Кафе «Огонек» в Пензе, 1967 год

Спокойной ночи!?

О победе Скобцевой написали в газете «Пари матч», где напечатали фотографию актрисы. Как вспоминает сама Ирина Константиновна, газету нельзя было провозить через границу, но она рискнула, положив ее на дно чемодана. А уже дома ее отец окантовал фото дочери в рамку.

Когда я только вышла замуж, мама постоянно помогала мне чинить одежду. Я собирала стопочку вещей мужа и отдавала маме, а она то пуговицу пришьет, то дырочку залатает – и все как новенькое.

А еще мама очень хорошо рисует. Не понимаю, когда она успела этому научиться. Я вот в детстве даже в кружки ходила, но рисовать так и не умею. А она может, как модельер, нарисовать красиво вещи или похоже изобразить портрет человека. Но этот свой талант мама не развивает: то ли тяги нет, то ли желания.

Настоящая ее страсть – грибы. Она может часами бродить по лесу, собирать грибы, а потом долго возиться у плиты – солить, мариновать их. Пожалуй, это единственный продукт, который заставляет ее суетиться на кухне. Мама еще тот кулинар. Не особо любит готовить, но все, что связано с грибами, выходит у нее великолепно, особенно грибной суп. Сколько я ни старалась повторить, так вкусно, как у мамы, не получается».

Варвара Владимирова про маму Алису Фрейндлих

Спокойной ночи!?

Участие Гурченко в картине было необходимым еще и по причине ее происхождения. Её социальное окружение детства, доскональное знание провинциальной жизни, умение показать окраинную интонацию оказались неоценимы. Она в какой-то степени играла эту женщину окраины, но в какой-то степени и была ею. Провинциальная русская баба – часть ее богатой и сложной натуры.

Она не терпит бездарностей, пошляков, приспособленцев, равнодушных ремесленников и лепит им в глаза горькую правду-матку. Отсюда частенько возникают толки о ее несносном характере, разговоры о «звездной болезни», зазнайстве и т.д.

Так вот, я, пожалуй, никогда не встречал такой послушной и дисциплинированной актрисы. Она безотказна в работе, исполнительна, всегда готова к бою. Она ни разу не опоздала ни на минуту. Ни разу не впала в амбицию, не раздражалась, не «показывала характер».

Если у нее бывали претензии, то только по делу. Все, кто мешал картине, были ее врагами. Все, что препятствовало съемке, вызывало ее гнев. Она живет под высоким напряжением и передает его окружающим. Она, конечно, фанатик в самом лучшем и высоком значении этого слова».

Эльдар Рязанов

Однажды из-за моей забывчивости Георгию Александровичу пришлось трижды останавливать репетицию, после чего он отозвал меня в сторонку и тоном заговорщика сказал:

— Николай Николаевич, могу поделиться индийским способом запоминания текста.
— Очень интересно,— оживился я.
— Его надо учить...

Для объективности картины добавлю, что дело не только в моей дырявой памяти. Такие коварные провальчики часто случаются оттого, что я в привычных ситуациях пытаюсь что-то заново сделать или темперамент меня захлестывает.

Впрочем, все это не помешало знатоку «индийского способа запоминания текста» пригласить меня в труппу БДТ. И здесь я сразу получил роль Чебутыкина в «Трех сестрах». Ну и намучился же я с этим Чебутыкиным! Мне все казалось, что он мало говорит, а все больше газету читает. И, боясь наскучить зрителям, я все пытался найти какие-то приспособления, чтобы вызвать смех. Но только начну, тут же — голос Товстоногова:

— Стоп!.. Николай Николаевич, это — не Театр Комедии.
— Ну, тогда, может, попробовать...— начинаю я робко.
— Не надо.
— А если так...
— Нет, нет, спасибо,— прерывает он, не давая мне досказать.

И такие вот муки продолжались от Чебутыкина до Перчихина в «Мещанах», где я наконец-то освоился. Но тот чудесный диалог мне очень пригодился потом для роли милицейского полковника в фильме «Бриллиантовая рука». Помните, там Чекан обращается ко мне: «А что, если...» — «Не надо».— «А давайте...» — «Ни в коем случае».— «Ну, тогда, может...» — «А вот это попробуйте».

Мне нужно было не просто поменять театр, а перейти из одной системы в другую: в Комедии — метод представления, а в Большом драматическом — переживания. И Товстоногов терпеливо ждал, когда я укоренюсь в его труппе».

Николай Трофимов

Совет А. П. Чехова начинающим авторам:

«Стать писателем очень нетрудно. Нет того урода, который не нашел бы себе пары, и нет той чепухи, которая не нашла бы себе подходящего читателя. А посему не робей... Клади перед собой бумагу, бери в руки перо и, раздражив пленную мысль, строчи. Строчи о чем хочешь: о черносливе, погоде, говоровском квасе, Великом океане, часовой стрелке, прошлогоднем снеге... Настрочивши, бери в руки рукопись и, чувствуя в жилах священный трепет, иди в редакцию. Снявши в передней калоши и справившись: «Тут ли г. редактор?», входи в святилище и, полный надежд, отдавай свое творение... После этого неделю лежи дома на диване, плюй в потолок и услаждай себя мечтами, через неделю же иди в редакцию и получай свою рукопись обратно. За сим следует обивание порогов в других редакциях... Когда все редакции уже обойдены и нигде рукопись не принята, печатай свое произведение отдельным изданием. Читатели найдутся».

«Я стал «знаменитостью» на московском горизонте и жалобно мурлыкал свои «ариетки» в костюме и гриме Пьеро. От страха перед публикой, боясь своего лица, я делал сильно условный грим: свинцовые белила, тушь, ярко-красный рот. Чтобы спрятать свое смущение и робость, я пел в таинственном «лунном» полумраке, но дальше пятого ряда меня, увы, не было слышно. И заметьте, это в театрике, где всего было триста мест! Впечатлительный и падкий на романтику женский пол принимал меня чрезмерно восторженно, забрасывая цветами. Мне уже приходилось уходить из театра через черный ход. Мужчины хмурились и презрительно ворчали:
— Кокаинист!
— Сумасшедший какой‑то!
— И что вы в нем нашли? — недоуменно спрашивали они женщин.
Я и сам не знал. Петь я не умел! Поэт я был довольно скромный, композитор тем более наивный! Даже нот не знал, и мне всегда кто‑нибудь должен был записывать мои мелодии. Вместо лица у меня была маска. Что их так трогало во мне? Прежде всего, наличие в каждой песенке того или иного сюжета. Помню, я сидел на концерте Собинова и думал: «Вот поет соловей русской оперной сцены… А о чем он поет? Розы-грезы. Опять розы. Соловей — аллей. До каких пор? Ведь это уже стертые слова! Они уже ничего не говорят ни уму, ни сердцу».
И я стал писать песенки-новеллы, где был, прежде всего, сюжет. Содержание. Действие, которое развивается и приходит к естественному финалу. Я рассказывал какую‑нибудь историю вроде «Безноженьки» — девочки-калеки, которая спит на кладбище «между лохматых могил» и видит, как «добрый и ласковый боженька» приклеил ей во сне «ноги — большие и новые»… Я пел о «Кокаинетке» — одинокой, заброшенной девочке с «мокрых бульваров Москвы». У меня были «Жамэ», «Минуточка», «Бал господен», «Креольчик», «Лиловый негр», «Оловянное сердце»… Одну за другой постепенно создавал я свои песни. А публика, не подозревавшая, что обо всем этом можно петь, слушала их с вниманием, интересом и сочувствием. Очевидно, я попал в точку».

Лилия Митта, жена режиссёра Александра Митты, и общая знакомая Людмилы и Льва ринулась на поиски актрисы. Друзья Льва уже знали, что он собирается эмигрировать. Но Максакова была на гастролях, и Лилия до неё не дозвонилась. Збарский окончательно решился на отъезд. Оставался последний штрих.
Актриса и художник не были расписаны, но Лев усыновил Максима и дал ему свою фамилию. А теперь по советским законам должен был выплатить на сына алименты за 15 лет до совершеннолетия. Такой суммы у Льва не было. Речь о воссоединении семьи почему-то уже не шла, художник рвался за границу. Максакова написала заявление в суд, в котором сообщила, что Збарский не является отцом её ребёнка. Так называемое разусыновление Максима осуществилось. После заседания суда Лев пошёл к друзьям, Игорю Кваше с супругой, и, дойдя, упал в обморок. А Людмила брела по Москве, не разбирая дороги.
— Я шла как сомнамбула по Садовому кольцу прямо по проезжей части и рыдала навзрыд, — вспоминала Людмила. — Не понимала, где я, и чуть не попала под машину. Гудки автомобилей немного отрезвили: «у меня же сын, надо держаться!». Не помню, как оказалась на Арбате... Там встретила подругу, актрису Татьяну Егорову. Она привела меня к себе домой и долго успокаивала. Жизнь продолжалась........Лев же оформил все необходимые документы и уехал.
— Он эмигрировал, когда имел успех, мастерскую в центре Москвы, дачу в Серебряном Бору, был окружён друзьями, яркими людьми, красивыми женщинами. Просто от скуки, от общей серости жизни, от запертости, запретов, недосягаемости заграницы. Вместо советской предполагаемой карьеры предпочёл тамошние неизвестности, которые зато давали вольность и независимость, — так писал о художнике поэт Анатолий Найман.

Ни о сыне, ни о Людмиле Збарский не вспоминал, словно их и не было в его жизни. Но Максакова никогда не держала на него зла. Отрыдав своё, взяла себя в руки. Надо было работать, обеспечивать сыночка и помогать маме. Вскоре она встретила Петера Андреаса Игенбергса, попросту — Петра, Петю. Немецкий предприниматель (сын прибалтийского немца) был единственным официальным мужем актрисы, и с ним она была счастлива до самой его смерти.Ингеберс стал настоящим отцом для Максима. Людмила родила дочку Машу (*Мария Максакова — иноагент). Сын долго не подозревал, что папа у него не родной, от мальчика это долго скрывали, пока "доброжелатели" его не просветили. Но ничего не изменилось в отношении Максима к Петеру, он был и остался для него папой — любящим и добрым.

Через шесть лет Лев уехал из Израиля в Америку. Наверное, он был счастлив, ведь его мечта сбылась. Но о нём почти ничего неизвестно. Светский тусовщик, плейбой в прошлом, вёл теперь закрытый образ жизни и, по словам его друга Романа Каплана, переводчика и владельца ресторана «Русский самовар» в Нью-Йорке, в дом были вхожи лишь несколько близких человек из эмиграции. В Америке Збарский преподавал дизайн и рисунок в одном из нью-йоркских институтов.Людмила виделась с ним в 1999 году, приехав в Нью-Йорк.
— Мы встретились в отеле «Плаза», где я жила и всю ночь проговорили как самые близкие люди, — поделилась актриса.
Никакой злобы, претензий к отцу своего сына.
— Все мои обиды давно перегорели... — улыбалась Максакова. — В конце концов, не расстанься я с Лёвой, не познакомилась бы с Петром!

А вот Максим, тоже летавший в Нью-Йорк в 2000-е, с биологическим отцом встретиться не пожелал. Он его не знал, не помнил, и просто не захотел даже из любопытства познакомиться с ним. Последние годы Збарский провёл в хосписе, у него был неоперабельный рак лёгких. Художник ушёл из жизни в феврале 2016 года.Людмиле Максаковой — 83 года, но она играет на сцене своего родного театра имени Вахтангова.

Иосиф Кобзон со своей третьей женой Нелли, тещей и детьми