сильные ощущения во время процесса иногда могут быть неизбежной частью исцеления или роста, но они не должны быть самоцелью терапии и не являются хорошим мерилом ее эффективности. Скорее наоборот - они часто мешают адекватно оценить полученную пользу. То же самое можно сказать и про обучение терапии. Когда терапевтический процесс становится способом получить интенсивные, пиковые переживания - попробуйте экстремальный спорт или кинк-практики. Когда терапия становится способом почесать рецепторы, она перестает быть средством изменения жизни. Это было мое высказывание на злобу дня, if you know, you know.

Перед мастерской Виктора Ефимовича Кагана одна из латышских коллег праздновала день рождения, и по ее желанию мы играли в такие вот карточки - на одной карточке рисунок, на другой слово. вот что мне досталось (здесь по-латышски написано "неправильный"). Потом было четыре непростых дня, за которые я невероятно благодарна и себе, и коллегам, и тем силам, что заведуют разными совпадениями и случайностями. Но главная благодарность - Виктору Ефимовичу, который показал мастер-класс по обращению со своими неправильностями, ошибками и ограничениями. Отточить технику я еще смогу, а вот увидеть, как признавать свои ошибки, не наказывая себя за них остро наточенным топориком стыда и компульсивного самосовершенствования - это было бесценно.

Такое у нас замечательное время, что кем ты ни будь, что ты ни делай - обязательно найдутся люди, которые будут тебя за это яро, утробно ненавидеть. Если не персонально, то хотя бы по принадлежности к группе. Знание о том, насколько это неизбежно, помогает немного попуститься.

Люблю места в интернете, где traditional gender roles считаются довольно экстремальным кинком, и перечисляются в ряду других фетишей и сексуальных предпочтений. Кто-то вставляет себе пушистый хвостик и притворяется собачкой, а кто-то играет в "да, детка, я пришел с работы, а ты помыла полы, ужин на столе, встречаешь меня в одном фартуке", ну мало ли кому какие извращения нравятся, лишь бы все по согласию.

искала английский перевод этого фрагмента из Пелевина для нерусскоязычного друга. не перечитывала сто лет, но этот отрывок, пожалуй, на меня, как на терапевта, повлиял, как мало какой другой текст.
— Слушай, Затворник, ты все знаешь — что такое любовь?
— Интересно, где ты услыхал это слово? — спросил Затворник.
— Да когда меня выгоняли из социума, кто-то спросил, люблю ли я что положено. Я сказал, что не знаю.
— Понятно. Я тебе вряд ли объясню. Это можно только на примере. Вот представь себе, что ты упал в воду и тонешь. Представил?
— Угу.
— А теперь представь, что ты на секунду высунул голову, увидел свет, глотнул воздуха и что-то коснулось твоих рук. И ты за это схватился и держишься. Так вот, если считать, что всю жизнь тонешь — а так это и есть, — то любовь — это то, что помогает тебе удерживать голову над водой.
— Это ты про любовь к тому, что положено?
— Не важно. Хотя, в общем, то, что положено, можно любить и под водой. Что угодно. Какая разница, за что хвататься, — лишь бы это выдержало. Хуже всего, если это кто-то другой, — он, видишь ли, всегда может отдернуть руку. А если сказать коротко, любовь — это то, из-за чего каждый находится там, где он находится. Исключая, пожалуй, мертвых… Хотя…
— По-моему, я никогда ничего не любил, — перебил Шестипалый.
— Нет, с тобой это тоже случалось. Помнишь, как ты проревел полдня, думая о том, кто помахал тебе в ответ, когда нас сбрасывали со стены? Вот это и была любовь. Ты ведь не знаешь, почему он это сделал. Может, он считал, что издевается над тобой куда тоньше других. Мне лично кажется, что так оно и было. Так что ты вел себя очень глупо, но совершенно правильно. Любовь придает смысл тому, что мы делаем, хотя на самом деле этого смысла нет.
— Так что, любовь нас обманывает? Это что-то вроде сна?
— Нет. Любовь — это что-то вроде любви, а сон — это сон. Все, что ты делаешь, ты делаешь только из-за любви. Иначе ты просто сидел бы на земле и выл от ужаса. Или отвращения.
— Но ведь многие делают то, что делают, совсем не из-за любви.
— Брось. Они ничего не делают.
— А ты что-нибудь любишь, Затворник?
— Люблю.
— А что?
— Не знаю. Что-то такое, что иногда приходит ко мне. Иногда это какая-нибудь мысль, иногда гайки, иногда сны. Главное, что я всегда это узнаю, какой бы вид оно ни принимало, и встречаю его тем лучшим, что во мне есть.
— Чем?
— Тем, что становлюсь спокоен.
— А все остальное время ты беспокоишься?
— Нет. Я всегда спокоен. Просто это лучшее, что во мне есть, и, когда то, что я люблю, приходит ко мне, я встречаю его своим спокойствием.
— А как ты думаешь, что лучшее во мне?
— В тебе? Пожалуй, это когда ты молчишь где-нибудь в углу и тебя не видно.
— Правда?
— Не знаю. Если серьезно, ты можешь узнать, что лучшее в тебе, по тому, чем ты встречаешь то, что полюбил. Что ты чувствовал, думая о том, кто помахал тебе рукой?
— Печаль.
— Ну вот, значит, лучшее в тебе — твоя печаль, и ты всегда будешь встречать ею то, что любишь.

Терапевтические отношения невозможны без доверия, и в то же время мы не можем этого доверия ни ожидать от клиента, ни тем более требовать. Мне часто встречались терапевты, которые воспринимали любое сопротивление и недоверие к себе как симптом. Мне, наоборот, кажется тревожным знаком, если клиент с самого начала максимально открыт, рассказывает без стеснения (или преодолевая стеснение) самые интимные вещи, и соглашается со всем, что я ему скажу. Такая открытость обычно или связана с восприятием терапевтических отношений как очень формального, ролевого контакта (“я вам все рассказываю, как врачу”, иногда говорят такие клиенты), или показывает, что определяющим, первостепенным желанием этого человека при встрече со сколько-нибудь авторитетной фигурой является “быть хорошим”, угодить, или связано с глубокой, травматической “взломанностью”, когда человек настолько приспособлен к ситуациям насилия, что подчиняется практически рефлекторно. Во всех этих случаях появление сопротивления - стыд, недоверчивость, даже направленное на меня недовольство, кажутся мне знаками прогресса. Это может свидетельствовать или об углублении наших отношений, о том, что они становятся для клиента более настоящими и личностными, или об укреплении личных границ, усилении способности постоять за себя.
Мы живем в небезопасном мире, в котором структуры власти не являются по умолчанию справедливыми. Авторитетные фигуры не должны ожидать доверия просто по факту наличия должности или диплома, и нас это касается тоже. Работа обладающих властью, неважно, материальной или символической - зарабатывать это доверие. И это недостаточно просто сделать один раз в начале и успокоиться, свое право на доверие мы должны постоянно подтверждать. Я бы хотела для своих клиентов, чтобы в контакте со структурами власти и с авторитетами они были защищенными, и если на примере наших отношений они учатся постоять за себя - меня это только радует.

За последнее время у меня завершились две очень длительные работы, такие, где отношения продолжались много лет и прошли через большие изменения - как в нашем контакте, так и наших жизнях. Оглядываясь назад, я думаю, что в обоих случаях завершение было “достаточно хорошим” - мы говорили о предстоящем конце наших отношений в течение нескольких месяцев, процесс последнего этапа во многом отражал те трудности с расставанием, завершением и конечностью, которые специфичны именно для этого клиента, и самое главное - все было по-настоящему для нас обоих. По-настоящему больно, по-настоящему радостно, по-настоящему ново. Расставаясь с клиентом, приходится не только разрывать привязанность (я ведь тоже человек, привыкаю за годы работы к близости), но и прощаться со своими фантазиями: где-то внутри все это время сидела вера, что плодом стольких лет общего труда будет идеально самоактуализированный, полностью счастливый индивид в безмятежном раю его новой жизни. Завершение работы во время войны особенно сильно бьет по этой иллюзии, по надежде, что мы вместе хотя бы доплывем до безопасного берега, прежде чем попрощаться. Вместо этого я расстаюсь с человеком, жизнь которого в некоторых отношениях стала хуже, чем была, когда мы начинали. Неустойчивей, страшнее, с меньшим количеством возможностей. Но вдруг на фоне всего этого мы обнаруживаем вместе, что для того, чтобы справляться со всеми этими трудностями, я клиенту уже не нужна - он может сам. Ему страшно, ему трудно, он не знает, что будет завтра - но он настолько лучше научился понимать себя и заботиться о себе, что я прощаюсь хоть и с грустью, но с верой.
Большинство моей практики теперь составляют клиенты, которые пришли ко мне уже после начала войны - мы не знали друг друга в той, относительно мирной жизни. И я думаю иногда - а каким будет мир, и мы сами, когда мы будем прощаться?

Начала читать клинические дневники Шандора Ференци - и влюбилась в него с первых страниц болезненной, саморазрушительной любовью. Хочется с ним заняться этим самым захватывающим и рискованным взаимным анализом, про который он так много пишет (первый раз осознала такую свою мечту, когда читала Лэйнга, попытки найти подходящего партнера среди живых коллег пока заканчиваются грустно). То, как он пишет о диссоциативных состояниях у жертв сексуального насилия - это так точно и так беспощадно. Каллиграфия собственной кровью, как это только наш брат пограничник умеет. Самая жуть поднимается внутри даже не тогда, когда речь идет собственно о насилии, а когда Ференци описывает вот это чувство победы, возникающее при диссоциации - “хаха, а мне не больно, наоборот, мне даже хорошо”. Тебя загнали в угол, а ты взял и взлетел. Твое тело мучают, но душа-то увернулась, и смотрит на это со стороны. Хренли ты теперь мне сделаешь! Поэтому, мне кажется, избавиться от этого паттерна так сложно, почти невозможно - даже после долгой терапии всегда остается опасность регресса. Потому что это - сверхспособность, кто же от нее откажется. Думаю теперь о том, почему дальше эта склонность к расщеплению приобретает такие разные формы - у кого-то формируется склонность кайфовать от субмиссивного транса, кто-то научается (как мы с Шандором) делать из своих страданий красивые, берущие за живое, или, наоборот, смешные текстики, а у кого-то формируется механизм “холодной ярости” нарциссического типа. Так ли уж далеко одно от другого на самом-то деле?