И вот на бумагах, где король калякал свои приказы, стали проступать имена — не так, как рождаются слова под пером, а как набухают пузыри на водной глади. И были то имена кораблей и их капитанов: «Сан-Фелипе», «Флоренция», «Сан-Франческо», «Санта-Анна», «Гран Грифон», «Уркас»… галеоны, галеры, галеасы и так далее, вплоть до малых фрегатов, паташей и сабр. Вот они все, выстроились перед королем и ждут, пока он черкнет пером против каждого имени: герцог Медина-Сидония, герцог Пармский, граф-герцог де Оливарес. А при них — имена ангельских воинств, с которыми его монахи связали каждую флотилию и эскадру и которые надлежит славить в гимнах и на мессах каждый день, чтобы обеспечить успех. Всё уже решено; в записках, лежавших на королевском столе, Джон Ди углядел дату. В мае месяце весь этот огромный флот выйдет в море. Из Нижних Земель, из Голландии, придет пополнение — большие плоты или баржи, полные солдат; то будет вклад герцога Пармского. Ди почувствовал, что представлялось сейчас королю и чего так боялся он сам: королева английская низложена, брошена в темницу или убита; на престоле — католичка Мария, а в мужьях у нее — Филиппов сын. Он содрогнулся — или то затрепетала его освобожденная душа, наблюдавшая эти картины грядущего. Король тоже вздрогнул: рука его затряслась, перо выпало из пальцев, заливая страницу чернилами. Тотчас откуда-то возник врач (судя по одежде) и укутал плечи короля теплым платком; слуга поставил перед ним кубок подогретого вина. Доктор Ди не знал и не мог узнать ни у кого, доживет ли король до того дня, когда Англию завоюют, и впрямь ли завоевание неизбежно — или, напротив, невозможно. На этом письмо, которое он распечатал и развернул в своей груди, подошло к концу и само собой сложилось в маленький квадратик, а доктор Ди снова очутился в своем кабинете, в Праге. Здесь уже вечерело, а то, что он видел в Испании, было утром. Где-то в городе вызванивал — медленно, как по мертвецу, — церковный колокол; в доме ему вторил колокольчик, созывавший к ужину. Доктор сел писать письмо — обычное, на бумаге, пером и чернилами, — Уолсингему, в Лондон, простым шифром, которым они пользовались между собой. «Этого не миновать, — прочтет Уолсингем, расшифровав буквы. — Вот имена, вот цифры. Теперь уже скоро».

Так, во-первых. Я дожевала перевод Краули "Кремень и зеркало"! Теперь дело только за издателями )
Мы, помнится, остановились на том, что Джон Ди распечатал послание от ангелов; покажу, что было дальше.

Длинный сводчатый коридор без окон, точно гигантский туннель, сплошь расписанный сценами сражений. На каждой из множества панелей, не только на стенах, но и на потолке, — сотни воинов. Доктору Ди, шагавшему по коридору, казалось, будто это они проходят мимо него чередой, а сам он лишь переставляет ноги, оставаясь на месте. На одних панелях военачальники почтительно склонялись перед священниками и епископами или опускались на колени перед победителями; на других теснились кони и люди, мечи и щиты, пушки, ядра и щетки вздыбленных пик, точно осиновые рощицы. Попадались в этом коридоре и живые люди — монахи-августинцы в черном, секретари с ларцами для писем; но доктору чудилось, что они не идут как положено, а появляются, исчезают, возникают снова — уже чуть подальше — и исчезают вновь. Многие переговаривались между собой, а солдатские сапоги с каждым шагом ударяли в каменный пол, но доктор не слышал ни звука. Впрочем, его это не удивляло. Удивительно было другое: как так выходит, что его — посланника и живое послание — увлекает вперед этот людской поток, текущий ему навстречу? Он был словно опавший лист, что мчится по реке против течения. И эта река донесла его невысокой дверцы, которую караулил стражник в блестящем шлеме и пышно украшенном мундире, и на какое-то время оставила там. Затем в дверь постучали изнутри, и стражник открыл ее; наружу выплыли люди в темных одеждах, с охапками бумаг, и потекли по своим делам, огибая то место, где стоял доктор. А затем он сам очутился внутри, не сделав ни шагу.
Комната без малейших признаков роскоши, с низким потолком. Длинный деревянный стол, простой и безыскусный; ни ковра на каменном полу, ни занавесок на крохотных, глубоко посаженных окнах. Только широкие полки, ломящиеся под тяжестью папок с бумагами. Где-то папки стояли косо, опираясь друг на друга, где-то — уже упали и лежали плашмя, а другие громоздились на них штабелями. Такие же горы папок высились на обоих концах стола. Пока доктор Ди стоял у двери незамеченным, монах убрал папку, что лежала раскрытой перед человеком, сидевшим за столом. Монах у другого конца стола раскрыл точно такого же вида папку и положил ее перед сидящим человеком, с головы до ног облаченным в черное. В личности этого человека сомневаться не приходилось: о его привычках и манере одеваться был наслышан весь мир, половину которого он крепко держал в кулаке . Ни венца, ни драгоценной цепи. Король обмакнул перо в чернила и принялся изучать поданные ему бумаги, делая какие-то заметки. Джону Ди припомнились сказки, в которых мудрое дитя или герой просит превратить его в муху, чтобы выведать, что замышляют враги. И хотя сам доктор не стал бы просить о подобном, в нынешнем своем состоянии он подумал, что одной только силой воли может претворить свое естество… нет, не в муху, но в мушиный глаз, которому откроется тайное. Незаметно, на миг-другой. Прямо сейчас.

Название сборника литературных курьезов, выпущенного Чарльзом Кэрролом Бомбо в 1867 году: «Колоски с полей литературы, подобранные после жатвы, или Разновсяческие выдержки и отрывки, занимательные, развлекательные и назидательные».
В частности, там есть английская версия "мягких французских булочек" - фраза, содержащая все буквы алфавита:
John P. Brady, give me a black walnut box of quite a small size.

Книга "Локи - кормчий Нагльфара": восстановили запас на Озоне.

А вот две симпатичные идеи, которые меня посетили и теперь кажутся несомненной правдой.
1. Первая книжка Соловьева про Ходжу Насреддина, "Возмутитель спокойствия", построена по образцу евангельской истории: Ходжа Насреддин приезжает в Бухару на ослике, дальше всячески разоблачает торгашей и прочих нехороших людей, набирает себе друзей, затем спасает их, сдавшись сам; дальше его якобы убивают, но он "воскресает", показывается лишь немногим и уходит.
2. Медвежонок Умка назван в честь Малой Медведицы - Ursa Minor.

👆
Джон Ди все это знал. И хотя это дело требовало немалых трудов и изнашивало душу, он сидел сейчас, в Праге, за своим столом искусства и старался породить (в глухую полночь, под затененной лампой, под тихое сопение жены и детей, спавших в соседней комнате) такое письмо, которое ангелы согласятся принять. Он чувствовал, как они украдкой выхватывают смыслы из-под пера, точно озорные школяры, что таскают бумаги со стола за спиной учителя. Не было ни малейшей уверенности, что в итоге он получит ответ — тот ответ, который ему так нужен, который поможет спасти его королеву и страну. Если ответ и придет, то не на бумаге, а через отворенное сердце: ангелы вложат его туда, где дух самого Джона Ди, подобно зеркалу, сможет отразить суть ответа и передать его уму и чувствам. Теперь доктор уже знал, что каждый ангельский вестник способен донести послание лишь до границы своих владений. Там он дождется другого, который подхватит весть и понесет дальше; доктору Ди воображалось, как первый читает письмо второму, а второй слушает и запоминает, чтобы передать следующему, — точь-в-точь гонцы, сменяющие друг дружку на подставах. Само собой, передаются не слова, а обрывки вероятностей, клочки настоящих и будущих времен, и ответы, приходящие обратно по ангельской эстафете, могут меняться, пока спускаются из горних эфиров на землю. Ответы всегда правдивы, и ангельские гонцы это знают; но истина, заключенная в таких посланиях, доступна лишь человеку. Она подвижна и переменчива; она несет в себе убежденность без опоры на доказательства; и ее всегда оттеняет некая другая — и противоположная — истина, соблазнительная или пугающая.

В ночь, когда доктор составил свое послание и почувствовал, что его забрали, луна круглилась, еще только приближаясь к полнолунию. Она успела истаять до последней четверти, когда стало понятно, что ответ пришел. Доктор выдержал суточный пост, а когда вновь наступило утро и жена разогнала детей работать по дому и делать уроки, преклонил колени перед складным аналоем, умоляя Бога и ангелов Его сделать так, чтобы в письме не оказалось ничего, что может повредить ему и его бессмертной душе. Уделив молитвам четверть часа, он встал и распечатал послание.

Друзья, на всякий случай - у нас все живы и целы. "Мистерия Солнца" переносится с воскресенья на другую дату (пока еще не ясно, на какую точно), все билеты действительны. Завтра будет рассылка для всех, кто покупал билеты.

На кладбище святого Орана
Нил Гейман

Когда святой Колумба приплыл на остров Айона,
Вместе с ним приплыл и его друг Оран,
Хотя кое-кто говорит, что святой Оран жил там уже давно, скрывался где-то в тени,
Дожидаясь, пока прибудет святой Колумба,
Но я все-таки думаю, что они приплыли вдвоем, из Ирландии, и были как братья —
Светловолосый отважный Колумба и смуглый Оран.

Имя его звучало точь-в-точь, как odrán — как «выдра».
Он был не такой, как все. Потом на остров Айона приплыли другие
И сказали: построим часовню. Ведь святые строят часовни
Везде, куда приплывут. (Oran: жрец огня или солнца —
Или, быть может, от odhra, что значит «темноволосый»).
Но сколько они ни старались, часовня их рассыпáлась снова и снова.
Колумба спросил у Бога, что же им делать,
И получил ответ в видении или во сне:
Часовне нужен Оран — смерть, что ляжет в ее основанье.

Другие теперь говорят, что святой Оран и Колумба
Спорили о небесах, как любят спорить ирландцы,
И в споре нашли ответ. Но правда давно забыта,
И все, что осталось нам, — это только поступки:
«По плодам их познаете их».
Святой Колумба зарыл Орана живьем в основанье часовни,
И земля сомкнулась над ним.

Три дня спустя они туда возвратились —
Кучка низеньких, толстых монахов с лопатами и кирками —
И прокопали ход к святому Орану, чтобы Колумба
Обнял его, коснулся его лица и смог попрощаться.
Монахи смахнули грязь с его головы,
И веки святого Орана дрогнули и поднялись. Оран усмехнулся святому Колумбе.
Он умер три дня назад, но теперь воскрес.
Он произнес слова, известные мертвым,
Голосом ветра и вод.

Он сказал: добрых, чистых и кротких не ждут небеса.
Он сказал: вечной кары нет, нет ада для нечестивых,
Да и Бог не таков, как вы себе вообразили…
Колумба крикнул: «Молчи!» —
И бросил лопату земли на святого Орана, чтобы спасти монахов от искушенья.
Так его погребли навсегда и назвали то место в честь святого Орана.
Так на острове Айона появилось кладбище,
И на нем хоронили королей Шотландии и Норвегии.

Иные говорят, Оран был друидом, жрецом солнца,
И в добрую землю Айоны его зарыли лишь для того, чтоб не рухнули стены часовни,
Но, как по мне, так это чересчур просто,
Да и святой Колумба тогда предстает не в лучшем свете
(Святой Колумба, кричавший: «Скорее, еще земли! Заткните рот ему грязью,
А не то он нас всех погубит!»). Иные видят в этом убийство:
Один ирландский святой закопал другого.

Но пока не забыто имя святого Орана,
Он, мученик и еретик, держит своими костями камни часовни.
И мы приходим к нему, к королям и принцам,
Что спят на земле Орана, в его часовне,
И это кладбище носит имя Орана,
И он покоится вечно в своем проклятье,
Сказавший простые слова:
Нет никакого ада, чтобы мучить грешных,
И для блаженных нет никакого рая,
И Бог не таков, как вы себе вообразили.

И коль скоро святой Оран воскрес после смерти,
Может быть, он еще продолжал говорить о том, что увидел,
Пока земля Айоны его не сдавила в смертном объятье.
Годы спустя святого Колумбу тоже похоронили на острове Айона.
Но потом его тело извлекли из могилы и перевезли в Даунпатрик,
Где он лежит и поныне вместо со святым Патриком и святой Бригиттой.
Так что на острове Айона есть только один святой — Оран.

Не вздумай искать сокровища в могилах могучих королей
Или архиепископов, что покоятся на кладбище Айоны:
Их охраняет сам святой Оран,
Он встанет из могильной земли, словно тень, словно выдра,
Словно тьма — ибо он больше не видит солнца.
Он коснется тебя, он узнает, каков ты на вкус,
И оставит в тебе слова:
«Бог не таков, как вы себе вообразили. Нет ни ада, ни рая».

И ты повернешься и уйдешь, оставишь его на кладбище, забудешь ужасную тень,
Ты почешешь в затылке, задаваясь вопросом: «Что это было?» —
И запомнишь только одно: он умер, чтобы спасти нас,
А святой Колумба убил его на острове Айона.

Пер. с англ. Анны Блейз, 2015

Меня спрашивают, кто такой Оран из легенд о святом Колумбе. Это, собственно, один из монахов, который приплыл с Колумбой на остров Айона. Колумба решил построить часовню, а чтобы та не рухнула (остров был какой-то чересчур песчаный), вспомнил верный способ укрепления построек: многовековая практика гласила, что в подобных случаях нужен доброволец (или недоброволец), которого закопают в основание (лучше живьем). Оран вызвался быть закопанным, его закопали, а через три дня решили перезахоронить по христианскому обряду. Начали его раскапывать. Тут он открыл глаза и сказал кое-что такое, из-за чего Колумба быстро-быстро сказал: ну-ка закопайте его обратно и на этот раз не халтурьте. Что именно сказал Оран - тут попадаются немножко различные версии, но смысл был такой, что вы, уважаемый настоятель, чему-то не тому учите, и там, в загробном мире, все совсем не так. Есть довольно ничего такое стихотворение Нила Геймана "На кладбище святого Орана", когда-то его выкладывала, но можно и повторить.

Хью коротко поблагодарил лорда-наместника за рассказ и не обмолвился ни словом о собственной роли в этих событиях. Лорду-наместнику, добавил он, повезло с таким гостем, как Шейн: пить-есть не просит, на обхождение не жалуется, да еще и сторожит ворота днем и ночью. Сэр Генри прекрасно знал, что на молчаливого юношу, стоящего сейчас перед ним, этот его безумный дядя вел охоту, точно на кабана или оленя; но знал и то, что Хью не может себе позволить прилюдно выражать радость по поводу смерти родича, который, при всех своих пороках, все-таки оставался главой О’Нилов. Сэр Генри отнесся к этому с уважением и ничего не сказал. А Хью, в свой черед, не сказал лорду-наместнику, что наутро после того, как Шейн пал под клинками Макдоннелов, он внезапно проснулся на рассвете и вышел из замка, словно услышав зов. В смятении ума и чувств он стал подниматься по холму, на склоне которого в последний раз видел гонца Граньи, уходящего на запад. Вскоре он почувствовал, что рядом с ним кто-то идет, будто отделившаяся часть его самого, — девушка или женщина, но кто именно и какого возраста, непонятно; и, как ни странно, она тоже была в легких доспехах. Когда она повернулась к нему и улыбнулась, Хью снова вспомнил о том гонце, словно он и эта девушка были одно и то же.
Она как будто говорила, но Хью не слышал слов до тех пор, пока не пошарил в карманах и не нашел осколок кремня, который теперь носил с собой постоянно. Сжав кремень в кулаке, он стал ее слышать.
«Он был большой и тяжелый», — сказала она.
«Да», — согласился Хью.
«Они на это жаловались, — сказала она. — Те, кто пришел унести его душу. Они даже просили дать им перерыв, но им не разрешили: его душа могла сбежать и вернуться в свое смертное тело».
Затем она указала куда-то на запад, и Хью увидел тех двоих, о которых она говорила. Они пытались управиться с рослым мужчиной, в котором Хью тотчас же признал своего дядю; оба смеялись, словно это была игра, но в то же время старались изо всех сил. Один ухватил Шейна за щеку двумя пальцами и тянул его голову влево, а другой закинул правую руку Шейна себе на спину. Все трое брели по колено в земле, словно через болото.
«Видишь? — снова услышал он голос своей спутницы. — До сих пор с ним возятся».
Хью повернулся к ней, но ее уже не было; он снова посмотрел туда, где Шейна тащили под землю, но и там уже не было ничего.

Под утро он проснулся — а может, продолжал спать, но ощутил, что находится где-то в другом месте. Там тоже было темно, но не так, как здесь и сейчас. Перед ним крутой стеною вздымался огромный черный холм — не тот, который он видел когда-то, не Нокайни, по сравнению с этим какой-то сонный и приземистый. И все же эта каменная громада была тем самым холмом: откуда-то Хью знал это совершенно точно. И пока его спящий дух разглядывал склон, он сам же и поднимался вверх по склону — проворно и легко, без усилий, прыгая с камня на камень. Он то ли видел это, то ли просто знал. Редкие седые волосы развевались у него за спиной, словно серое покрывало монашки; узкое, точеное лицо, запрокинутое к небу, белело во тьме, как старая кость. Хью узнал этого человека; это был он сам. Исцелившийся — или, быть может, никогда ничем не болевший, — он крепко сжимал в руке кремень, который вел его за собой, точно компас. Тот самый кремень, который его пальцы помнили до сих пор. До вершины он так и не добрался, потому что в холме отворились врата или дверь: две колонны и гранитная перемычка над ними, а внутри — темным-темно. И там, внутри, были они — Древние Силы, короли Мунстера, и Геройд Ярла, а из самой глубины, из сердца холма, уже спешила ему навстречу дочь и мать Луны, Анье Кли, Анье светоносная: скорей, иди к нам, мы ждем!