Кшатриев с вайшьями сближает еще и ориентированность на Женщину, эросный мотив сватовства. Если жизнь воина – это бытие-к-смерти как поиск Прекрасной Дамы, то жизнь крестьянина, по меткому замечанию Дугина, это бытие-к-свадьбе, которая являлась центральным событием жизни каждого крестьянина и общины в целом. Героический пафос смерти в бою ради воскресения в славе здесь соприкасается с мистерией зерна, лежащей в основе крестьянского мировоззрения (о важности аграрного символизма в христианстве подробно говорилось ранее). Выражаясь по-эллински, речь идет о союзе Афины и Деметры в противовес как Марсу, так и, с другой стороны, Персефоне/Кибеле.

В этом смысле очень красноречив тот факт, что один из самых почитаемых христианских святых, ставший покровителем Русского Царства – Георгий Победоносец, то есть воин-земледелец, если обращаться к ономастике.

Но что еще любопытнее, предков славян сторонние летописи называли скифами-пахарями, что есть почти оксюморон, учитывая воинственный образ жизни скифов. В контексте всего вышесказанного можно прийти к выводу, что русские – это «целевая аудитория» христианства. Задолго до крещения Руси, до появления русских как этноса и даже до самого Боговоплощения нам было уготовано в последние времена стать в авангарде христианского мира – мира воинов-крестьян (неспроста крестьянский сын Илья Муромец изображен в центре богатырского трио Васнецова). На Руси никогда не было рыцарей, как не было тайных Орденов и классического феодализма, но всегда основным ее населением были крестьяне, мирные землепашцы, которые в случаях большой войны сменяли плуги на мечи и гнали врага за Карпатские горы.

Нарратив народного ополчения важнейший для структуры русского мировосприятия, и сейчас он предельно актуален. Даже если ты сегодня не можешь быть крестьянином или воином в буквальном смысле (хотя стук копыт Всадников уже слышен, и пора бы заново этому учиться), должно помнить, что ты русский и православный ровно в той мере, в которой исповедуешь логос воина-крестьянина, и всегда быть готовым встать в строй народного ополчения, не надеясь на князи, в очередной раз все проспавшие, продавшие и предавшие.

Здесь я возвращаюсь к «мечу», который принес Христос вместо мира и с которого я начал эту заметку. Дело в том, что христианство по своей инициатической сути это именно воинская духовная практика. Потому-то земная Церковь именуется Церковью воинствующей, и потому столь часто Священное Писание и Священное Предание обращаются к воинскому символизму и теме победы (над грехом, над смертью, над бесами, над адом). При крайней миролюбивости экзотерического христианства, чьи нравственные нормы заведомо недостижимы («человеку это невозможно»), эзотерическая его основа исключительно воинственная.

Здесь стоит сделать важное пояснение. Есть два вида мира как состояния отсутствия конфликта, то есть покоя: первый – олимпийский покой абсолютной стабильности и нерушимого порядка, покой Вечности, Неба, Солнца и Отца, здесь смерти нет как таковой и быть не может; второй – покой материнской утробы, покой земли и темных морских глубин, покой медленного и неизменного лунного вращения, покой Тотема, здесь смерть настолько естественна и имманентна, что вообще не несет драматизма, она есть необходимое условие для постоянного перерождения и в этом смысле настолько тотальна, что ее тоже как бы нет (уместно вспомнить пассаж Пауля Клее о двух вершинах счастья – богов, которые знают, что знают, и зверей, которые не знают, что не знают). Проблема в том, что если второй мир для человека Традиции неприемлем в принципе, то первый в условиях деградировавшей космической среды и самого человечества был ко временам Исуса уже недоступен – таким образом, никакой мир стал вообще невозможен, поэтому Христос и говорит, что не мир Он принес, но меч.

Причем меч этот Спаситель обращает в первую очередь на родню. Здесь можно (и нужно) усмотреть отвержение «пути предков», альтернативного «пути богов» и ведущего ко второму типу мира, миру растворения в Матери-природе, в круговороте Крови (Тотем). Об этих двух путях посмертной жизни я писал в прошлой заметке и сейчас хотел бы сделать некоторое уточняющее дополнение.

Ранее говорилось, что Христос заново открыл путь богов, и в смысле возможности реинтеграции в состояние первозданного Адама, достижения вечной жизни и обожения это абсолютно справедливо. Но строго говоря, путь богов, каким его знали дохристианские традиции, вообще не предполагает телесной смерти, ставя своей целью обретение тела славы еще при жизни (в ветхозаветной традиции пример Илии), как если бы Евангелие закончилось Фаворским преображением. Христианство же драматизирует смерть до предела: Бог спускается с Небес, чтобы – умереть! Крест, будучи очень многозначным (пра)символом, становится центральным образом христианства именно как орудие казни Господа, через которое в воскресении обретается тело славы и вечная жизнь (в русском языке христианство фонетически почти тождественно крест-ианству, а путь Христа – пути креста).

Так, между путем богов, ведущим в мир Небесного Отца, и путем предков, ведущим в мир Матери-природы, появляется тесный и тернистый путь воинствующей Церкви, в смертной схватке под предводительством Сына силою берущей Царствие Небесное.

Можно отметить, что если соотносить эти пути с традиционной кастовой системой (а с ней можно соотносить вообще все, поскольку она отражает онтологический принцип иерархии), то получится, что путь богов – это путь царей и брахманов, путь предков – путь шудр (фактически диких племен, живших тотемными культами и присоединенных к кастовой системе против воли), а путь христианства – это путь срединной касты кшатриев с присоединением к ним вайшьев, тоже оказавшихся в середине после появления шудр. Уже отмечалось, что на Руси «вайшьи» вообще были отождествлены с носителями христианства, получив именование «крестьян» (искаженное «христиане»).

Отправляя апостолов на проповедь, Христос говорит страшные слова: «Не думайте, что Я пришел принести мир на землю; не мир пришел Я принести, но меч, ибо Я пришел разделить человека с отцем его, и дочь с матерью ее, и невестку со свекровью ее. И враги человеку – домашние его». Однако интересно, что, низвергая ценность родственных связей, Спаситель превозносит ценность брака: «Посему оставит человек отца и мать и прилепится к жене своей, и будут два одною плотью, так что они уже не двое, но одна плоть».

При этом важно обратить внимание, что Христос лишь цитирует заповедь, данную людям еще в Эдемском саду, в очередной раз указывая, что Он пришел восстановить искаженные нормы изначальной Традиции, исполнить Закон в смысле его вос-полнения. То есть Бог, творя человека двуполым, благословил моногамию, а поздние допущения многоженства (как, кстати, и сам способ детородства) ради сохранения рода человеческого были отступлениями по икономии, которые, став нормой де-факто, потребовали оформления де-юре, причем как в иудаизме, так и в «язычестве». Появившийся позже ислам унаследовал это искажение вместе со многими другими, в целом оставшись в законнической парадигме семитского креационизма.

Креационизм полигамен потому, что отношения Бог-мир проецируются на гендерную дихотомию, отсюда формула «мужчина – все, женщина – ничто» (соответственно, жен может быть сколько угодно: нуль, умноженный на любое число, остается нулем). В исламе это достигает апофеоза: женщина как индивидуальная личность вообще вычеркивается из публичного пространства, что наиболее наглядно проявляется через паранджу. Манифестационизм же полигамен потому, что концепция эманации Божества, также символически перенесенная на уровень гендера, рассматривает мужчину как Единое, выходящее за свои пределы и разливающееся на Многое, то есть на женщин.

Христианство, будучи третьим путем, возводящим оба отклонения к Первоначалу, смягчает гендерную оппозицию настолько, насколько это возможно в рамках патриархата, богоустановленность которого оно, разумеется, не ставит под сомнение. При этом весь акцент переносится с супружества на сватовство, с пары муж-жена – на пару жених-невеста.

Это довольно тонкий момент, который, однако, имеет фундаментальную важность. В основе традиционных супружеских отношений лежит принцип владения, обладания. Отношения жениха и невесты принципиально иные – в основе их лежит эросный принцип влечения, то есть любви, еще не формализованной в социальных (а значит, иерархических) структурах. Именно идея Бога как Любви, действующей через Благодать превысшую Закона, есть сердцевина христианского учения, и именно поэтому Христос постоянно обращается к образу жениха и невесты, – более того, Сам Христос в православной традиции именуется Женихом по отношению к Своей Церкви, выступающей Его Невестой. Неслучайно в русском языке превосходная степень любви называется обожанием, что этимологически почти тождественно обожению, в коем заключен смысл духовного пути христианина.

Любопытно в этом контексте обратить внимание на средневековый рыцарский культ Прекрасной Дамы. Рыцарь мог иметь жену или же, напротив, хранить целомудрие, но выше и брака, и безбрачия он ставил служение Прекрасной Даме, Вечной Невесте, которую воспевал и ради которой шел на подвиги. Учитывая, что рыцари, как правило, были членами эзотерических Орденов, очевидно, что речь идет о символической фигуре, причем универсальной, то есть здесь мы имеем дело с инициатической практикой, а поскольку главным делом рыцарей была война, можно прямо сказать, что это практика подготовки к преодолению смерти изнутри нее. Смерть в такой оптике видится не как мрачная неизбежность, но как возможность освобождения и преображения, не как старуха с косой, от которой нужно бежать или, напротив, бороться с ней, а как невеста, обещающая высшее счастье тому, кто сможет взять штурмом ее высокую крепость.

Христос, смертию поправ смерть, вновь открыл путь богов – он узок, но доступен всем, не только мудрецам, как раньше, – блаженны нищие духом! Врата Небесного Иерусалима тесны, но отверзты, и царская трапеза исполнена – нужно лишь взять свой крест и идти вперед, оставив мертвым хоронить своих мертвецов на путях предков. Русский крест – имперская хоругвь, и мы либо вновь поднимем ее, либо падем под ее весом, как колосс на глиняных ногах, рассыпавшись на десятки украин. «Не мир, но меч» – сегодня благая пасхальная весть звучит так.

В этом контексте Украина в ее современном (уже прекращающем свое существование) виде занимает очень проблематичное положение. БОльшая часть ее территорий ранее принадлежала Хазарскому каганату (вероятно, даже Киев до прихода руси был хазарским), и вполне закономерно, что именно Правобережье Днепра вплоть до 20-го века стало местом концентрации европейского еврейства, которое и представляет собой потомков разбитых русскими и отошедших на Запад хазар. При этом центр украинства – Галиция – входила во владения кельтов (связь Галиции с галлами-галатами очевидна и на лингвистическом уровне). В свете всего вышесказанного союз «жидо-бандеровцев» не кажется таким уж абсурдным – даже наоборот: специфический майданно-гуляйпольный олигархический либерализм здесь легко уживается с пещерным шовинизмом, основанном на ресентименте – с одной стороны, еврейско-хазарском, а с другой, галицийском, имеющем чисто ренегатский генезис (как, впрочем, и вся атлантическая традиция, представляющая собой отступление от гиперборейской).

И если изначально украинство в религиозном аспекте опиралось на униатство, то в новейшую эпоху – с необходимостью распространения украинской идентичности на традиционно русские и православные Малороссию-Новороссию – возникла потребность в новой религиозной платформе. Так появилась идея Киевского патриархата, которая продолжила общую ренегатскую тактику украинства. Ныне же авангард украинского национализма, кристаллизовавшегося до вульгарного расизма, обратился к родноверию, придя к чистой идее пути предков с соответствующим родоплеменному строю уровнем кровожадности. Это язычество в собственном, этимологическом, смысле слова, то есть низшая, наиболее выродившаяся форма манифестационизма, высшие формы которого (индо-иранская, греко-римская, франко-нордическая) ориентированы строго на путь богов. Интересно, что центробежно-энтропическую ориентацию, которую представляет собой путь предков, в случае украинства очень четко выражает герб Галиции, а именно – черная галка, аналог ворона (только мелкий, что тоже характерно), главного символа алхимической «работы в черном», нигредо, и противостоящего ребису двуглавого золотого орла.

Русский же национал-патриотизм носит имперский характер и основан не на культе предков как таковых, но на культе героической традиции, структурировавшей оных в наднациональный организм. И если украинство для собственного обоснования выдумывает великих предков («древние укры»), то традиционная русская политическая мысль обращается к далекому в смысле крови и почвы Риму – как вечному олимпийскому принципу (хотя сами Рюриковичи возводили свою родословную к Цезарю). Для многих русских, особенно с Донбасса – региона молодого и супериндустриального – эту имперско-героическую традицию олицетворяет Советский Союз, ближайший по хронологии извод Третьего Рима, поэтому их патриотизм имеет «красный» оттенок (который именно в силу своего имперского, а не марксистского характера легко уживается с патриотизмом православно-консервативного и даже монархического толка).

Выше уже было сказано о том, что украинство можно рассматривать и как общерусский синдром без определенной региональной локализации. В такой оптике сама РФ – в той мере, в какой она отрицает свою цивилизационную имперскую самость, отрицает себя как сердце триединого русского государства (а ведь в этом и заключается концепция «молодой демократической России») – тоже украинствует. И совсем неудивительно, что Украина имеет так много сочувствующих среди «прогрессивных» слоев россиян – россиянство по сути и есть украинство. Благо, нынешняя ситуация проявила эту смертельную болезнь с вопиющей наглядностью, но одновременно стало очевидно: степень запущенности такова, что гомеопатией, анестезией и плацебо, которыми последние восемь лет пичкала себя Москва, уже не обойтись – теперь либо предлетальная агония, либо жестокое вырезание метастаз по всему организму, снаружи и внутри. Исцеление будет долгим и тяжелым. Что ж, Пасхе должен предшествовать пост, а воскресению – страсти.

Совсем иной горизонт открывает солнечный путь, путь богов, освобождающий от земных уз через формирование подлинного «Я», неподвластного законам проявления и посмертному распаду. Христианство с его центральными идеями победы над смертью, воскресения в жизнь вечную, обретения тела славы, очевидно, продолжает, – а точнее, возобновляет! – именно эту линию. Но, как уже было сказано, Христос приходит тогда, когда путь богов для деградировавшего человечества фактически закрылся, поэтому христианство акцентирует внимание на принципиальной безальтернативности ада. При этом в Евангелии есть указание на то, что даже в рамках лунной, законнической еврейской традиции, не знавшей инициации и солнечного пути, были исключения для избранных подвижников, имевших особую связь с Богом: Илия и Моисей появляются в Фаворском свете вместе с преобразившимся Христом, что означает их причастность Небесному Царству (считается также, что Енох был взят на Небо живым).

Два взгляда на посмертную судьбу (а значит, на человека как такового), происходящие из двух типов культур – южно-теллурически-матриархальной и нордически-уранически-патриархальной – порождают две общественно-политические концепции: родоплеменной этноцентризм и империю.
Первому свойственен коллективизм, относительная закрытость (абсолютной она быть не может в силу табу на инцест), культ предков и привязанность к ареалу обитания. Империя противопоставляет коллективизму/демократизму иерархию и стратификацию, культу родной земли – экспансию и универсализм, принципу крови – принцип духа и идеи, то есть вполне естественному устройству – сверхъестественное, направленное не на гармоничное существование в-природе (с закономерным растворением в ней по смерти), а на преодоление стихийно-природных сил, хаоса становления и подчинение его высшему, над-природному порядку.

Еврейский родоплеменной этноцентризм принципиально отличается от общего случая кочевым стилем и монотеизмом – именно это позволило ему преодолеть собственные рамки и, проникнув в Кельто-Модерн (связь евреев и кельтов, Халдеи и Кельтиды – отдельная и сложная тема, но их атлантический генезис и комплементарность неоспоримы), соучаствовать в создании трех главных политических теорий Запада, стремящихся заместить традиционное сакрально-имперское мировоззрение: либерализма, национализма и коммунизма. Либерализм напрямую связан с кочевым стилем (в случае англосаксов важно их островное положение) и законничеством, национализм делает акцент на принципе крови (кстати, именно англосаксам принадлежит авторство евгеники и социал-дарвинизма), а коммунизм – на родоплеменном коллективизме и демократизме («первобытный коммунизм»; не лишним будет напомнить, что Маркс находился на британском пансионе). Причем в случае двух последних теорий акцентирование на практике происходит в зависимости от преобладания в конкретном обществе матриархальных или патриархальных элементов: так, немцы, отказавшись от империи, выбирают национализм, а славяне – коммунизм. Интересно, что эта связь очень четко фиксируется на лингвистическом уровне: германоязычному Faterland (букв. земля отцов) соответствует русскоязычная Родина-мать (не менее показательно и то, что в дореволюционную, патриархальную, эпоху в России более распространенным было понятие Отечества).

После праздника кущей, установленного в честь освобождения еврейского народа из египетского рабства, Христос много обличает иудеев, проповедуя им истинную свободу и открыто говоря о Боге как Своем Отце. Этот обширный и догматически очень важный фрагмент наличествует только в евангелии от Иоанна, поэтому требует самого пристального внимания, но поскольку я не преследую катехизаторских целей (на то есть множество толковательных творений Святых Отцов), то хотел бы сделать акцент лишь на одном пассаже, имеющем отношение к настоящему моменту – во-первых, в контексте годового богослужебного цикла (имею в виду Великий пост), а во-вторых, в контексте историческом (имею в виду боевые действия на Украине).

Когда Христос свидетельствует о Своем богосыновстве и обличает иудеев в отступлении от Отца, те повторяют «мы семя Авраама», «отец наш есть Авраам». Здесь можно поговорить о двух путях загробной жизни и связанных с ними политических феноменах.

В христианской традиции принято считать, что до крестной жертвы Спасителя все души попадали в ад. Впрочем, ад сам по себе – уже нововведение христианства, – иудейский шеол не был связан с идеей наказания вечными муками и оппозицией раю, представляя собой нейтральную обитель мертвых, куда попадают и грешники, и праведники (предел мечтаний последних – «лоно Авраамово», нечто вроде элитного района шеола). Этот мотив неизбежности ада христианство, в креационистском духе акцентирующее падшую природу человечества и подчеркивающее сотериологическую миссию Христа, переняло и поставило себе на службу, дополнив его перспективой Небесного Царства, открывшейся Спасителем. При этом все манифестационистские традиции – от средиземноморских до дальневосточных – изначально говорят о двух вариантах посмертной участи души: пути богов и пути предков.

Путь предков свойственен диким племенам и низшим кастам (как правило сформированным из этих же первых), он связан с «тотемом» и кровью. Душа (то есть совокупность психических, тонко-телесных элементов), следующая путем предков, после смерти растворяется в роде как безличностной инфракорпоральной силе (тотем), живущей главным образом в крови. Ключевое значение здесь имеет метафора жизни как реки, впадающей в море (смерть), которое, испаряясь и затем произливаясь дождем, вновь насыщает реки. Подобным образом происходит и вечное вращение душ, причем речь здесь идет только о безликом множестве, неком коллективном эгрегоре, но не о воз-вращении отдельной души (именно так надо понимать колесо сансары, реинкарнация в ее современном понимании перевоплощения – идея очень поздняя и в древности встречавшаяся лишь как суеверие); путь предков вообще не предполагает существование отдельной, индивидуальной души (личности), рассматривая оную как иллюзию телесного состояния (подобным образом капля воды имеет иллюзию самобытности лишь в короткий момент падения с неба, уже отделившись от влаги облака, верхних вод, но еще не растворившись во влаге земли, нижних водах). В такой оптике не совокупность индивидуумов составляет род, но род как некая континуальность живет через отдельных людей, выступающих его более-менее случайными проявлениями.

Еврейская традиция хоть и наделяет человека личностью (Бог евреев – это «Бог Авраама, Исаака и Иакова», то есть исторически-конкретных, а не мифически-архетипических прародителей, как у язычников), всё же исповедует путь предков (шеол) как единственно возможный посмертный путь. В этом проявляется стиль атлантической традиции, занимающей положение между «чистой» хтонической тьмой полуживотных культов Юга и чистым аполлоническим светом культуры гиперборейского Севера – положение, которое Эвола называет Светом Юга и которое символически можно выразить образом луны.

Возможно, именно «назначение» Святого Духа третьим Лицом привело к умалению Его чести в католицизме, который фактически свел Святой Дух к божественному атрибуту дуумвирата Отца и Сына, что отразилось в филиокве. Этот теологический «отце-сыновий патриархат» привел к демонизации женского начала, породив сначала целибат, а затем, как следствие, гомосексуализм среди клира (истерическое почитание Богородицы с принятием догмата о непорочном зачатии самой Девы Марии, как бы реабилитирующем греховность ее женской природы, есть не что иное, как обратный эффект этой мизогинии католицизма). Кроме того, умаление значимости одного из трех Лиц нарушило равновесие метафизического «треугольника» и спровоцировало дуализм, проявившийся конфликтами на самых разных уровнях – от противостояния «двух градов» еще у Августина до наблюдаемого сегодня восстания «Сына», олицетворяемого в католицизме папой-антихристом, на Отца.

С другой стороны, почитание Святого Духа третьим Лицом дало основание для такого явления внутри католицизма, как иоахимизм (от имени аббата Иоахима Флорского) – прогрессистского течения, провозглашавшего наступление за дохристианской эрой Отца и эрой Сына, продлившейся от рождества Христова до 1260-го года, эры Святого Духа, или Третьего, Вечного, Завета.

Во многом эту идею подхватили протестанты, которые, оппонируя католическому мейнстриму, также не смогли вернуться к полноценному тринитаризму. Формально большинство крупнейших протестантских деноминаций декларируют веру во Святую Троицу, но в действительности все они существенно смещают акцент на одно из Лиц: это проявляется либо в экзальтированном харизматстве, выросшем из упомянутого иоахимизма (акцент на Духе), либо в христологическом гуманизме (акцент на Сыне), либо в законническом монотеизме почти дохристианского толка (акцент на Отце).

Только верно понятое православие (увы, эта тавтология имеет смысл) сохраняет подлинный тринитаризм, спасающий от всех этих искушений, и воистину, кто правильно верует, у того из чрева потекут реки воды живой. А посему да воспоем Троицу Единосущную и Нераздельную – Слава Отцу, и Сыну, и Святому Духу, и ныне и присно, и во веки веком. Аминь.

Может показаться, что я преувеличиваю глубину символизма березы. Однако следует вспомнить, что троицкая береза – это русский аналог майского древа других европейских народов, у которых оно зачастую представляет собой столб, «пронзающий» (вполне в духе сексуального символизма) круглый венок, закрепленный у макушки столба и называемый «короной», то есть здесь геометрическая образность еще более наглядна и ее связь с солнечным крестом очевидна.
Отдельно стоит сказать о цветовом символизме березы. Черные корни, указывающие на апофатичность Отца, и зеленая крона, указывающая на животворность Духа, свойственны всем деревьям, а вот белый ствол – специфическая особенность именно березы (отсюда и название: берёза-белёса). Белый – цвет Христа в его световом аспекте («Аз есмь свет миру», свет как образ Бытия, Логоса), при этом черные вкрапления отсылают к Отцу, Которого никто не знает, кроме Сына, а также могут быть прочитаны в смысле двуприродности Христа. Наконец листья березы по форме напоминают языки пламени, а именно в таком виде Святой Дух сошел на апостолов в Пятидесятницу, что позже отразилось в очертаниях православных куполов.

Говоря о троическом символизме, нельзя не коснуться и важнейшего уровня, лежащего между микрокосмическим и макрокосмическим – уровня политического. Принцип Троицы выражается здесь в триаде Царь, Народ, Империя. Чтобы сформулировать гармоничную модель отношений внутри этой триады, можно вернуться к образу семьи: Царь вступает в брак с Народом, олицетворяющим принцип почвы, женское начало, и рождает из него Империю как оформленный гео-социальный организм с общей идеей и целью. Неслучайно обряд церковной коронации на Руси назывался венчанием (!) на царство – в точном соответствии с брачным символизмом (кстати, в русском обряде впервые царь уподоблялся Самому Христу, а не царям Израильским, как другие монархи до этого). Здесь важно вспомнить о другой сакральной триаде: царство, священство и пророчество (вот оно – разделение властей «здорового человека»!). Нельзя не заметить ее сродство уваровской триаде, но если соответствия между царством и самодержавием, священством и православием самые прямые, то связь пророчества и народности не столь очевидна, а между тем признание за народом пророческой функции является залогом устойчивости государства. В такой оптике концепция симфонии властей – имперской и церковной – выглядит неполноценной и должна учитывать народное начало. Речь не только о фундаментальности земско-советского принципа, но также о необходимости и для Царя, и Церкви прислушиваться к гласу народа через отдельных выразителей его духа – юродивых, поэтов, народных героев, – четко отличая этот глас и от криков толпы, и от навязчивой болтовни буржуазии (интеллигенции, «креативного класса»).

Итак, христианство своим учением о Троице вернуло человечеству истинную метафизическую картину, дополнив ее важнейшим откровением о Любви как сущности Триединого Бога, и правильное проецирование принципа Троицы на самые разные этажи реальности способно многое, если не вообще все, прояснить и упорядочить.

Можно лишь сделать одно уточнение: Святой Дух считается третьим Лицом Троицы, поскольку таковым Он является человечеству в евангельском повествовании, но если соотносить христианскую концепцию с традиционной метафизикой, то все-таки Святой Дух корректнее было бы называть вторым Лицом, что, опять же, видно через Его связь с женским началом. Разумеется, любые числовые соответствия, даже на уровне метафизических чисел, будут условными, поскольку сущность Божества полностью трансцендентна, то есть, строго говоря, вся Единосущная Троица находится по ту сторону метафизического Нуля, однако при взгляде из обусловленного мира мы в любом случае вынуждены прибегать к условностям для описания высших реальностей, поэтому, сделав это важное замечание, продолжу.

В начале этой заметки я в скобках упомянул о «других причинах» своего великопостингового молчания, пообещав раскрыть скобки чуть позже – здесь самое время сделать это: год назад я стал отцом. Рождение ребенка, конечно же, сильно повлияло на наличие свободного времени, но в некоторой степени вышло даже промыслительно, что к тому моменту я в своих заметках остановился на пассаже о Святом Духе и тайне Троицы, ведь именно об этом я много рассуждал весь год в ожидании рождения дочери. Собственно, нынешняя заметка – плод этих размышлений. Воистину нет ничего естественнее и в то же время ничего более загадочного и магического, чем появление нового человека, – медитируя на это, можно прийти к самым великим тайнам.

Связь семьи и Троицы прослеживается и на уровне «бытового» символизма – интересно в этом разрезе рассмотреть символ Древа. С семьей все понятно: дерево наглядно изображает разветвление рода (фамильное древо). Но почему дерево стало главным атрибутом праздника Троицы? Во-первых, это праздник Святого Духа – о Его связи с принципом Первоматерии и женским началом уже было сказано, а дерево есть древнейший символ Женщины, как и земля, которая, по народному поверью, в Духов день «именинница» (очень показателен в этом контексте обычай на Духов день устраивать в полях «бабский пир»). К этому же ряду относится и символизм фонтана, угадываемый в словах Христа о реках воды живой, текущих из чрева.

Но дерево – и береза в особенности – имеет также четкую символическую связь с Троицей в Ее целокупности. Корни, уходящие под землю и скрытые из вида, символизируют трансцендентный Исток – Отца. Сама земля символизирует Святой Дух в аспекте Первоматерии. А ствол, прорастающий из-под земли сквозь почву, символизирует принцип Бытия, Логоса, Формы, то есть Сына. Наконец важное значение имеет символизм листвы: окружая ствол, она как бы создает плаценту, внутри которой тот растет, и она же содержит в себе новые семена – снова отсылка к Святому Духу, – при этом листва, видимо произрастая из ветвей, то есть ствола, на самом деле, как и ствол, питается из корней, что полностью соответствует православной догматике: Дух исходит только от Отца, но действует при этом через Сына. Кроме того, у многих деревьев, и в особенности у березы, крона часто обвисает, закругляясь к земле – так происходит символическое смыкание двух полюсов Духа, апофатического с катафатическим, и возвращение к Истоку. В описанном случае дерево своим контуром напоминает яйцо, что совершенно неслучайно, ведь Мировое древо и Яйцо мира – символы-синонимы, объединенные в древнейшем символе солнечного креста (крест как древо и круг как яйцо). Этот символ можно вообще назвать архесимволом или прасимволом, поскольку точка (центр), круг и прямая составляют минимальный геометрический набор, с помощью которого можно изобразить все остальное. Думаю, излишне после всего сказанного в заметке объяснять, как эти три элемента соотносятся с Троицей и почему древнейший календарь был иероглифом Бога (год как God).