Нашумевшей экранизации “Мастера и Маргариты” удалось прервать мое анахоретство и оторвать от корпения над opus magnum. Прекрасный образчик постмодерна (я ли это пишу?), в изящной форме доносящий крайне смелое политическое высказывание. Или, скорее, манифест.

Соглашаться с ним или нет, вопрос второстепенный. Куда важнее рассмотреть фильм сквозь филологическую или даже социологическую призму. Почему он вызвал такой ажиотаж? Что осталось в нем от Булгакова? Почему страдает фактическая точность?

Начнем с главного: нового содержания, влитого в старую форму. Собственно, от булгаковского романа только она и сохранилась, да и то как сложноскроенный лоскутный оммаж. Проводить параллели бесполезно.

Это большой, почти трехчасовой художественный кликбейт, апеллирующий к культурной, но не исторической памяти зрителя: с творчеством Михаила Афанасьевича так или иначе знакомо внушительное большинство, в то время как свидетелей событий прошлого, к которым обращается романист, найти невозможно. Неимоверная деконструкция, в которой легко потеряться между несколькими художественными реальностями и истязать себя вопросами, на которые фильм не дает ответа (например, а был ли вообще Воланд или это плод фантазии Мастера?).

Хотя бы этих двух факторов, помноженных на всеобщий вой в сети по поводу картины, достаточно для того, чтобы констатировать актуальность борьбы за символическое пространство, а острый интерес разномастной публики свидетельствует о невероятном мобилизационном (в социальном смысле) потенциале актуализированного прошлого.

Подсчитать же возможное количество интерпретаций лично мне кажется недостижимой целью. Это как чистить гигантскую луковицу и пытаться найти в ней ключевой элемент, который все поголовно посчитают таковым, — пребессмысленнейшее занятие, иными словами. Антисоветчина? Да. Плевок в конформистов и приспособленцев? Да. В продажное, трусливое искусство? Тоже да. Фантазийная экранизация биографии? Анархистский жест? Порицание двойных стандартов? Возможно. А может быть и нет: с такой логикой можно дойти до того, чтобы увидеть в Га-Ноцри собирательный образ страдающего во имя Истины диссидента.

Любопытно, что каркас одной из сюжетных линий оригинала, возвышенный образ вечной любви, за отрицание которого повествователь был готов “отрезать лгуну его гнусный язык”, в фильме низведен до травестии. Крайне странно было слышать из уст Маргариты определение “любовница”, которое мгновенно низвело ее жертвенность в разряд глупостей скучающей, избалованной излишествами дамы.

Что касается фактической точности — как в отношении оригинала, так и исторического соответствия — это вообще третьестепенная штука. В художественном времени картины легко уживаются прошлое, настоящее и будущее: с темпоральностью здесь все так же сложно, как и в эпоху Проторенессанса. Не стоит удивляться ни монструозному Дворцу Советов, ни современным нарядам Маргариты, ни кожаным доспехам Пилата. А уж пространству, где, например, Патриками назван Московский проспект в Петербурге, и подавно. Куда важнее символика, смысловое наполнение которой зависит лишь от бэкграунда каждого конкретного зрителя.

Выводов и оценок не будет. Скажу лишь, что время я провела презанятно.

Уходит еще один год — осталось перевернуть страницу. Рубежи притягательны: они дарят надежду. Даже закостеневшие скептики хоть раз поддавались иллюзии чистого листа. Приятно верить, что жизнь, точно океан во время отлива, обнажит перед нами все немыслимые дары, стоит лишь дождаться, когда смирится строптивая стихия.

Кстати, об океане. Представьте Атлантику цвета ртути, в которой отражается россыпь триллионов звезд. Бархатная ночь. Лунный шар завис над призрачным горизонтом. И больше нет ничего: бескрайняя вечность распахнула свои объятия. Кажется, что нет даже прошлого, нет будущего, только лишь миг, застывший на чудовищной фермате.

То был один из последних вечеров на Кубе. Долгожданный после всех приключений. Завершить его предполагалось на вилле Аль Капоне, то есть в крошечном ресторанчике с роскошным видом на океан. Поговаривают, что Капоне никогда здесь не был, а приземистое здание из ракушечника использовали как склад для алкоголя, казино и публичный дом. Но не суть.

Увязая босыми ногами в песке, еще хранящем жар минувшего дня, мы добрели по пляжу до виллы. Девять вечера — глубокая ночь по меркам Варадеро: ресторан закрывался. Вероятно, повар не мог не сжалиться над посетителями, щеголявшими прокачанным за месяц испанским. А может, прагматизм подсказал ему, что это хороший шанс распрощаться с лобстерами, — кроме них из съестного был разве что ром. Такой ужин — да еще с видом на вечность — апогей гедонизма. Праздность, которой легко наслаждаться, если голова не забита размышлениями. Роскошь, которой, кажется, нет места, когда в мире творится черт знает что.

В этом году у меня будто бы нет достижений. Есть сотни прочитанных книг, миллионы часов работы над чужими текстами и примерно столько же над одним своим: кандидатской диссертацией. Весь мир вращается вокруг нее. Тема обрела невероятный масштаб и бросает мне вызов. Неведомо, как загнать ее в стройную анфиладу логичных аргументов. Мысль, тягучая как смола, с трудом зреет и лепится во что-то пристойное. Шанс на защиту мизерен, ситуация трагикомична. Но экзистенциальная ставка сделана, ее не отыграть.

Ради чего все? Об этом расскажу вам в наступающем году: на него у меня грандиозные планы. Декадентство и эскапизм осточертели, такие вещи хороши разве что в умеренных дозах. Хотя, если верить Бродскому, в 28 лет человек с мозгами всегда немножко декадент. Утешительный диагноз, но пользы от него ноль.

Что ж, дорогие друзья, с наступающим вас. Пусть 2024 будет лучше уходящего года. Все в наших руках, опускать их нельзя. С Богом! ?