а душа у меня такая blue-scrawled и живу я только ради грустной эйфории

За что бы я ни брался, что бы ни делал, все было проникнуто печалью. Каждый предмет одежды — рубашка, галстук, куртка — казался скроенным из особого рулона грусти, каждый был грустью особой выработки, формы и покроя, как будто в моду входили разнообразные фасоны грусти. Над собственным отражением на натертом до блеска полу стояли мои ботинки, и мне они казались плохими копиями подлинной, идеальной грусти; конечно, это были большие, прочные предметы, даже грубые, и все же обтрепанный кончик шнурка, отогнувшиеся кое-где ободки отверстий, неравномерно стертые каблуки — все это чутко регистрировало повседневность, а что может быть печальней?

Эдмунд Уайт, История одного мальчика

я и кто

Когда родное — не родное.
А чужого не любить.
Помири меня на крови.
Не губи.

По зубам — так перемыслили.
А в глазах такая тля.
У судьбы на коромысле —
два казенных короля.

От недолгого уюта
дверь открытой подержи.
Не заманишь тертых юбок
на косые падежи.

А которые приходят
на короткие места —
только около и вроде,
как перила у моста.

Но очерченно-красивые
за каштановой канвой
нарасскажут мне про зимнее,
налинуют про покой.

Леонид Иоффе

sad

literally this:
(“a quiet week in the house” jan švankmajer)