Ребенок в музее Рублева спрашивает меня: «Ты ангел или девочка»?

< Всему виной моя внешность, ничего не поделать >.

Задумываюсь над этим вопросом и понимаю, что для меня он, в конечном итоге, о сексуальности. О том, как примирить ее с моим «holy dimension» (часто в разговоре на темы, которые кажутся мне проблематичными, перехожу на чужой язык) и остаться чистой. Возможно ли это? Мне кажется, что да.

В этом контексте вспоминаю один из моих самых любимых клипов — «Faith Consuming Hope» Саши Дрючин aka Eartheater. Комментарием к которому служит служит следующий текст:

«I stayed with nuns a lot while growing up, and it was while asleep in the monastery that I had a lot of dreams — some of which I remember being quite sexual and foreshadowing of a life and world I couldn’t even imagine — glimmers of a life very much like the one I inhabit now. I loved the nuns and the devotion and peace they showed me. I thought I might become a nun myself for a while. I helped take care of the goats and painted egg tempera icons. I remember, while working, I could feel a cheeky and powerful pull growing inside me. I followed that lust, without fear of failure or misunderstanding, towards my own divinity undefined by any dogma and I can only describe that feeling as having faith».

Так подлинная революционность для меня обнаруживается в «удерживании вместе разделенного», способности быть воплощением диссонанса.

Ребенку не отвечаю. Вместо этого прикладываю указательный палец к губам: «Тшшш!».

С разговора про ангельские иерархии (и военные машины) начинается книга Владимира Шалларя «Ангелы и способы производства». Долго ждала ее, но в итоге была несколько разочарована. Не хватило критической дистанции и, в какой-то степени, последовательности изложения мысли. Но проекты утопий — моя слабость. А Шалларь предлагает одну из них, располагающуюся на перекрестье двух интересующих меня дисциплин — теологии и марксизма.

Важным показалось и подчеркивание связи между секуляризацией и милитаризмом. Эпоха христианства заканчивается с наступлением эпохи «Просвещения» — времени атеизма и материализма. «Секулярный разум — это разум капиталистический и милитаристский».

Шалларь пишет, что средневековый мир был эпохой личной верности, рыцарской чести — «духовных» механизмов, да и войны тогда были куда более редким явлением. Мир понимался как добродетель, а война — как грех. Но если она начиналась, это была война за веру, тогда как в Новое время — за деньги.

Наличные появляются для оплаты профессиональных армий, а слово солдат происходит от названия монеты, которой платили наемникам. Христианство же, по Шалларю — «религия тотального обесценивания», умерщвления «просчитывающе-собственнической воли».

Следование этой логике — логике дара, в наше время кажется чем-то контринтуитивным, а верующие люди воспринимаются «просвещенными» как недалекие. Совсем недавно один небезызвестный марксист из лучших побуждений прочитал мне лекцию о пользе атеизма. Надо ли говорить, что никто его об этом не просил?

Быть верующим сегодня — то есть человеком, живущим в мире невидимого, мире «воображаемом», значит быть человеком, не воспринимаемым всерьез. Мягко говоря.

В этом контексте Шалларь вспоминает Фишера, который в «Призраках моей жизни» связывает эту ситуацию с господствующей идеологией:

«В постмодернисткой культуре подавляется не темная, а светлая сторона. С демонами нам гораздо комфортнее, чем с ангелами. Все демоническое кажется крутым и сексуальным, ангельское же — сентиментальным и стыдным».

Поэтому, пишет Шалларь, радикальным ходом может быть только ход ангелологичекий. В книжке он также оппонирует новым онтологиям, в частности — спекулятивному реализму как одному из аватаров позднего капитализма.

Боли, страху, мертвому и слизи Шалларь предлагает противопоставить неземную радость и божественный свет — противопоставить, по факту, материальному нематериальное.

Ангел, таким образом, становится фигурой, при помощи которой можно помыслить иной социальный порядок и, следовательно, фигурой современного бунта.

Начатую вчера тему хочется продолжить в контексте разговора о вечере памяти недавно ушедшего Шамшада Абдуллаева (1957-2024).

Кажется, впервые я прочла его текст шесть лет назад, в десятом номере «Носорога». Это был рассказ «Дубль», не произведший на меня никакого впечатления. Я решила тогда, что с прозой поэтов так бывает и прочла несколько его стихотворений. Но ничего не изменилось. Тем не менее, имя Абдуллаева упоминалось моими знакомыми не единожды, и я все хотела вернуться к этому автору, попытаться понять то, что, как мне казалось, не поняла тогда.

Думала, что вечер памяти может стать «точкой входа» в письмо Абдуллаева. Тем более что среди выступающих были люди, которых я знаю лично и которые мне симпатичны. К сожалению, этого так и не произошло. Но мне, во всяком случае, удалось понять почему.

В начале мероприятия Скидан показал отрывок видеозаписи, на которой звучали стихотворения Абдуллаева в авторском исполнении и их перевод на английский.

Удивительно, но на английском тексты звучали понятнее, чем на русском. Об этом потом сказала Варя, а еще заметила, на мой взгляд очень точно, что находясь внутри языка, Абдуллаев словно изъят из него. Он пишет на русском, но это не русский язык, или другой русский. Который я, например, не понимаю без переводчика.

Слова Кевина Платта, переводившего Абдуллаева на той самой записи, «легитимировали» мое непонимание. Он говорил, что смерть Абдуллаева, потеря этого конкретного человека — аллегория уходящей эпохи транснациональной культурной взаимосвязанности. Однако хочется все же отметить, что «диалогичность» Абдуллаева парадоксальным образом соседствует с герметизмом.

Понятно, что он говорит с кем-то. Иногда даже понятно с кем. Но всегда не со мной, не с читателем.

Дистанция, которую он устанавливает между нами отстраненной манерой своего письма, непреодолима. Во всяком случае для меня. И в этом смысле это конечно другой, самый холодный юг.

Дочитала «Посткапиталистическое желание» Фишера.

В этом формате — расшифрованных лекций, любопытно было следить за движением мысли, как самого Марка, так и его студентов, ее развитием.

Важной стала последняя — пятая лекция, на которой обсуждалась «Либидинальная экономика» Лиотара. Когда я читала эту книгу пять лет назад, была заворожена стилем письма, переданным Виктором Лапицким — моим любимым переводчиком с французского, но не могла сказать, что верно поняла ее. Точнее, тогда сложно было поверить, что мыслящий человек всерьез может быть настроен против левой модели политических преобразований. Сейчас, благодаря Фишеру в этом конкретном случае, и политической ситуации вообще, поняла, что очень даже может.

И, все-таки, возвращаясь к Лиотару, постоянно ловлю себя на том, за что он критикует левые теории — отрицании капиталистического желания и разделении областей презираемого капитала и высоких идей. Задаюсь вопросом, насколько это моя осознанная позиция, а не пресловутое «не очень-то и хотелось» прекария.

Меня никогда не соблазняли деньгами, и я на самом деле не знаю, как повела бы себя в подобной ситуации. С этой неоскверненной капиталом точки зрения легко, конечно, критиковать других. Особенно людей, которые без конца говорят о своей скучной, изматывающей работе. Хотя это самый очевидный пример, демонстрирующий имманентность желания не столько капитализму, сколько, как замечает Фишер, рабочему классу.

Понимаю, что иметь работу на которой ты занимаешься неотчужденным трудом — сверхпривилегия, которой обладают единицы. Остальные проводят большую часть своей жизни занимаясь, скажем так, не совсем тем, чем хотелось бы. И, все-таки, именно в работу, какой бы она не была, инвестировано желание, в том числе оправдания ненавистной деятельности. Иногда даже кажется, что чем больше человеку не нравится его работа, тем больше себя он на ней оставляет. Хотя «токсичная продуктивность» свойственна как довольным, так и недовольным. Люди работают по 24 часа в сутки. Без обеда и выходных. В том смысле, что даже когда работа, формально, заканчивается, она не заканчивается. Человек продолжает о ней думать и говорить. Только о ней.

Меня это пугает, и я дала себе обещание (с которым уже плохо справляюсь), что не стану таким человеком.

Делезианская «инвестированность в полное тело социума» сильно упрощает жизнь, делает ее в каком-то смысле более комфортной. Все работающие равны в своем статусе работающего человека. Но, с другой стороны, на этом же уровне один человек не отличается от другого. И это то, с чем я до сих пор не могу смириться — редукция индивидуальности.

Вот конкретный пример из жизни:

На зум-знакомстве участников одного образовательного проекта, в который я, поневоле вечный студент, вписалась, люди представляются, используя исключительно профессиональные характеристики: куратор, художник, философ, архитектор, хореограф и т.д. Дальше представление развивается по схеме где, чем и сколько лет человек занимался. Ничего о самом человеке, кроме того, что он молодец, я не узнаю. И хочется, на этом фоне, характеризовать себя примерно как Эльза Триоле в письме к Шкловскому: «я — Аля, розовая и пухлая. Вот и все».

Вообще-то я очень не люблю кладбища и стараюсь туда не ходить.
Дело, наверное, в детской «травме».

Мать почему-то считала, что мы с братом должны «привыкать к смерти». И гоняла нас на похороны всех соседей. Так я побывала на двух десятках похорон. В основном стариков. И только на одной свадьбе — свадьбе брата.

Соседские похороны начинались с подъезда. Когда ты видел у него или в нем красную крышку гроба, обитую дешевыми черными кружевами, с большим золотым крестом из пластика. Не знаю, как это работало, но уже от одного ее вида начинало казаться, что в воздухе разливается сладковатый, липкий запах покойника.

И вскоре ты видел его, лежащего на двух табуретках, с изменившимся лицом. Таким, что уже не узнать было бабу Зину, игравшую на гармошке в сарафане, украшенном звенящими крышками от пивных бутылок. Или мужа ее — деда Лёню, ловившего рыбу в грязной Обушке и сушащего ее пузыри на веревке, натянутой под потолком.

К пальцу покойника обычно была примотана проволока, опускавшаяся в горшок с какой-нибудь геранью, алое, или денежным деревом. Этот странный ритуал до сих пор остается для меня загадкой. Но тогда, в детстве, казалось, что это нужно для того, чтобы сразу связать покойника с землей. Чтобы он не шатался по квартире, проверяя, все ли сделали так, как он наказывал (всегда обнаруживались такие инструкции) и не тревожился зря. А лежал смирно. Под поцелуями и причитаниями.

Когда приходил поп, начиналось для меня самое страшное — невнятное бормотание и размахивание кадилом. Накатывала тошнота, виски словно сдавливало чем-то, в глазах все плыло. Казалось, что отпевание длится бесконечно. И не заканчивается. Обрывается внезапно, неожиданно.

Затем с попом расплачивались и давали денег, чтобы он молился за умершего еще какое-то время.

Мне вручали цветы, которые нужно было, идя за гробом до похоронного пазика, бросать на землю. Эта «почетная» обязанность никогда меня не радовала. Цветов мне было жаль больше, чем людей, проживших долгую жизнь. Но я послушно оставляла этот странный след, после чего все ехали на кладбище (слушать как забивают гвозди), а потом в кафе.

Там, в стекляшке «Юность», бабки с беззубыми ртами могли, наконец-то, наесться досыта, а мужики — напиться «по поводу». Казалось, что только за этим все они и приходили. И только я — привыкать к смерти.

Нравится, что в Венеции нет машин (некоторые говорят, что это одна из причин, по которой пить здесь начинают с самого утра). Из-за этого кажется, что в городе очень тихо. Хотя, конечно, есть моторные лодки. Но все равно шум, создаваемый ими, не сравнится с машинным.

Не люблю моторные лодки. И дело не только в шуме, но и в скорости, провоцирующей временную рассинхронизацию.

Вода для меня — всегда часть природы. И кажется, она нужна людям в том числе для того, чтобы замедлиться, отвлечься от городской суеты. В природе не так уж много быстрого, за это ее и люблю. Испытываю благодарность, что в лесу или на равнинной реке не ощущаю дискомфорта от несовпадения внутреннего ритма с ритмом внешнего мира. Медленное время становится единственным. И я чувствую себя как дома. Особенно на реке. Хоть это и специфическое ощущение.

Когда я была подростком, отец, который не жил с нами, стал брать меня с собой на рыбалку. Мне нравились эти поездки. Нравилось с вечера собирать вещи, рано вставать, ехать к реке по сибирскому бездорожью, надевать огромные рыбацкие сапоги, сосредоточенно наносить средство от слепней и комаров. Нравился момент, когда деревянная лодка, отталкиваемая от берега, перестает касаться земли, становится свободной. Нравилось грести, активно преодолевая пространство телом, понимая, что скорость движения зависит только от твоего физического усилия. Нравился звук, с которым весла опускались в воду и поднимались над ней, роняя капли. Звук летящей лески. И тишина, как редукция человеческого. Которой нужно было еще дождаться.

Пока мы плыли, отец все рассказывал, как ему жаль, что вышло как вышло. Как он мечтал о дочери и пытался сохранить отношения с матерью. Дальше следовал перечень обид. Всегда один и тот же. Но, тем не менее, всегда озвучиваемый с такой эмоциональной интенсивностью, будто все это было вчера, а не 15 лет назад.

Из-за стабильности моего отца стало казаться, что время на реке остановилось. Но это произошло не мгновенно.

Сначала, несколько первых раз, я внимательно слушала, даже задавала вопросы. Многое в этой истории мне было непонятно. Но потом я поняла главное: что и это — часть поездки. Такая же, как остальные. Стала все больше отвлекаться на деревья и пение птиц, отражение неба в темной воде.

Чтобы рыба не испортилась, нужно ее выпотрошить. Отец научил меня этому. Лезвие ножа, короткого и острого, плавно движется по животу. От хвоста рыбы к ее голове. Пальцы погружаются в теплые внутренности, остающиеся в ладони. Их следует выбросить, руки — отмыть от крови.

В какой-то момент между этим действием, быстро ставшим автоматическим, и исповедью отца, установился знак равенства. Словно если бы он молчал, то слова, оставаясь внутри, запускали процесс распада. И тогда оказалось бы, что смерть их с матерью отношений, как смерть не выпотрошенной рыбы, была напрасной. А так она становится пищей. Для моих размышлений.

Я усвоила этот урок. И пишу, наверное, поэтому. А после — мою руки.