Слово недели

в стихотворении Анны Барковой. Восходящая звезда советской поэзии была первый раз арестована в декабре 1934 года. Она провела в лагерях ГУЛАГа больше 20 лет.

Если б жизнь повернуть на обратное,
Если б сызнова все начинать!
Где ты, «время мое невозвратное»?
Золотая и гордая стать!
Ну, а что бы я все-таки делала,
Если б новенькой стала, иной?
Стала б я на все руки умелая,
С очень гибкой душой и спиной.
Непременно пролезла бы в прессу я,
Хоть бы с заднего — черт с ним! — крыльца,
Замечательной поэтессою,
Патриоткою без конца.
...Наторевши в Священном Писании,
Я разила бы ересь кругом,
Завела бы себе автосани я
И коттеджного облика дом.
Молодежь бы встречала ощерясь я
И вгоняя цитатами в дрожь,
Потому что кощунственной ересью
Зачастую живет молодежь.
И за это большими медалями
На меня бы просыпалась высь,
И быть может, мне премию дали бы:
— Окаянная, на! Подавись!
Наконец, благодарная родина
Труп мой хладный забила бы в гроб,
В пышный гроб цвета красной смородины.
Все достигнуто. Кончено, стоп!
И внимала бы публика видная
Очень скорбным надгробным словам
(Наконец-то подохла, ехидная,
И дорогу очистила нам!):
Мы украсим, друзья, монументами
Этот славный и творческий путь...
И потом истуканом цементным мне
Придавили бы мертвую грудь.
И вот это, до дури пошлое,
Мы значительной жизнью зовем.
Ах, и вчуже становится тошно мне
В арестантском бушлате моем.
Хорошо, что другое мне выпало:
Нищета, и [...], и острог.
Что меня и снегами засыпало,
И сбивало метелями с ног.
И что грозных смятений созвездия
Ослепляют весь мир и меня,
И что я доживу до возмездия,
До великого судного дня.

А слово легко угадать — оно в словаре запрещенки.

Как всегда, ставьте сердечки, если угадали.

#словонедели

Как получить «Большую книгу»

Я спросила ChatGPT как выстроить писательскую карьеру так, чтобы получить премию «Большая книга». По крайней мере, она ближе, чем Нобелевка)

Как вам такой рецепт?

Подписи на картинке немного кривые, но концепт красивый!

Тем не менее историческое время — «темные времена» из заглавия — заметно, мне кажется, в этой книге повсюду. Выражение я взяла из знаменитого стихотворения Брехта «К потомкам», которое говорит о хаосе и голоде, резне и палачах, о возмущении несправедливостью…

Тем не менее историческое время — «темные времена» из заглавия — заметно, мне кажется, в этой книге повсюду. Выражение я взяла из знаменитого стихотворения Брехта «К потомкам», которое говорит о хаосе и голоде, резне и палачах, о возмущении несправедливостью и об отчаянии, «когда несправедливость есть, а возмущения нет», о праведной, но все равно уродующей человека ненависти, о законной ярости, от которой хрипнет голос.

«Люди в темные времена», Ханна Арендт, предисловие

Слетки и наставники

Эту историю я рассказывала много раз, но финала у нее не было. До вчерашнего дня.

В 2011 году на ЛШ приезжал Юрий Бурцев и Frontline, показывали «Горький вкус свободы» про Политковскую. Помню, как мы вышли из ДК в деревне Ручки и молча курили. А потом с подругой (которая много лет спустя будет плакать у меня на кухне о погибших коллегах в ЦАР) долго ходили по полю и говорили, пытаясь осмыслить.

Можно было написать письмо режиссеру Марине Голдовской — и я написала. Но позже, осенью, когда после выборов в Госдуму начались протесты. Когда поняла. Это письмо потом, говорят, читали перед показом.

Через пять лет мы с Бурцевым встретились снова на ЛШ — уже в ДК под Дубной. Все просили показать «Горький вкус свободы». Не показали. Я подошла к Юрию и представилась — мол, помните — письмо. Он спросил, чем я сейчас занимаюсь. Я приехала на ЛШ через неделю или две после командировки в Чечню.

На его лице отразился ужас наставника.

— Нелегкий путь вы себе выбрали, Александрина.

Честно, я потом долго думала: как это — узнать, что ты так повлиял на выбор человека. Может, я додумываю, и тертых калачей таким не проймешь. Но мне казалось, что взрослые люди вокруг понимают, что они делают. Имеют намерение? Ощущают границы личной ответственности? До сих пор не знаю как сформулировать.

И вот вчера у столовой встречаю девушку с птенчиком — маленьким слетком синички. Пока вокруг все шумели, фотографировали, звонили и выясняли что с этим оперышем делать, она сказала:

— Александрина, а помните, как лет семь лет назад вы приезжали и рассказывали про свою работу? Про Чечню?
— Было, наверное, такое, — сознаюсь.
— Я так вдохновилась вашими рассказами, что поступила на журфак.

Кажется, в этот момент у меня на лице отразился тот самый ужас.

«Одураченные»

книжка, к которой я прочитала только предисловие, а уже всем рассказываю о нем как об отдельной книге. Автор — Фридрих Кельнер, но это — автор дневников, опубликованных здесь. Он — немецкий региональный чиновник, и ведет записи (1939-1945) о преступлениях внутри самой нацистской Германии, подтверждая их вырезками из газет. И развенчивая миф, что «население ничего не знало». О его записях знает его жена Паулина, а в 1960 году узнает внук — Роберт Скотт Кельнер. Почти никто — даже из семьи — больше о дневниках не знает.

Его сын — убежденный нацист, в 19 лет отправлен в США «подальше от нацизма» и вермахта. Но там он не работает, ведет пронацистскую агитацию, женится на еврейке, уходит от тюрячки (им заинтересовалось ФБР) с помощью армии, где продолжает хулиганить, разжалован, после армии уходит торговать на черный рынок. Если вы читаете и думаете, что этот ребенок еще тот мерзавец — возможно, так и есть, но в Штаты он приехал в 1935 году, а уходит из армии (в статусе охранника лагеря военнопленных во Франции) в 1946 году. Он возвращается на службу в американские войска в 1951 году, через год уходит в самоволку и объявлен дезертиром, еще через год он покончил с собой во Франции.

Мать сдает Роберта и еще двух своих детей в детдом и едет строить актерскую карьеру в эротическом шоу. В детдоме они проводят семь лет. Потом Роберт хулиганит, зарабатывает судимость, бросает школу в 16, бродяжничает в Нью-Йорке, уходит на флот. И вот узнав о смерти отца, решает найти бабушку и дедушку в Германии.

Роберт закончит Массачусетский университет, а его дедушку официально признают борцом с нацизмом в 1966 году. Тогда же пропадет первая тетрадь: Фридрих отдаст на перепечатку сестре жены. Сестра живет с бывшим нацистским солдатом, и подозрение падает на него. А дальше…

Девять тетрадей внуку достаются прямо в руки в 1968 году. Дедушка умирает в 1970 году. Документы и пр., прописанные в завещании, попадают к Роберту только через шесть лет. А в 2005 году, когда готовится выставка в Президентской библиотеке Буша-старшего, выясняется, что первая — потерянная тетрадь и еще кое-какие документы остались у Лювига Хека — распорядителя завещания, близкого друга дедушки, с которым они вместе служили в вермахте. Как так получилось он объяснить не смог (скорее — не стал), было ли что еще «пропавшее» из описи имущества в завещании — тоже похоронено в истории.

Но вот так, спустя тридцать лет, архив Mein Widerstand («Мое сопротивление») был собран и еще позже опубликован внуком. Более тридцати лет работы — переводов и проверки фактов в стол, неудач в попытках сделать его общественным достоянием и несгибаемого упорства.

Восхищает, правда?

Дефицит две тыщи

Все дефицитные книжки — по цензурным или просто тиражным ограничениям —стоят на Авито сразу по две тыщи.

Не знаю, почему именно две, но вот такое забавное наблюдение.

Исключение — раритетные издания, где продавец знает о том, какой бриллиант продает. ГП и фотоальбомы не в счёт. Книги Маркова, вон, по 20 тыщ выставляют теперь.

Скоро, кажется, начну вести учет исчезающих видов ?

На крыльце продуктового встретила маму с дочкой. Модный подросток трепетно опускал целофанку со свежего батона. Глаза дитенка горели — хрустящая корочка уже мысленно ломалась и таяла во рту.

И я им улыбнулась.

В голове тут же проявилось: воскресенье, мультики закончились. Ты знаешь, что это значит — сейчас бабушка нашкребет мелочи и отправит в ларек за хлебом. Булка белого такая свежая, что запотевает пакет. Ты его тут же снимаешь и впиваешься всеми зубами в тепллый уголок — боже! Вот это деликатес.

По дороге понадкусываешь только одну сторону — за две будут серьезно ругать. А вот за одну бабушка побурчит, но несерьезно. Дома есть заставят, если молоко свежее с утра приезжало к аптеке, может, тюрю дадут. А потом Дашка позвонит, и мы гулять пойдем.

Я вышла на крыльцо супермаркета, сняла пакет и — не без сладкой паузы — надкусила батон. Взрослая женщина, могу себе позволить.

И какой-то мужчина, заходящий внутрь, мне улыбнулся.