Жизнь, сосредоточенная в суставах

«Со сводчатого потолка бункера свисала переброшенная наверху через блок цепь, на нижнем конце которой был крепкий железный крюк. Меня подвели к этому сооружению. Крюк зацепили за наручники, которыми были скованы за спиной мои руки. Потом цепь со мной подтянули вверх, пока я не повис на высоте примерно метра над полом. В таком положении, точнее, висении на скованных за спиной руках, можно на мышечном усилии продержаться в полусогнутой позе лишь очень короткое время. За эти считаные минуты, когда выкладываешь все силы, когда уже пот выступает на лбу и на губах и прерывается дыхание, на вопросы не ответишь. Сообщники? Адреса? Явки? – все это едва достигает сознания. Жизнь, сосредоточившись в одном ограниченном участке тела, а именно в плечевых суставах, не реагирует, потому что вся целиком и полностью расходуется на усилие. Но даже у физически крепких людей оно не может продолжаться долго. Мне лично пришлось сдаться довольно скоро. И тут затрещали-захрустели плечи – ощущение, которое мое тело не может забыть поныне. Головки суставов выскочили из впадин. Мой собственный вес стал причиной вывиха, я упал в пустоту и теперь висел на вывихнутых, вздернутых сзади вверх и вывернутых над головой руках. Пытка, Tortur, от латинского torquere, выворачивать: какой наглядный урок этимологии!»

Жан Амери, «По ту сторону преступления и наказания: Попытки одоленного одолеть».

Про конференции и научные тусовки, которые вдохновляют

Сегодня выступила с докладом на конференции Векторы от московской Шанинки, на секции, посвященной феминистской теории. Это был неожиданно радостный для меня опыт: было очень много интересных докладов, и практически из каждого мне удалось вынести что-то для своей диссертации. Были доклады про гендер и квирность в советском неофициальном искусстве, женский опыт и военную травму, кистинских женщин и «контрабандный субъект Европы», спрятанный в попытках навязать западный феминизм, не учитывая рамки культурного и частного опыта.

Понравился доклад Аллы Митрофановой про социологию феминисткого знания и новый материализм, особенно размышления о книге Ольги Шпараги, которую мы частично использовали для летней лабы в Маяковке с Максом. Посмотрела на нее немного под другим углом, не с точки зрения солидаризации через практики письма, а с точки зрения «живых мертвых» тел угнетенных, которые остаются невидимыми в гетто, в концлагерях, на кухнях и в больницах. В какой-то момент эта заглушенная агентность становится стимулом политического действия, когда тело выходит на улицу, показывая дальнейшую невозможность своей «ущербности». Это то, что по сути до сих пор не включает в себя современное право, ведь его основной двигатель – субъект, а не натуральное, «природное» тело, субъектность утрачивающее.

А еще была атмосфера солидарности и поддерживающего комьюнити, говорящего от лица женщин и для женщин. Это то, чего так часто не хватает в «больших институциях», говорящих от лица «большой науки», где сейчас нахожусь я. Мой доклад был про поиск адекватного языка выражения и пересборку феминистской теории в текстах Сиксу. Надеюсь, в следующем году удастся доехать очно!

Что еще почитать про это:

•Торил Мой. «Сексуальная/текстуальная политика»: про голос у Сиксу, Лиспектор, Кляйн, и про то, почему Вирджинию Вулф надолго отстранили от феминистского наследия

•«Женщины, познание и реальность. Исследования по феминисткой философии»: о том, возможна ли феминистская наука без теоретизирования

• Джудит Батлер. «Присвоение телом гендера: философский вклад Симоны де Бовуар»: о том, почему человеческое тело на самом деле не универсальное и не человеческое

• Марианна Хирш. «Поколение постпамяти»: о том, можно ли думать о проблемах гендера и войне в едином контексте, и почему в фильме «Шоа» Клода Ланцмана женские голоса только плачут и поют

Вышла моя статья о Сиксу и голосе (голосах?) в её текстах. «Голосовые» метафоры всегда связаны с дискурсом о теле и тем, как с его помощью женский субъект «озвучивает» себя, но кроме биологизации можно углядеть еще и смену регистра: от Божественного зрения, взгляда завоевателя, который магическим образом оставляет свои следы на меченных телах, при этом оставаясь немеченным, нам предлагают перейти к путанице голосов и взглядов, множественным живым свидетельствам. Метафора Зрения меняется на Метафору Голоса. Её способ письма — говорить об историях, которые не были рассказаны; они находят отзвук в общей Песне, воплощенной в реальных женских телах и опыте, в их чувственности. Неуверенные голоса угнетенных составляют коллективный субъект Сиксу, который не обещает конечного воплощения, но
позволяет видеть реальное более «реальным». Такое множество глаз, множество голосов, множество тел — синоним феминистской объективности.

Браха Эттингер и взгляд Эвридики
Летом я читала много книг про постпамять, траму и мемориальную культуру. Они были связаны не только с дискурсом забвения и архива, но и с тем, как через матрицу феминного осмысляется утрата, травма и власть. Гендер часто элиминируется, когда речь идет о травме, потому что травма — всегда общее переживание. Травма не бывает только своя.

Но выбор на весах частного и коллективного часто приводит к тому, что женский голос сводится к не-свидетельству, плачу, хороводу страданий, как в фильме Клода Ланцмана. Хорошим примером того, как травма может говорить на языке феминного (и открытием для меня) стала Браха Лихтенберг Эттингер.

Я не знаю, как лучше подступится к тому, что она делает — Браха практикующий психоаналитик, художница, писательница и исследовательница. Но во всех ее работах говорит Женщина, Иное, Вещь: все то, что мы не можем присвоить себе. Она работает в зонах, где наше внутреннее встречается со внутренним другого, коллективным прошлым и общей раной. Ее метод — постоянная дифракция и отклонение, в том смысле, в котором они противопоставлены завершенности и определенности: женский взгляд не хочет присваивать, он терпит недоговоренности и пробелы.

Выбор Брахи — работать со всеми медиумами сразу, и при этом сделать так, чтобы мы не смогли сказать про финальное произведение, что оно «наше» или «чужое», «женское» или «мужское». В чем-то этот подход близок идее о творческой бисексуальности, о которой пишет Сиксу.

В то же время в такой открытости ко всем означающим говорит воображение женской принимающей структуры, бесконечного тела без конечностей, без отростков.

Больше всего мне нравится серия «Эвридика», для которой были взяты реальные фото, сделанные до и во время Второй мировой. Браха меняет безопасные фотографии из семейного архива, наслаивая на них фотографии из мест массового уничтожения, свое собственное детское лицо, фотографии счастливых родителей, обнаженные тела еврейских женщин с детьми на руках.

Эвридика показывает то место, в которое точно не хочется возвращаться, но на него невозможно не оборачиваться. Незаживающая травма и безымянные кладбища коллективной памяти переходят к нам от бабушек и дедушек, они пугают нас. Но в то же время они помогают противостоять фаллократической телеологии, предлагая незавершенность личных историй тех, кто не помнит войну родителей, но проживает ее вместе со своей собственной.