О богах и людях

Действие «Илиады» происходит в двух плоскостях — человеческой и божественной — и плоскости эти близко связаны одна с другой множеством способов, которыми боги влияют на человеческое поведение. Греческое понимание божественного, — это можно повторять тысячу раз, — чрезвычайно отличается от еврейского или христианского. Людей и богов нельзя сравнивать с точки зрения красоты, счастья или силы. Боги существуют вечно, им благоволит удача, — в то время как человек зачастую несчастен или, в лучшем случае, их участь — круговорот удач и неудач. После смерти они пребывают в Аиде, что сложно назвать «существованием». Зевса можно назвать отцом людей и богов, — но только в том смысле, что он их правитель. Но люди вообще — не сыны Зевса. Гомер ничего не говорит об их происхождении. Он был первым поэтом, который не сказал, что они были сотворены из камня. Их особым защитником в греческой мифологии после Гомера был не Зевс, а Прометей, выходец из «первого поколения» Богов, к которому принадлежал и Зевс. В «Илиаде», как и во всей ранней греческой поэзии, боги смотрят на людей с презрением, — и отчасти с жалостью. «Ты не счел бы, что я в здравом уме, — говорит Аполлон Посейдон, когда они встречаются во время битвы богов. — Если бы я дрался с тобой из-за этих презренных смертных, которые похожи на листья, когда едят плоды поля, — а затем угасают, безжизненные». «Ничто, — говорит сам Зевс, — не надломлено так, как человек, — из всех вещей, что дышат и движутся по земле».

Хотя люди несчастны, боги ревностно относятся к собственному превосходству и моментально карают любого, кто малейшим своим действием решит оспорить или отринуть это. Они относятся к людям так же, как богатые относились к бедным на ранней стадии развития традиционного общества. «Никогда им не быть похожими друг на друга, — говорит Аполлон, когда сбрасывает Диомеда с троянской стены. — Племени бессмертных богов и племени людей, бродящих по земле».

Хью Ллоид-Джонс, «Справедливость Зевса»
(в переводе а.и.)

#renovatio_studies
#renovatio_translations

Перевод начала трактата Плотина «О том, как возникла множественность идей и о Благе» (VI.7 [38], 1, 1-32)

Бог или некое божество, посылая души в чувственный мир (εἰς γένεσιν), светоносные очи вложил в их лица и прочие органы приспособил к каждому из чувств, предвидя, как человек таким образом спасал бы себя, если бы видел наперед и слышал заранее и, коснувшись, избегал бы одного, а другое преследовал. Так вот, каким же образом и когда он предвидел все это? Ибо не так, конечно, было, что прежде другие существа появились, а затем были истреблены из-за отсутствия чувств, которые он дал лишь впоследствии, благодаря чему люди и прочие живые существа, имея их, были готовы всякого страдания остерегаться. Или кто-нибудь мог бы сказать, что он знал, что то с жарой, то с холодом, то с другими бедами тел будет живое существо сталкиваться: вот зная это, чтобы тела живых существ не так легко было погубить, он дал им чувственное восприятие, а также снабдил органами, посредством которых чувства оказались при деле.

Однако он дал им органы, либо когда они уже имели эти способности, либо он дал все сразу. Так вот, если, с одной стороны, он дал и чувства [и органы одновременно], тогда души, хотя и существовали до этого, но чувственным восприятием не обладали; если же, с другой стороны, души имели чувства, когда они только появились [т.е. еще до обретения органов и тела], тогда и появились они, чтобы они же нисходили в чувственный мир, а ссылка в него – это то, что свойственно им по природе. Следовательно, быть в мире умопостигаемом и вне мира чувственного – против их природы, и тогда они созданы, чтобы принадлежать другому и, в том числе, чтобы во зле они находились: и суть провидения заключается в том, чтобы они могли сохранять себя, будучи во зле, и тогда в этом же состоит божественный замысел (λογισμός), да и вообще весь план.

Но каковы принципы всех этих замыслов? Ведь даже если [эти замыслы следуют] из других замыслов, то все равно необходимо, чтобы в любом случае они исходили сообразно чему-то одному или, по крайней мере, чему-то многому, что предшествует всякому плану. Итак, каковы же эти принципы? В самом деле, это либо чувственное восприятие, либо – ум. Однако чувственного восприятия, конечно, тогда еще не было: следовательно, это – ум. Так вот, если посылка – это ум, то умозаключение – это знание: следовательно, здесь нет связи с чем-либо чувственно воспринимаемым. Ибо как возможно, чтобы то, начало чего и конец находятся в умопостигаемом, будучи в таком устойчивом состоянии, доходило до мысли относительно чувственно воспринимаемого?

Итак, провидение ни в отношении живого существа, ни вообще всего мира не возникло из замысла; потому что и нет никакого замысла в высшем мире (ἐκεῖ), но так говорят, будто замысел есть, как раз для демонстрации того, что все вещи таковы, каковы они были бы благодаря предварительному замыслу, а также о предвидении говорят, потому что все выглядит так, как если бы некий мудрец это предусмотрел.

Перевод с древнегреческого Андрея Нечаева

#renovatio_translated

Знать все на свете нереально, но я, мечту свою лелея, прихожу послушать доклады Renovatio

В далеком 2022 году на конференции было тепло, но не душно, поучительно, но не скучно. Спикеры говорили ярко и о многом: об эстетике «Горгия» Платона в критическом преломлении Эдмунда Бёрка и об образе Плотина в творчестве Джакомо Леопарди и Эзры Паунда; о Марке Порции Катоне Младшем и о Евагрии Понтийском; об актуальности гностицизма и средневекового учения о трансценденталиях; наконец, о новом прочтении онтологического аргумента Ансельма Кентерберийского. Обсудив базу, перешли к античному кринжу — как и всё прочее под луной, его выдумали греки (простите, зумеры!).

К сожалению, вернуться в прошлое нельзя, но у вас еще есть шанс не пропустить конференцию этого года! В этот раз помимо исследований Античной и Средневековой культуры будут также разговоры об историческом фехтовании. Регистрируйтесь в качестве докладчиков или слушателей по ссылке: https://lomonosov-msu.ru/rus/event/9381/

Кстати! Посетители конференции первыми увидят наборы наших стикеров — и не только их, но это пока секрет. Приходите, наши любопытствующие и неутомимые, будем вас ждать!

Прежде всего, стоит отметить, что тетрархия не представляла собой новаторского преобразования Римской управленческой структуры, но стала продолжением политики самоограничения императорской власти, начало которой было положено в 286 г., когда Диоклетиан инициировал провозглашение своего соратника и – по некоторым, впрочем, оспариваемым данным – приёмного сына Максимиана августом западной части Империи, тем самым возведя его на один иерархический уровень с самим собой; впоследствии августы закрепили священный характер своей власти принятием сакральных когноменов «Иовий» (Диоклетиан) и «Геркулий» (Максимиан). Диархический принцип управления опирался на укоренившуюся традицию, согласно которой в республиканском Риме избирались два консула, императоры назначали двух префектов, а полутора столетиями ранее Марк Аврелий возвел в ранг (номинального) соправителя своего «названого брата» Луция Вера. Однако лишь Диоклетиан установил режим полной военно-административной автономии в рамках неизменного территориального и политического единства (patrimonium indivisum). Четвертовластие было образовано в 293 г., когда зять Диоклетиана Гай Галерий и зять Максимиана Констанций Хлор были назначены цезарями, то есть своего рода «младшими» августами.

Вопрос о том, является ли Диоклетиан одним из немногих правителей, добровольно принесших собственное всевластие на алтарь спасения Империи, или прагматичным властолюбцем, избравшим меньшее зло для сохранения трона, остаётся дискуссионным. Христианские авторы по понятным причинам заостряли внимание на личностных недостатках и политических просчётах императора: так, по мнению Лактанция, тетрархия Диоклетиана «перевернула весь миропорядок по причине его жадности и трусости» (orbem terrae simul et avaritia et timiditate subvertit), в то время как Евсевий указывает на непрекращающиеся интриги и войны между тетрархами. Напротив, государственный официоз и языческие историки указывают на стратегическую дальновидность и проницательность Диоклетиана («Бревиарий» Евтропия), а также его милосердие к соперникам («Liber de caesaribus» Виктора), которое определяется как «res post memoriam humani nova atque inopinabilis». Своего апогея славословия достигают в «Historia Augusta», в которой Диоклетиан награждается эпитетом «aurei parens saeculi», и «Латинских панегириках», в которых правление тетрархов уподобляется квадрумвирату двух главных небесных Светил и их спутников Венеры и Люцифера.

Наряду с этими полярными и бесспорно предвзятыми оценками существует лишь весьма ограниченное количество критериев, которые позволяют дать относительно беспристрастную оценку реформе Диоклетиана. Ввиду того, что соправители, по всей видимости, вообще никогда не собирались вместе (свидетельства о единственной встрече в Северной Италии в 303 г. подвергаются обоснованной критике), а императорские эдикты издавались от имени всех тетрархов, можно предположить, что Диоклетиан не настаивал на главенствующей роли и вполне довольствовался положением primus inter pares. Более того, отсутствуют какие-либо свидетельства о попытках Диоклетиана вернуть себе полноту власти; напротив, попытки уговорить его «отменить» свою отставку, произошедшую в 305 г., неизменно проваливались. Таким образом, Диоклетианова тетрархия вполне может быть названа осознанным и добровольным шагом.

Об одном «эффективном менеджере»

Церковная история знает одну неписаную, но многократно проверенную закономерность: чем лучше для государства, тем хуже для церкви. Её основная посылка заключается в том, что государство, стремящееся реализовать свой политический, экономический, культурный и социальный потенциал, рано или поздно подходит к определённой критической точке в своём взаимодействии с церковью. При этом обнаруживаются две типовых модели поведения, которые могут модифицироваться в соответствии с национально-культурным колоритом: государство либо определяет церковь как непосредственного конкурента за власть и влияние и начинает действовать согласно правилам политической борьбы, либо заключает с ней политическое соглашение, после чего неизменно начинает «душить» её в объятиях до смены конъюнктурного фона. Истинность этого «закона» была верифицирована в самых разных государствах и в самых разных исторических эпохах. Достаточно вспомнить лишь Россию петровской эпохи: государство, достигшее пика своего могущества и вошедшее в силу этого обстоятельства в узкий круг избранных политических игроков – империй – умудрилось синтезировать обе модели, с одной стороны, упразднив патриаршество и тем самым лишив церковь центра общественно-политического влияния, а с другой – заключив с ней теснейший союз и интегрировав органы церковной власти в собственный административно-управленческий аппарат. После этого Русской церкви понадобилось несколько десятилетий, чтобы осмыслить – но не принять – новые церковно-государственные реалии и сформулировать свод поведенческих установок для своих членов. Церковные реформы Петра были восприняты многими христианами как явный признак приближающегося апокалипсиса, а сам российский император, чаще кулуарно, а в редких случаях и открыто, именовался антихристом.

Однако в этом посте хотелось бы обратиться к действию упомянутого «закона» в рамках раннего периода формирования отношений между церковью и государством. И поскольку ретроспектива представляется гораздо более живой и красочной, если касается непосредственных участников исторических событий, то уместно будет обратиться к человеку, поставившему жирную и кровавую точку в истории языческого Рима – императору Диоклетиану. О его роли в истории христианства написано колоссальное количество трудов, и здесь, как говорил Аверинцев, все слова уже сказаны и все точки зрения, включая обосновывающие их аргументы, хорошо известны. Если оценивать правление Диоклетиана с ракурса вышеупомянутого «закона», то вывод может быть только один: для церкви хуже. Таким образом, один из элементов «уравнения» оказывается прояснённым, в то время как другой остаётся временно сокрытым. Такое положение дел вполне понятно, ведь о роли Диоклетиана как политика говорится и пишется гораздо меньше, а его законодательная деятельность и поныне остаётся вне сферы интересов широкой общественности. Между тем, Диоклетиан предпринял энергичные попытки разрешить накопившиеся проблемы, осуществив значительные преобразования в области монетарной политики, налогообложения, ценообразования, формирования армии и других сферах, которые, впрочем, не привели к полному устранению существующих трудностей, а подчас и усугубили сложившуюся ситуацию. Именно по причине многовекторной деятельности Диоклетиана его правление получило прямо противоположные оценки в трудах античных историков. Наиболее наглядной иллюстрацией политического масштаба последнего значительного императора дохристианского Рима является тетрархия – новая модель управления, с помощью которой Диоклетиан положил пределы своей неограниченной власти и делегировал ряд важнейших компетенций трём соправителям.