скитской башне, увидели ещё одного лежавшего на земле монаха.

Инока Трофима стали переносить в храм. Его голубые глаза были широко раскрыты, и неясно было, теплилась ли в нем ещё жизнь, или его душа уже разлучилась с телом.

Как только вошли в раскрытые двери ближайшего к звоннице Никольского придела, братия, переносившие отцу Трофима, увидели на белом мраморном полу Введенского собора струйку крови.

В это же самое время монастырский врач пытался прямо на звоннице делать искусственное дыхание отцу Ферапонту, но вскоре понял, что это уже безполезно...

Третьим был иеромонах Василий, направлявшийся исповедовать богомольцев на скитской Литургии, которая началась в шесть утра.

Некоторые из подбежавших к нему не могли даже сразу узнать, кто именно из оптинских священноиноков лежит перед ними, так было обезкровлено лицо батюшки.

Он не проронил ни одного стона, и только по его глазам можно было догадаться о тех страданиях, которые он испытывал.

Игумен Мелхиседек бежал с одеялом, чтобы перенести на нем отца Василия, но его уже понесли на руках во Введенский собор и положили в Амвросиевском приделе напротив раки с мощами.

Возле бывшей церкви Владимірской иконы Божией Матери уже был братский духовник схиигумен Илий, вокруг которого собрались братия и паломники.

Отец Илий сразу сказал о происшедшем: "Не может быть и речи о том, что это случайное убийство – это дело рук слуг диавола".

Служивший Литургию в Иоанно-Предтеченском храме скитоначальник иеромонах Михаил уже недоумевал, почему не приходит всегда такой обязательный отец Василий, когда вошли к нему в алтарь.

– Батюшка, помяни новопреставленных убиенных иноков Трофима и Ферапонта. – Какого монастыря? – Нашего.

А когда Литургия заканчивалась пришло сообщение о кончине отца Василия.

В келье у отца Василия остался лежать Апостол, открытый на четвёртой главе Второго Послания апостола Павла к Тимофею:

Подвигом добрым подвизался, течение скончах, веру соблюдох. Прочее убо соблюдается мне венец правды, егоже воздаст ми Господь в день он, праведный судия; не токмо же мне, но и всем возлюбльшим явление Его (2 Тим. 4, 7–8)...

Святые новомученики оптинские молите Бога о нас!

Есть в Евангелии персонаж, которого мы видим всего два раза - но за эти два раза слышим от него три замечания в адрес Иисуса. Такого, кажется, больше никто из Его близких себе не позволял.

Это Марфа.

Она обычно немного в тени своей более "духовной" сестры Марии, но сама она при этом ах как хороша!

Хозяйственная, смелая и языкастая, за ней не заржавеет и недовольство высказать, и дать Христу ЦУ, как Себя вести, и упрекнуть Его, когда ей кажется, что Он неправ, и возразить в ответ на Его прямое распоряжение.

Марфа же заботилась о большом угощении и, подойдя, сказала: Господи! или Тебе нужды нет, что сестра моя одну меня оставила служить? скажи ей, чтобы помогла мне.
(Лук.10:40)

Тогда Марфа сказала Иисусу: Господи! если бы Ты был здесь, не умер бы брат мой. (Иоан.11:21)

И саркастичный ответ на Его утешение:

Иисус говорит ей: воскреснет брат твой.
Марфа сказала Ему: знаю, что воскреснет в воскресение, в последний день. (Иоан.11:23,24)

Мол, спасибо, уж утешил так утешил!

Иисус говорит: отнимите камень. Сестра умершего, Марфа, говорит Ему: Господи! уже смердит; ибо четыре дня, как он во гробе.
(Иоан.11:39)

Это смелое, очень смелое поведение для женщины с мужчиной в те времена - и тем более, с уважаемым Равви. И я уж вообще молчу, что она так себя ведет с Сыном Божьим: где благоговение, где смирение, где трепет и осознание своей ничтожности перед Ним, в конце концов?!
В нашем представлении это совершенно недопустимо и возмутительно.

А в ее - нет. И Иисус на ее стороне.

Он ни разу не отвечает ей в духе "цыц, женщина, твое место на кухне, а что тебе не понятно - брат тебе потом разъяснит". Или хотя бы "да как ты со Мной разговариваешь, женщина, рот закрой!"
В Его словах нет ни отзвука патриархальности, ставящей женщину ниже мужчины. Он серьезно отвечает ей, разъясняя то или иное Свое поведение, а не одергивает и не высмеивает. Он удивительно терпелив и добродушен, выслушивая ее уколы и упреки. Христа не задевает, что Его нравоучают и поучают, да кто - женщина!

Более того. Марфа, Мария и Лазарь - это Его друзья. У них в доме Он часто останавливается и отдыхает, там Он проводит последние дни, о которых мы скоро будем вспоминать. То есть, Ему там хорошо. Ему спокойно в таком окружении, рядом с этой языкастой и такой непочтительной с виду женщиной. Ему хорошо среди тех, кто говорит с Ним, не таясь, высказывая все, что накопилось на сердце, и при этом охватывая Его постоянной заботой: "Там приготовили Ему вечерю, и Марфа служила, и Лазарь был одним из возлежавших с Ним". (Иоан.12:2).

Марфа - пример удивительной женской любви, в которой забота гармонично сочетается с критикой, и мы видим, что любви Христом позволено многое: даже упрекать, даже давать советы, кому что сказать, даже возражать.

И в этом знак нам: не надо натягивать на лицо благочестивое выражение, если сердце кипит: Ему можно сказать все открыто и прямо, как чувствуешь и как есть. Он не обидится и не станет отвечать встречной агрессией, как часто делают люди, которых справедливо или нет упрекают в чем-то. Он может выдержать "груз" нашего непонимания и упрека, и когда мы выговоримся - ответить нам спокойно, серьезно и с миром. Наши отношения с Ним не разрушатся из-за нашего всплеска.

И, мне кажется, очень важно, что пример такого отношения в Евангелии дает нам женщина - одна из тех, от которых до сих пор требуют "молчать", "не рассуждать" и вообще, желательно, "не отсвечивать".

А Он лежит у них за ужином, слушает ее ворчливые упреки, ест испеченный ею хлеб - и улыбается.

Дарья Сивашенкова