Коллаб с замечательным винсентом <З
Безмерно люблю.

///

Прикосновение к бинтам, движение вверх, к части обгорелой, но уже зажившей коже, прикосновение к шрамам, розово-уродливыми нитями вычертившим неровные полосы вдоль икр, прикосновение к собственной щеке пропахшей знакомой стерильностью руки, такое ласковое, что хочется взвыть прямо сейчас, не таясь.

Дазай поднимает взгляд, но на лицо не смеет смотреть. Да и говорить не может, словно ему не разрешали (хотя и никогда это разрешение ему и не было нужно).

— Здесь ещё размоталось, — невпопад замечает он и продвигается дальше, поправляя бинты.

К Фёдору прикасаться страшно. Весь он — словно собранная из осколков чаша, наспех склеенная нерадивым мастером, который позабыл, как правильно делать кинцуги. Или же у него совершенно не было золота, чтобы превратить безобразные трещины в произведение искусства.

Где-то утрату даже и восполнить невозможно.

Взгляд цепляется за культю, которая неестественным обнажённым обрубком выглядывает из широкой горловины кофты. Всё это — фальшивая победа и гнилостные, велеречивые слова на вертолётной площадке; прощание, которое так и не было услышано, и возгласы боли, потонувшие во взрыве; обещание, данное на их общем шифре, и долгие, пронзительные взгляды — так... глупо.

К нежной руке Осаму ластится сразу же, будто изголодавшийся кот, и слышит подхрипловатый смех, который теперь звучит не так часто. Слишком больно.

— Благодарю, Дазай-кун.

— За что ты так формально?

Скулу обводят нежно и неторопливо, кончики пальцев зарываются в пряди у виска, и Дазаю становится так хорошо, что аж больно.

— А как ты хочешь, чтобы я обратился к тебе?

Моток, ещё один. Шрамы, синяки, поджившие ожоги стыдливо прячутся за слоями бинтов, любовно и осторожно накладываемых не дрожащими руками, совсем нет. В голове проносится «мы не были друг с другом так давно» и «лучше бы никогда не были», мешается, бьёт наотмашь.

— Да хотя бы по имени.

Он приникает щекой к голени, на мгновение прикрыв глаза, ощущая, как лёгкие поглаживания по волосам остановились. О, значит, это всё стало неожиданностью?

— Осаму.

Казалось бы, что такого странного? Простые слоги, обычное имя, но то, как именно Фёдор произносит его, всё переворачивает в груди. По спине бегут мурашки.

— Скажи ещё раз.

И вновь нежность, покровительственные, на грани снисходительности, касания. Бинты на пальцах царапающе проходятся по коже, но Дазай не замечает дискомфорта, уже больше по привычке.

Пурпур в глазах Фёдора завораживает, стоит только уловить его яркость. Пальцы сами собой сжимаются на щиколотке, и Дазай просит самого себя удержаться.

Тонкие губы трогает улыбка.

— Осаму.

Дазай поворачивает голову и мажет поцелуем по ладони. Затем ещё и ещё раз, снова, поднимается выше, чтобы осторожно проследить каждую трещинку на теле, сказать без слов, как ему жаль, произнести, как он дорожит этими редкими минутами вдвоём через прикосновения губ к губам, с которых срывается смешок. Что ж, ладно, он и его украдёт. Сохранит.

Запомнит.

Всё же разбитую чашку нельзя собрать в точности до конца, если только не отмотать время назад.

— Ты ведь уже…

…Извинялся, да, но это кажется Дазаю ничтожным количеством слов-действий-намёков. И пусть они тогда договорились, пусть всё шло согласно плану, но сердце до сих пор болит и тяготит, и, израненное, тянется к чужому, полыхающему в нескончаемой, чистой любви.

К нему одному.

— Я знаю.

#bsd
#зарисовка
#коллаб

довольно долго желал эту троицу, уж больно страстными кажутся они мне и обоюдными в своей кроткой, однако оттого особенно пылкой в момент разгара увлеченности друг к другу, которая согревает, в общем то, знакомую каждому из них скуку и тоску. мертвое яблоко крайне заинтересовало мыслями о том, как хрустальные стены прятали их совместное расслабление, как отражающие поверхности являли всему дворцу не только блеклые виды их сплетенных тел, но и эхом передавали от угла к углу мягкие воздыхания, долгие, глубокие стоны. они вовлекали друг друга одновременно в свои акты, заботясь о том, чтобы каждый был удовлетворен. всю эту картину с такими героями, как осаму, федор и тацухико, прекрасно дополняет знание, что отсутствие привязанности не тяготило бы их, даруя исключительно ощущение похоти и наслаждения