​​#философия
Подходим непосредственно к философской составляющей того, о чем я писал выше. Чем может быть полезна эпиграфика для истории греческой мысли?
?Во-первых, фрагменты античных философов мы находим не только у других философов, но и у политиков, ораторов, драматургов, комедиографов, собирателей преданий и пр. Логично предположить, что в огромном корпусе надписей, куда входят самые разнообразные документы, также будут философские фрагменты, притом не только прямые цитаты, но и аллюзии.
?Во-вторых, значительная часть античной философской проблематики сильно привязана к греческому языку и к процессу формирования более-менее устойчивой терминологии (ср. значение языковых вопросов в диалогах Платона, в «Метафизике» Аристотеля, а также у исследователей — в той же «Истории античной эстетики» А. Ф. Лосева). Эпиграфика предоставляет возможность прослеживать развитие этих слов, а затем понятий в различных исторических и диалектных контекстах.
?В-третьих, философия пересекается со многими другими областями античного знания («искусствами», techne), а также с религиозной проблематикой. Эпиграфика важна для их лучшего понимания, а значит и для понимания философии тоже (хороший пример — многочисленные скрытые цитаты и пересказы Гераклита в медицинском трактате Псевдо-Гиппократа «О диете», см. об этом монографию А. В. Лебедева «Логос Гераклита»).

В последние годы серьезное продвижение в этой сфере стало возможным благодаря филологам и историкам религии. Собственно, эту серию постов я задумал для того, чтобы поделиться своими мыслями об относительно новых открытиях, затрагивающих орфизм и пифагорейство, а вместе с ними и понимание философии Платона (и последующих платоников). Сами эти открытия касаются так называемых Золотых табличек (в старом наименовании — «Орфических золотых табличек») — около 30 текстов на фрагментах золотой фольги, обнаруженных в могилах в различных регионах греческой ойкумены. Самые ранние из них относятся к V в. до н.э., самые поздние — ко II в. н.э. Часть была найдена еще в XIX в., а самые свежие — несколько десятилетий назад. Публикация продолжается до сих пор. С недавнего времени тексты доступны на русском языке (также см. обзорную статью). Из тех, кто не только занимается религиозным аспектом проблемы, но и связывает ее с философской тематикой, особенно рекомендую обратить внимание на испанского исследователя Альберто Бернабе (он ко всему прочему еще и индоевропейскую перспективу не упускает из виду). На английском языке есть его монография «Instructions for the Netherworld. The Orphic Gold Tablets» (2008). Стоит отметить, что таблички нередко изучаются в связке с так называемым Дервенийским папирусом (свиток датируется ок. 340 г. до н.э.), который содержит комментарий к орфической космогонической поэме, текст самого комментария датируется V в. до н.э. (интересно, что там немало аллюзий к Гераклиту и даже приводится его цитата, также реконструируется цитата Парменида).

Учитывая разнородность материала, у исследователей нет четкого понимания, связан ли он с каким-то одним религиозно-философским движением или сразу с несколькими (но основа точно орфическо-дионисийская). Сами Золотые таблички помещались в могилы людей, принадлежавших к соответствующему движению. Тематически они разбиваются на несколько видов, среди которых преобладают два: слова, которые должен произнести умерший (о своей чистоте и ритуальной подготовке); посмертные руководства — что-то вроде топографии загробного мира. Цель подобного руководства — «провести» умершего по загробному миру таким образом, чтобы он удостоился лучшей участи. В чем именно состоит эта участь, источники расходятся: прекращение цикла перерождений; существование на лугах или в саду Персефоны; пребывание в «чистых местах» или на «пиру» у богов. Интересно, что главная роль в посмертном бытии отводится Памяти (Mnemosyne), которая противопоставляется Забвению (Lethe). Далее планирую написать о том, какое отношение к этой теме имеют Гераклит, Платон и Хайдеггер.

​​#философия #лингвистика
В предыдущем посте я отметил, что в подавляющем большинстве классических исследований об античной философии игнорируется огромный пласт источников — древнегреческая эпиграфика. И хотя в наше время ситуация меняется, все же встает вопрос: а что раньше мешало обратиться к эпиграфике, если специалисты занимаются ею уже два столетия? Думаю, имеется несколько факторов.

?Во-первых, философы об этом источнике либо не знают, либо мало знают. Это объясняется тем, что изучение греческой эпиграфики — это отдельная отрасль антиковедения. Неспециалисты в нее просто не погружены в достаточной мере. Даже на филологических факультетах дают лишь самую общую информацию об истории греческого языка, о диалектах, далеко не везде есть курсы по эпиграфике (мне в этом плане повезло: в ИВКА РГГУ был такой курс, хоть и короткий).

?Во-вторых, греческая эпиграфика изучается разрозненными группами, книги издаются небольшим тиражом, достать их (в отличие от изданий классических текстов) всегда было трудно (да и сейчас далеко не все можно найти). Помимо немцев, британцев, французов и итальянцев, ее активно изучают современные греки, турки и отечественные ученые. Для серьезного погружения нужно читать на этих языках или, по крайней мере, на каких-то из них. Кроме того, ориентироваться в издании — даже если оно комментированное — это отдельное искусство. Ранние издания подготовлены для специалистов-филологов, нет единых стандартов публикации, нет указателей. В общем, возможности найти текст и в нем разобраться у нефилолога всегда были ограниченными (сейчас в этом плане проще, так как имеются электронные корпусы).

?В-третьих, серьезно работать с текстом, т. е. его читать, простому антиковеду-неспециалисту (не прошедшему курс по эпиграфике и не имеющему практики) почти невозможно. Те издания древнегреческого текста, с которыми работают филологи-классики, записаны так называемым минускулом, который стал активно использоваться с IX–X вв. н.э. Сами греки записывали свой язык иначе. Древнегреческий алфавит был создан на основе финикийского письма, и он включал лишь «заглавные» буквы (на фото ниже можно видеть пример). Заимствование и адаптация финикийских букв — это сложный процесс, который происходил в течение нескольких веков, а затем развивались также локальные варианты написания. Вкупе с пестротой древнегреческих диалектов это привело к тому, что надписи из одного полиса бывают нечитабельны (или малочитабельны) для специалиста по эпиграфике из другого конца греческой ойкумены. По этой причине, обратившись к ранним изданиям эпиграфики, неспециалист уткнется в малопонятный набор древнегреческих букв. Дополнительные трудности возникают в связи с большим числом отклонений от привычной греческой грамматики, фонетики и лексики. Таким образом, неспециалист более-менее может пользоваться лишь хорошо подготовленными изданиями, включающими перевод, подробный филологический комментарий и указатель.

?В-четвертых, почему-то у неспециалистов существует предрассудок, что эпиграфика малозначима для понимания античной мысли. Это совершенно не так. Античные надписи включают как информацию политического и экономического характера, так и религиозную, мистериальную, ораторскую, поэтическую, личную информацию. Замечу, что те же фрагменты досократиков разбросаны по самым разным письменным источникам — от непосредственно философских до комедий и мифологических компендиумов. Было бы странно, если бы эпиграфика не включала подобные материалы. Она также является ценным источником по истории греческих философских и социально-политических понятий (mythos, logos, telos, arkhe, energeia, hypokeimenon, hypostasis и пр.), о которых написано море философской литературы.

Далее я планирую рассмотреть несколько современных примеров использования эпиграфики для понимания философских текстов. Пока же делюсь вводным пособием Б. Кука «Greek Inscriptions» (1987) и современной антологией политических надписей — «Greek Historical Inscriptions 404-323 BC» (2004).

#лингвистика
Если вы никогда не пробовали воздушные лепешки с кальмаром и харисой, а также другие «традиционные лувийские блюда», то вам непременно стоит сходить в московский ресторан Luwo. Да, оказывается, прямо в центре Москвы есть ресторан, в котором, как утверждается, подаются не только греческие, но и «лувийские» блюда. Звучит экзотично, но, на самом деле, реклама так себе: мой ранний опыт специализации по лувийскому языку говорит о том, что об этом языке, как правило, ничего не знают ни гуманитарии общего плана, ни лингвисты. Чего уж говорить о людях, которые не имеют отношения к науке. Даже не все профессиональные индоевропеисты могут сходу сказать, что это за язык и кто на нем говорил. Объясняется это очень просто: лувийский язык представлен небольшим числом памятников, изучается он не так давно, а прорывы в его изучении сделаны лишь в последние несколько десятилетий.

Ваш покорный слуга внес свой посильный вклад в его изучение и расшифровку в далеких 2012—2015 гг. Тогда я работал по двум направлениям: вместе с командой специалистов проводил глоссирование лувийского иероглифического корпуса (т. е. определение каждой лексемы, а также выявление всех ее морфологических характеристик), в ходе которого было расшифровано немало новых слов, а также писал диссертацию «Пространственные наречия, превербы и послелоги в лувийском языке: опыт корпусного анализа». На момент начала ее написания планировалось защищать ее в диссовете Института языкознания РАН. К тому моменту, когда она уже была завершена и когда я прошел предзащиту, в ИЯ направление «анатолийские языки» почему-то было вычеркнуто из перечня «индоевропейские языки», так что формально я уже не мог ее там защищать. Получилось, что в России я по факту нигде не мог ее защитить, так как специалисты по анатолийским языкам (хеттскому, лувийскому, ликийскому и пр.) имеются только в ИЯ. Я прошел еще одну предзащиту, чтобы появилась возможность защитить ее по какому-то другому направлению. В итоге мне предложили включить в диссертацию хеттский материал, чтобы ее можно было защитить по направлению «типологическое языкознание». Ввиду того что это потребовало бы написания примерно половины от объема имевшейся диссертации с привлечением хеттских данных, я отказался — не было ни сил, ни времени. С тех пор диссертация лежит незащищенная и неопубликованная. В принципе, думаю, диссертацию можно было бы опубликовать отдельной книжкой, присовокупив к ней мои статьи по теме.

В любом случае открытия, сделанные нашей командой, не ушли в небытие. Во-первых, теперь имеется электронный корпус лувийского языка — единственный в мировой науке. Во-вторых, наши совместные открытия (с моего согласия) были опубликованы в англоязычных статьях д.ф.н. И. С. Якубовича — моего научного руководителя и ведущего мирового специалиста по лувийскому языку; кроме того, на рукопись моей диссертации по-прежнему ссылаются, хотя официально она не опубликована (это одна из причин того, почему ее нужно опубликовать). В-третьих, имеются наши совместные статьи по теме — «Корпусные методы дешифровки анатолийских иероглифов» (2014) и «Hittite Local Adverbs in Comparative Perspective» (2018).

Другой результат нашего сотрудничества — русскоязычная книга И. С. Якубовича «Лувийский язык в пространстве и времени» (2019). В середине 2000-х Илья Сергеевич защитил диссертацию по социолингвистике в Чикаго и там же издал книжку. Затем я перевел ее на русский язык. Он переработал, расширил текст и защитил в России по нему докторскую. А после этого доработал уже до новой версии книги — русскоязычной. Таким образом, русскоязычный читатель имеет доступ к наиболее актуальной обобщающей работе по лувийскому языку, в которой рассматривается социально-исторический аспект проблемы (членение анатолийских языков, какие имеются диалекты лувийского, кто, когда и где на них говорил, и т. д.). На мой вкус, это одна из самых сложных и запутанных книг по древним языкам — своеобразный палеосоциолингвистический детектив. Рекомендуется к прочтению!

Telegram

Sergey Boroday in NumLIBRARY

#философия
В одном из предыдущих постов я обещал написать о том, почему парадигма embodied cognition (шире — 4E cognition) близка лично мне и как она связана с отечественной школой Выготского-Лурии. О своих предпочтениях я еще напишу, а что касается второго вопроса, то тут связь на поверхности: в отечественной школе Выготского-Лурии систематически подчеркиваются значимость деятельности в познании, деятельностная основа речи и мышления, телесная и социокультурная укорененность познающего. Эти факторы имеют не вторичный характер, а именно сущностный, фундаментальный. В своей книге «Язык и познание: введение в пострелятивизм» я попытался показать, что психолингвистический аспект так называемой «проблемы лингвистической относительности» необходимо рассматривать в тесной связи с перманентной вовлеченностью языка (в форме внутренних речевых симуляций) в мыслительную деятельность и его переплетенностью с высшими и некоторыми низшими когнитивными процессами. Мной был привлечен большой материал современной лингвистики, психолингвистики, когнитивной антропологии, кросскультурной психологии. Отчасти я привлек материалы и отечественной школы, но, к сожалению, не так широко, как хотелось бы — притом это касается и психолингвистики, и лингвистической теории в целом. Надеюсь, в будущем удастся заполнить эту лакуну. Школа Выготского-Лурии — один из источников моего вдохновения, поэтому воплощенности познания я уделяю пристальное внимание.

Вышеупомянутая школа является частью более широкой парадигмы советско-российской мысли, которую можно охарактеризовать как «деятельностную». К ней относятся не только психологи, но и лингвисты, философы, культурологи. Примерно десять лет назад на одной научной конференции я делал доклад о том, каковы перспективы «встраивания» этого течения в мировую когнитивную науку, в частности в парадигму embodied cognition. На самом деле, точек пересечения много, и в этом направлении нужно думать. Позже я узнал, что об этой проблеме уже размышляли отечественные психологи и философы. В частности, имеется статья академика В. А. Лекторского, где он рассматривает историю «деятельностной» парадигмы отечественной мысли и проводит некоторые параллели с энактивизмом. Наши с ним наблюдения сходны. Статья небольшая и написана доступным языком. Прочесть можно по ссылке.

Приведу фрагмент из введения:

?«Во-первых, сегодня в когнитивной науке весьма популярны концепции т.н. “телесно воплощенного” и “энактивированного” познания и психики, исходящие из неразрывной связи познания, действия и предметных форм культуры. Существует два варианта этого подхода. Один из них связан с идеями Ф. Варелы и его сторонников, второй — с идеями американского философа Э. Кларка. Ф. Варела в числе прочих опирается на работы французского феноменолога М. Мерло-Понти, Э. Кларк отталкивается от экологической теории восприятия Дж. Гибсона и в то же время ссылается на идеи Л. Выготского и советскую школу культурно-исторической деятельностной психологии. Наш известный специалист в когнитивной психологии Б. М. Величковский в одной из последних своих книг пишет о необходимости возврата к деятельностному подходу.
?Во-вторых, среди ряда наших философов, психологов, специалистов в области гуманитарных наук стали популярными сегодня разного рода конструктивистские теории (радикальный эпистемологический конструктивизм, социальный конструкционизм и др.), претендующие на более адекватную интерпретацию тех феноменов, с которыми имел дело в своё время деятельностный подход. Есть смысл разобраться в том, какое отношение имеет
современный конструктивизм к деятельностному подходу.
?В-третьих, сегодня в психологии и других науках о человеке деятельностный и культурно-исторический подходы к пониманию психики успешно разрабатываются в ряде стран. Я имею в виду, например, концепцию известного финского психолога Ю. Энгештрёма, который создал оригинальную теорию с опорой на ряд идей нашего психолога А. Леонтьева и советского философа Э. Ильенкова».

Telegram

Sergey Boroday in NumLIBRARY

#философия
Насколько мне известно, хорошего введения в тематику embodied cognition (шире — 4E cognition) на русском языке нет. Под «хорошим введением» я подразумеваю такую монографию, которая обозревала бы историю вопроса, разнообразие методов, актуальные теории (а не какую-то одну теорию) и траектории развития. На английском языке, разумеется, таких монографий много, но особенно стоит выделить коллективное издание под редакцией А. Ньюэна, Л. де Брюйна и Ш. Галлахера «The Oxford Handbook of 4E Cognition» (2018). Почти 1000-страничный том — свежий, интересный, разноплановый. Широко представлены ведущие специалисты по соответствующим направлениям внутри 4E Cognition.

Из актуальных обобщающих работ на русском языке, пожалуй, можно выделить монографию Е. Н. Князевой «Энактивизм: новая форма конструктивизма в эпистемологии» (2014). Тут, правда, нужно сделать две оговорки. Во-первых, работе уже 10 лет, так что она не учитывает все то, что появилось после 2014 г. Во-вторых, энактивизм – это одно из направлений внутри 4E Cognition, так что работа не претендует на охват всего разнообразия течений в рамках указанной парадигмы. Стоит отметить, что упоминавшиеся ранее монографии Дж. Лакоффа и Ф. Варелы с коллегами появились более 30 лет назад, так что для понимания современного состояния проблемы они не подойдут.

Энактивизм — самое радикальное направление в границах 4E Cognition. Если попытаться дать наиболее общую характеристику, то можно сказать, что это недуальный, распределенный и органицистский материализм. Правда, существует ли вообще какой-то «материализм» (как и «идеализм») — это отдельная большая тема (ранее цитировал Ж. Батая на этот счет), но для удобства такой маркер сгодится. «Недуальность» — важная черта энактивизма. Стремление преодолеть дуализм «субъекта» и «объекта», «сознания» и «материи», «индивидуума» и «среды», «актора» и «реципиента», и пр. иногда приводит к удивительному сходству некоторых энактивистских фрагментов с текстами недуалистичных течений мысли, такими как адвайта-веданта или дзен-буддизм (поэтому отнюдь не случайно, что тема буддизма оказывается важной в творчестве Э. Рош, И. Томпсона, М. Джонсона и др., кто-то из энактивистов его даже практикует). Вообще отмечается склонность к усложнению терминологического аппарата и движению куда-то в сторону философского авангарда с его плохо переводимыми словами-понятиями-умозрениями. Само понятие «энактивный», «энакция» — точнее, то, как оно используется в дискурсе энактивистов — плохо передается на русском языке (можете оценить усилия переводчиков в русскоязычной версии «Воплощенного ума»). Имеется в виду следующее: сознание / познание (mind / cognition) связано со средой действенно-преобразующим способом, т. е. оно «встроено» таким образом, что является имманентной частью среды, которую само же преобразует. Его нельзя «представить» независимо от окружения, оторвать как какой-то «абстрактный» элемент; сознание и среда закольцованы. Быть энактивным — значит быть действенной частью Целого (здесь, кстати, уместно напомнить о смысловой схеме «вместилище», детали которой я раскрыл в своем большом докладе).

В заключение отмечу еще две вещи. Во-первых, любопытной представляется тенденция к синкретизму внутри энактивизма: сюда нередко добавляют синергетику, кибернетику, панпсихизм, гилозоизм, натурфилософию и пр. — вплоть до недуалистичного дзена, позднего Шеллинга и какой-нибудь «Дао физики» (кстати, напрашивается еще соединение со спекулятивным реализмом). Во-вторых, имеется явный отечественный кандидат на сотрудничество с энактивизмом и различными формами extended cognition, — это концепция СМД-методологии Г. П. Щедровицкого и его последователей. Она ушла от энактивизма на несколько шагов вперед — в сферу технологии, предпринимательства, политтехнологии и пр. Это логично, ведь если энактивность познания тотальна, то она должна охватывать все сферы — от «поведения» бактерии до «поведения» больших эусоциальных систем (помимо людей можно вспомнить также муравьев).

Telegram

NUMINOSUM

#философия Продолжаем разговор о современной парадигме «воплощенного познания» (embodied cognition). Хотелось бы подчеркнуть, что речь идет именно о современной парадигме, а не о философском концепте, согласно которому понимание сознания / мышления нерелевантно…

Отличный список, хотел бы его немного дополнить со своей перспективы.

Не уверен, в каком смысле говорится о том, что именно когнитивные лингвисты стоят за телесно-ориентированным переворотом в когнитивных науках (т.е. были ли они пионерами телесно-ориентированного подхода именно на поприще когнитивных наук, или пионерами именно телесно-ориентированного подхода), но сейчас не об этом. Хочу только добавить, что вместе с Лакоффом стоит ознакомиться и с "Экологическим подходом к зрительному восприятию" Дж. Гибсона, переведена на русский. Гибсона наверное не выйдет однозначно приписать ни к энактивизму, ни к когнитивным наукам, но его влияние на энактивизм переоценить трудно. Я постоянно сталкиваюсь в текстах философов, психологов и когнитивных ученых, работающих в энактивистской парадигме, с идеями Гибсона. Часто на его прямое влияние даже не ссылаются, настолько прочно в инструментарий исследователей вошли многие его идеи.

Еще хотел бы добавить пару фамилий и книжек в список. В литературе частенько выделяют три условные ветви энактивизма: аутопоэтический (ярчайший представитель Варела), сенсомоторный и радикальный. Я сомневаюсь, что с таким делением согласен (я, например, не знаю, куда определить Галлахера или Захави, как и некоторых других), но сенсомоторная и радикальная ветви заслуживают отдельного внимания.

По сенсомоторному энактивизму лучше всего почитать "Action in Perception" Альвы Ноэ. На русский не переведена, но книжка не сложная. Можно посмотреть более короткое и техничное исследование Ноэ и О'Рэгана "A sensorimotor account of vision and visual consciousness" вышедшее ранее (прикреплю вариант с комментариями философом и экспериментальных психологов). Подход широко обсуждался и продолжается обсуждаться. Основная идея этого семейства энактивизма заключается в том, что в восприятии наш контакт с миром опосредован нашими сенсомоторными навыками и знанием законоподобных сенсомоторных зависимостей, благодаря которым наш опыт восприятия и имеет свою насыщенность смыслом.

По радикальному энактивизму стоит посмотреть "Radicalizing enactivism: Basic Minds without Content" Дэниэла Хатто и Эрика Майна. К книжке лучше приступать, ознакомившись немного с классическим энактивизмом, поскольку большую её часть Хатто и Майна заняты критикой своих коллег когнитивных ученых и философов. Впрочем, не обязательно. Хатто и Майн также ответственны за рождение новой "трудной проблемы": трудной проблемы содержания, которая также активно обсуждается. Хатто и Майн настаивают на полном отказе от идеи содержания ума, по крайней мере для таких базовых его форм, как восприятие. Вместо этого они предлагают сосредоточить внимание на динамическом взаимодействии между организмом и средой. Подход действительно радикальный. На русском можно также посмотреть статью Дмитрия Иванова "Трудная проблема содержания: постановка проблемы".

#философия
Продолжаем разговор о современной парадигме «воплощенного познания» (embodied cognition). Хотелось бы подчеркнуть, что речь идет именно о современной парадигме, а не о философском концепте, согласно которому понимание сознания / мышления нерелевантно вне телесности, — такую идею можно проследить до киников, а в качестве ее наиболее яркого выразителя обычно называют Мориса Мерло-Понти, в частности указывают на его работу «Феноменология восприятия» (1945), о которой я немного писал здесь. Адепты рассматриваемого направления тоже возводят свой подход к Мерло-Понти, что в целом, на мой взгляд, справедливо, поскольку именно французский философ представил первый (или, по крайней мере, наиболее яркий) синтез феноменологии и материалов эмпирической психологии, фактически — новую философию живого.

Думаю, можно выделить несколько работ, которые лучше всего раскрывают суть embodied cognition, или несколько шире — 4E Cognition, т. е. embodied, extended, embedded и enacted (воплощенное, расширенное, встроенное в среду и энактивное, т. е. «действенно-преобразующим способом связанное с миром» познание).

?Насколько мне известно, первая работа, где систематическим образом — с опорой на языковые данные и материалы когнитивной науки — этот подход был сформулирован, — исследование Дж. Лакоффа «Женщины, огонь и опасные вещи. Что категории языка говорят нам о мышлении» (1987); монография есть на русском языке, ее краткий обзор делал тут. По неведомой причине тот факт, что именно когнитивные лингвисты стоят за телесно-ориентированным переворотом в когнитивной науке, игнорируется философами, в чем я не раз убеждался. Эту книгу очень рекомендую.

?Одновременно с книгой Лакоффа вышла монография его друга и соавтора - Марка Джонсона «The Body in the Mind» (1987), посвященная осмыслению того, что было на тот момент известно о доконцептуальной схематизации и о роли тела в процессах подобного рода. Монографию нужно читать в связке с более поздней работой Джонсона «The Meaning of the Body» (2006). Я еще давно сделал подробный конспект этих двух книг, сопроводив критическим комментарием. Может быть, подготовлю когда-нибудь статью о Джонсоне — на мой взгляд, крайне недооцененный эпистемолог и философ. Кстати, по теме схематизации я делал краткую библиографию, в частности обращаю внимание на свою статью «Язык, концептуализация и воплощенное познание».

?Далее, назову работу Ш. Галлахера «How the Body Shapes the Mind» (2006); ее краткий обзор я обещал сделать, но до сих пор не сделал — впрочем, имеется русскоязычная рецензия. Автор исследования — ведущий представитель того, что можно назвать «энактивной феноменологией» и что я бы охарактеризовал как единственное действительно перспективное направление, способное на новых основаниях объединить достижения классической феноменологии и эмпирической когнитивной науки. Впрочем, это хорошее дело находится еще на начальной стадии.

?Нейронаука всегда тяготела к модели «воплощенного познания» (и это неудивительно!), но наиболее ярким представителем является А. Дамасио, который развивают идею о том, что подпороговым фоном высших когнитивных процессов является эмоциональное познание (emotional cognition — еще одна буква E, нередко добавляемая к 4E Cognition). Книги Дамасио есть на русском языке, а еще одна сейчас готовится к изданию.

?И все же если вы спросите, что почитать по теме, то наверняка вам предложат коллективную монографию Ф. Варелы, И. Томпсона и Э. Рош «Отелесненный ум. Когнитивная наука и человеческий опыт» (1991). Считается, что именно эта книга оказалась решающей в формировании новой парадигмы. Мне она не понравилась: странное соединение биологии, философии живого, когнитивной психологии и буддизма, притом последний представлен в упрощенной форме. Книга вызвала ассоциацию с плохими образцами американской комикс-философии типа Пинкера и Деннета. Возможно, это связано с тем, на какую аудиторию она ориентирована. Впрочем, ввиду ее исторической ценности, ознакомиться стоит. Недавно была издана на русском языке.

Telegram

Sergey Boroday in NumLIBRARY

#философия #лингвистика
В своей статье я пишу о «воплощенном познании», т. е. embodied cognition, и шире — 4E cognition. Чем вызвано мое обращение к этому эпистемологическому направлению?

Я убежден, что всякая хорошая философия — это, выражаясь словами Фихте, «философия опыта». Опыт нужно понимать в широком смысле — и как личное опытное (феноменологическое, интроспективное etc.) познание, и как данные многочисленных наук, в том числе эмпирических. Для меня между опытом философского и спекулятивного мышления и материалами когнитивной психологии нет принципиальной разницы — по крайней мере, если мы рефлексируем в одинаковой мере как над предустановками первого, так и над предустановками и методами эмпирических наук. В этом плане хорошая философия не должна игнорировать эмпирику, но должна стремиться интегрировать эту эмпирику в общее здание философского знания. Насколько это в наше время осуществимо — отдельный вопрос, но нужно к этому стремиться. Собственно, здесь я на стороне классики: от платоно-перипатетического понимания episteme до гегелевской «Энциклопедии…» и гуссерлевской феноменологии как «строгой науки». Всё это, на мой взгляд, разные попытки достичь цельности знания.

С XIX в. эмпирической стороной познания наиболее активно и плодотворно занята психология познания. Исторически сложилось так, что ведущая традиция того периода — немецкая — угасла где-то к середине XX в., а в конце XX — нач. XXI в. также постепенно угасли другие национальные традиции, в том числе довольно мощная советско-российская. Параллельно с этими процессами выросла мощная традиция психологии познания в США (эти «параллельные» процессы, конечно, связаны друг с другом), которая широко известна теперь как «когнитивная психология». К концу XX — началу XXI в. она фактически стала мировой и теперь любой национальной традиции психологии, нужно интегрироваться в нее. Сейчас, на мой взгляд, в этом нет большой проблемы, чего не скажешь о раннем периоде, когда доминировали вычислительные подходы. Если говорить в общих чертах, то на данный момент мы имеем три парадигмы когнитивной психологии: 1) классическую (когнитивистскую), или вычислительную; 2) коннекционистскую; 3) и воплощенную (embodied), т.е. посткогнитивистскую, или 4E Cognition. Можно назвать это «парадигмами», а можно назвать «направлениями» или «наборами подходов», «наборами теоретических рамок и предустановок» и т. д. В принципе их отдельные элементы могут сочетаться и часто сочетаются. Но если брать в целом, то это разные перспективы того, как происходит сам процесс познания и какие механизмы лежат в его основе. Это одновременно и группы теорий, и наборы концептуальных рамок («фрейморков») для постановки и истолкования экспериментов.

Таким образом, говоря о познании, современный философ не может игнорировать вышеуказанные перспективы и объем экспериментального материала, с ними связанный (если, конечно, он не сидит в башне из слоновой кости). И ему нужно «вписаться» в какую-то парадигму или, по крайней мере, объяснить свою позицию с учетом актуальных подходов. Свое видение этих парадигм, а также свое место я подробно описал в книге «Язык и познание: введение в пострелятивизм» (гл. 11, 14). Я являюсь сторонником подхода, согласно которому воплощенность, отелесненность и культурная встроенность сознания сущностно значимы для его функционирования. Подчеркну, однако, что это не предполагает принятия базовых концепций конкретной теории. Скорее, тем самым задается вектор. Дело в том, что указанные парадигмы не устроены как классические категориальные системы, т. е. на основе общих и достаточных признаков («все теории разделяют признак X»). Думаю, более корректно их представлять как наборы прототипических или радиальных категорий с несколькими центральными членами / школами / концепциями и многочисленными историческими ответвлениями. О том, что сейчас значит «принадлежать к парадигме воплощенного познания» и как с ней связана отечественная культурно-историческая школа Выготского-Лурии, постараюсь сказать ниже.

Telegram

Sergey Boroday in NumLIBRARY

#философия
Во втором номере «Философского журнала» за 2024 год вышла моя статья «Несколько аргументов в пользу концепции воплощенного познания». Статья является частью более обширной дискуссии вокруг статьи И. Ф. Михайлова «Предметы и методы эмпирических исследований сознания». Как следует из названия, работа Игоря Феликсовича посвящена вопросам изучения сознания, в частности тем трудностям, с которыми столкнулись эпистемология и когнитивная наука, а также возможным путям их преодоления. В качестве основы для построения подлинно научной теории сознания отечественный философ предлагает концепцию предиктивного кодирования (predictive coding / processing), которая активно развивается несколько последних десятилетий. Предлагаемая дискуссия была организована как продолжение доклада Игоря Феликсовича, который я коротко рассматривал ранее. По этой ссылке можно прочитать весь номер «Философского журнала», в том числе всю дискуссию. По приведенным выше ссылкам можно ознакомиться с моей статьей, статьей Игоря Феликсовича, а также с его видео-докладом — в зависимости от того, что именно вам интересно. В принципе все эти материалы можно читать / слушать отдельно, т. е. они не привязаны к базовой статье настолько сильно, чтобы не быть понятными вне ее аргументации.

В моей статье рассматривается один конкретный аспект проблемы — воплощенное, отелесненное познание (embodied cognition). Большинство версий предиктивного кодирования принадлежат классической когнитивистской, символьно-алгоритмической парадигме рассмотрения познания, в рамках которой сущность последнего состоит в оперировании амодальными символами. В этом смысле любые «внешние данные» могут быть поняты без привязки к сенсомоторным системам, т. е. могут быть представлены как абстрактные репрезентации. Вопрос о телесной воплощенности (человеческое тело, «тело» робота, компьютера etc.) является вторичным и в значительной мере инженерным, а основу познания составляют символы и алгоритмы. Правда, в базовой статье делается оговорка, что в случае с человеческим познанием «коды мозга» являются «видоспецифичными» кодами репрезентаций, но это, на мой взгляд, не позволяет отнести данный подход к парадигме воплощенного познания, так как телесность здесь все равно сугубо вторична. В любом случае возможны согласования отдельных элементов предиктивного кодирования и концепции воплощенного познания — такие примеры есть в литературе. Моя статья в большей мере является не ответом на базовую статью, а реакцией на один из тезисов или даже мыслями по соответствующей проблематике — своего рода, эссе. Я привел лишь некоторые соображения по теме и намеренно не нагружал статью тонной литературы, а за эмпирическими подтверждениями отсылал преимущественно к своей книге. В общем, что получилось — судите сами. Ниже привожу аннотацию:

«В статье дана критика ряда положений развоплощенного (disembodied) подхода к сознанию, согласно которому человеческое сознание и высшие когнитивные способности могут быть представлены без человеческого тела или без части тела за пределами мозга; телесным коррелятом сознания является человеческий мозг; сознание и когниция могут быть поняты как вычисление. В противоположность этому приводятся аргументы в пользу концепции воплощенного познания (embodied cognition): 1) прототипическая форма сознания невозможна без естественного языка, а язык невозможен без тела; 2) мысленный эксперимент "мозг в колбе" неадекватен, поскольку индивидуальный мозг отражает идиосинкратичный опыт, связанный с телом, который нельзя перевести во внемодальную "информацию"; мозг невозможно строго изолировать от остальной части нервной системы и тела в целом, а наиболее полное понимание функционирования нервной системы возможно лишь с учетом сравнительно-эволюционной, онтогенетической и культурной перспектив; 3) биологические процессы и процессы, связанные с сознательными состояниями, не могут быть редуцированы к "вычислению" ввиду несоизмеримости онтологий».

Telegram

Sergey Boroday in NumLIBRARY