2/2

— Вот! Правильно, – сказал вдруг один. — О таких вещах нужно обязательно с юмором петь.

Не знаю, правильно ли это думать так, задевает ли кого, только излишняя серьёзность всякое делает фарсом. Как мы выяснили ранее, всё ужасное ещё и донельзя глупо; и, наоборот — любая комедия сквозит меланхолией. Шутка — это когда видишь отклонение от нормы, но одновременно радуешься мысли, что это безопасно, так можно, и тебе за это ничего не будет. Может быть, тем хороши шутки буддистских монахов, некоторые из которых могут медитировать на разлагающееся у реки тело. Эти аскеты обрели для себя пустоту, и им с ней уже ничего не грозит. (Тут хочется предостеречь читателя и предупредить — познание пустоты в их случае сопряжено с филигранным пониманием предмета, и не ведёт ни к цинизму, ни книгилизму, а — напротив — преумножает радость, любовь и благодать.)

«Ледокаин» должен был выйти две недели назад, но что-то не складывалось: то сведение задерживалось, потом обложка. Я думал, что жду сведения и обложку, и уже после того, как всё произошло, я узнал, что жду, пока скончается белка. Обычная, мне до этого незнакомая белочка с лапками и хвостиком. Она дала концы примерно две недели назад, когда я попросил участников одного закрытого чатика скинуть мне в личку сделанные ими фото тел животных. Среди иссушенного пса, драматично раскиданных птиц, нижней половины крысы и мёртвого котёнка я увидел её. Так белка оказалась на кавер-арте, где, переиначивая сюжет детской сказки, она так и не допрыгнула до ветки сосны художника Ивана Шишкина. Хотела, может, да не смогла. Но то, что она оказалась на обложке сингла группы «Екатерина», мне кажется выделяет её судьбу из множества других, таких же белок.

Спасибо ей. Я очень рад, что песня вышла.

2/2

Во дворе дома в саду стоит усохшее дерево эвкалипта. На его ветки садятся попугаи. Его много лет назад посадила мама хозяина этого дома. Несколько лет назад она умерла, умерло и дерево.

В глубине сада есть гостевой домик, а рядом — крытая площадка, террасса. Когда мы впервые оказались здесь, их ещё можно было увидеть, но до них невозможно было пройти: весь двор заняла колючая лоза, и уже в ней потерялись несколько живых деревьев. Ощущалось так, будто это колючки посадили, а благородные деревья лавра выросли между ними сами собой сорняками.

— Это место никогда раньше не было таким заросшим.

Хозяин позволил нам делать с садом всё, что мы захотим. Мы стали вычищать запустение, срезать под корень жирные колючие лианы и потом вытягивать их из хитросплетений веток, как будто очищая суть от заброшенности. Воздуха и пространства прибавлялось. Мне казалось, что мы орудуем не в саду, а в подсознании молодого человека, как когда в телепередачах из замарашки делают принца, вычищая сор из его шкафов.

Я случайно наступал на улиток и срезал живые — да, злые по отношению ко мне, но всё-таки живые растения. Было своё очарование в запустевшем, тёмном, нависающем и мрачном саду. Можно было заглянуть в заброшенный годами прудик, и он казался бездонным колодцем со смолой, иссиня чёрным от перегнивших листьев: нырни туда, ты вынырнешь в лимбе. Прогнивший заборчик, забытый детский мячик — всё, что было дорого когда-то, результаты чьих-то трудов — всё шло в утиль вместе со срезанными шипами. Улиток жалко. И взамен появлялся воздух. Прикосновение человека и забота были актом культуры.

Меня спросила подруга на днях, как для меня работает принятие. А это даже не про время лечит — оно просто неумолимо идёт, и ничего с этим не поделать. То, что дорого, как и то, что ранит — всё становится прошлым, и приходят новые люди, наступает новый опыт. Одни ассоциации с местом меняются на другие, окажись я там в новых обстоятельствах с другими людьми. А мир — многообразен до бесконечности, в нём есть всё, что может быть нужно. Остаётся лишь помогать природе, и позволять новым событиям происходить, очищаясь от привязанности к старому.

Всегда испытываю сложности с кодой, это накладывает на меня давление, а давление я не переношу.

Мы не тронем это дерево. Может — нацепим на него скворечник, его только предстоит починить.

На холодильнике висит фото женщины, похожей на него. Она стоит у той же плиты, что я вижу перед собой. На снимке она призрачна, эфемерна.

Не было ни одной причины для того, чтобы называться так. В девяностые друг моих родителей открыл ларёк и назвал его по имени своей жены — «Татьяна». Примерно такие ассоциации были у меня, когда я думал об имени Екатерина.

А потом родилась строчка «Екатерина придёт за тобой.» Вернее было бы сказать, что это Екатерина выбрала нас, а не мы её. Кажется, ни я, ни кто-либо ещё не управлял процессом ни в первой Еке, ни во второй: Екатерина управляла нами и делала это согласно своей внутренней логике, как и было описано в той песне, где она была силой хаоса и радости, витальности и тревоги. Мы следовали за ней.

Концерты происходили спонтанно и исключали наличие левых людей. Записи делали сами себя и становились готовы только тогда, когда Она решала, что они готовы. И я теперь лучше понимаю тех, кто говорил, что это не они делали картину, это картина делала их.

Я был и пока что остаюсь главным её заложником, она мне казалась проклятьем. Равно как и с любимой девушкой, любимой мамой, любимой страной. Вот так странно это всё зарифмовалось.

Не люблю делиться публично и вообще избегаю публичности. Только история фантомных болей Екатерины и Жени Базарова не будет окончена, пока не станет обнародована. Поэтому каждую первую пятницу месяца, каждого оставшегося месяца в этом году, я буду делиться её частями, пока не расскажу её всю.

Начну с этой, с седьмого числа