Джеффри Александер вышел на пенсию и по сему случаю Йель закатил трансгалактическую конференцию. Я долго живу, но такого не видел никогда. Съехались феерические люди и устроили потрясающий интеллектуальный хеппенинг. Коллективное тело Джефа оказалось просто колоссальным.

Обычно на конференции бывает 2-3 по-настоящему впечатляющих доклада, а тут — существенно больше половины. Не просто приехали сильные люди, а они ещё и очень старались. (Я был в секции трибьютов, где не умничаешь и не включаешь слайды, а сразу жжёшь как стендапер; после выступления пришла смс-ка от Айзека Рида, что это был "очень еврейский спич" — значит получилось неплохо). Естественно, помимо прочего, каждый оратор старался остроумно шутить. Было очень смешно и отрейтинговать все эти шутки невозможно. Но одна, от Вагнер-Пачифичи, достойна хонорабл меншна. Она подвергла нежной критике терминологическое решение "сильная программа" с вытекающим шеймингом "слабых программ", сказав, что она всегда чувствовала себя где-то посередине. "Думайте обо мне так: Вагнер — это сильная программа, а Пачифичи — слабая".

Фил Смит проинвентаризировал Александера в цифрах: он выводил на слайд числа и предлагал истолковать/угадать, что они означают. Комбинацию "3. 0. -2." никто расшифровать не смог. Отгадка: Джеф стал полным профессором через 3 года после защиты; он никогда не был ассошиэйт профессором; а ассистант профессором стал за 2 года до защиты (!). Те, кто застали Джефа аспирантом, рассказывали, что тысячестраничные фотокопии его диссертации (будущий 4-томник) ходили по кампусу и на факультете говорили, что это самое важное в социальной теории, что было написано после Парсонса.

Трудновато после трёх дней такого феста возвращаться к трудовым будням. Но ещё и не все разъехались, так что я пребываю в лиминальной фазе пролонгированного действия.

Осень оракула (минутка раздраженного уныния, навеянная окончанием Fall Break’а). Поймал себя на том, что когда читаю многознающих теоретиков на русском языке, к восхищению примешивается сострадание: украдут и забудут. И не (только) из недостатка академической культуры, а как бы силою вещей. Несколько лет назад я написал статью про социологию культуры в СССР и России, где выдвинул тезис «анизотропии» советской/российской социологии: наши социологи высоко ценят и охотно цитируют западных учёных, но сами почти не стремятся поучаствовать в оригинальной дискуссии. (Тезис “карго-культа” – это не совсем то; мне кажется, он вошёл в столь широкий оборот просто потому что смешно и обидно). У этого есть оборотная, чисто техническая сторона: то, что написано по-английски, возможно, будет прочитано говорящими по-русски, а то, что написано по-русски точно не будет прочитано англоязычными (мои последние статьи в СоцОбозе, правда, пару раз пытались прочитать через автоматический перевод, а также я недавно отправил Аверинцева одному американскому теоретику, но это исключения, подтверждающие правило).  

И вот я думаю, что эта анизотропия – не какой-то преходящий гротескный эффект, а глубокая структурная основа социальной науки на русском языке. Она не утратила роли и сейчас, но произошли важные изменения. В советские и раннепостсоветские времена те, кто могли читать, адекватно понимать, переводить и пересказывать западную социологию, были настоящими оракулами и герменевтическими виртуозами. То есть можно “срезать угол” и цитировать сразу Лумана, о котором ты прочитал у Филиппова, но всем ясно, кто на самом деле говорит. Потом ситуация изменилась: сейчас всё доступно, очень многие, а не только избранные, ездили по миру, жали руку импортным учёным и фотографировались с ними. Но читать и думать от этого проще не стало, а то и наоборот. Хорошо видно, что, в силу асимметрии научных языковых сред, сохранения традиции критико-истолковывающего жанра и малого распространения навыка тысячестраничного чтения, широкой научной общественности по-прежнему намного сподручнее прочитать о Гарфинкеле у Корбута, чем у Роулз или Линча (все примеры условны). И потому что по-русски, и потому что трудоёмкие теоретизирование и интерпретация уже произведены. Постсоветское новшество, однако, состоит в том, что теперь куда проще “сократить переменные” и сделать вид, что все мы тут оракулы, а теоретический вклад интерпретатора экспроприировать и перераспределить между собой и классиком. Более того, это почти необходимо сделать, потому что поступи ты иначе, кто-то может подумать, что ты не владеешь языками и вообще профнепригоден. Ведь если советский учёный знал, что он изолирован силою судьбы, то для изоляции современного русскоязычного учёного есть всего две структурные возможности: либо гордая поза, либо постыдная тайна. Как следствие, когда-то титаническая роль настоящей теоретической и историко-социологической работы на русском языке формально обесценивается; фактически она по-прежнему востребована, но её пользователи структурно предрасположены не признавать своих интеллектуальных долгов. Потребление есть, а признания нет. Возможно, так Вселенная намекает, что ниша уходит в прошлое и социологии на национальных языках стоит сосредоточиться на национальных же проблемах.

Экскурс в медицинскую социологию и paper alert. Есть такой выдающийся отечественный социолог и исследователь public health – Пётр Мейлахс. Он хорошо понимает теорию и не чужд культурсоциологии настолько, что даже был на постдоке в Йельском CCS десять с лишним лет назад. Мы давно дружим и почти так же давно я начал его преследовать с навязчивыми идеями совместных исследований на его дисциплинарной почве изучения ВИЧ, наркопотребления и пр.

В какой-то момент во время пандемии мы с ним стали обсуждать тщету часто практикуемого социологами прямого вопрошания антиваксеров и хеситантов в духе “почему нет?”, равно как и количественных исследований, опирающихся на модели оценивания рисков и барьеров в логике рационального выбора. Мы исходили из того, что модели тела, сакральное, implicit meanings и прочие инсайты в духе Мери Дуглас ведут в более верном направлении когда речь идёт о таком аффективно-заряженном вторжении в тело и частную жизнь, как ковид-вакцинация. Звёзды сошлись когда я курировал раздел про эмоции и восприятие human enhancement в Вышкинском стратпроекте. С помощью Петра и его неординарной команды из СПб нам удалось посмотреть на восприятие вакцинации через призму эмоционально-заряженных моральных культурных структур. Не могу назвать себя приверженцем Moral Foundations Theory, которую мы использовали, но она куда ближе к нашим исходным интуициям, чем прочие модели, на которых можно делать количественный анализ. Наши результаты показывают, что люди опираются на глубокие эмоционально-заряженные моральные интуиции, а не просто калькулируют. Вероятно поэтому полисимейкерам не слишком успешно удавалось “доносить информацию” и “просвещать”.

Львиную часть работы сделал первый автор, Дмитрий Кислицын. Я, можно сказать, рядом постоял. (Это, кстати, весьма освежающий опыт: многие исследования, в которых я сыграл куда большую роль, меня едва цитируют, не говоря уже о соавторстве – public health щедрее социологов в этой части – возможно поэтому у них настолько выше уровень цитирований). Так или иначе, благодаря коллегам из Петербурга – Дмитрию Кислицыну, Петру Мейлахсу, Дмитрию Щапову и Екатерине Александровой – я обзавёлся публикацией в модном медицинском журнале, на зависть коллегам-социологам 😁 Мораль: умейте выбирать коллабораторов и соавторов! 😎 Скачивание по ссылке доступно в течение полутора месяцев.

В высокоценимом мною Journal for the Theory of Social Behaviour, в последние годы ставшем передовой ареной социологии C&C и социальной теории, опубликована очень важная для меня статья о катексисе, телесности и косметической хирургии. Помимо теории катексиса в ней контринтуитивная гипотеза, что страдание, волнение, боль и страх — ключевые ингредиенты быстрого изменения себя. Поэтому для постижения действенности косметической хирургии очень важна странная и дискурсивно-вытесняемая правда о том, что даже современная фарма не способна устранить эти страдания. В части теории самый важный раздел — 3.3, в нем ёмко изложены основы теории катексиса: теперь и на языке Джаггера. Это далось мне непросто, поэтому ниже — лирическая сюита, которую можно не читать. 

Теория современности поперхнулась секуляризацией, которую приходится переопределять до неузнаваемости, чтобы не сдавать в утиль. И рационализацией, которая производит эффекты, противоположные ожидаемым: тайна, новые спиритуальности, нью эйдж, эзотерический селф-хелп и пр. Старый концептуальный аппарат («расколдование», эмоциональное как противоположность рациональному и пр.) очевидно сбоит и требуются новые решения, которые откроют путь для большой социологической программы. Суть ее должна быть в том, чтобы дать всем этим приметам времени не просто объяснения, а такие, которые будут непосредственно связаны с пониманием современности в целом. Это — большой контекст моих многолетних разработок, связанных с сакральным. В амбивалентности сакрального я вижу ключ к построению искомых описаний современности, а теория катексиса, которой я теперь занялся, это шаг к определению элементарных операций внутри этого видения.

В этом контексте, я всегда искал особые эмпирические объекты, в которых специфически-современные модальности сакрального особо выпуклы. Поскольку именно тело остается в наши дни едва ли не самым устойчивым локусом сакрального и поскольку именно косметическая хирургия — это феноменально массовизированный опыт трансгрессивных практик в отношении этого локуса, я давно понял, что рыть надо туда. Меня там не ждали! Ни один другой мой текст не претерпел столько переработок. 

Впервые я представил замысел этого исследования осенью 2011 г. на конференции в Брно. Помню, как мы с женой приехали туда поздно вечером на машине. Утром выступать, а презентации нет, но не жертвовать же чешским пивом и стейк-тартаром? Титаническим усилием воли я продумал презентацию постранично, еще петляя по Польше, и материализовал по приезде за рекордные полчаса (нормальные люди всё это делают не спеша, в самолете). На этой конференции я, кстати, познакомился с Джиоло Феле и через недельку мы заехали навестить его в Тренто, где он, в свою очередь, познакомил нас с просекко «trento DOC» и восхитительным Андреа Бригенти, который сейчас тоже немного пишет о катексисе, а тогда очень полезно откомментировал мое исследование. Которое я дорабатывал 12 лет спустя, сидя в том самом Тренто: все нити переплетаются, если следить достаточно долго. Потом я представил ранние версии в Йеле и еще на паре конференций. Через пару лет засабмитил текст в хороший журнал: отвергли, переработал, подал в другой журнал, отвергли: и так раз пять. Иногда реджектили прямо совсем без нежности, а иногда сопровождали крутыми рецензиями. 

Пазл сложился когда я прогрыз гранит до теории катексиса. Микро-динамика катектических механизмов позволила наконец-то распаковать black box аффективно-заряженного таинства косметической хирургии, производящего (а не только транслирующего) эстетические конвенции и почти «алхимические» изменения себя. Переделал текст практически полностью и подал в JTSB. Там мне попались очень хорошие рецензенты, которые навели меня на некоторые неочевидные, но очень важные источники, и я ещё раз довольно сильно переработал текст. Это продлилось полтора года! Когда я получил первый R&R, я купил классные трекинговые Саломоны, а сейчас у них дыры в подошвах — про износить семь пар железных башмаков это no joke. В общем, не для слабачков эта наша социальная теория, но и сатисфекшн она приносит соразмерный.

Культура как магия. В первом выпуске СоцОбоза за 2024 опубликована вторая часть «Катектических механизмов культуры»

В прошлом году я читал курс для аспирантов в Университете Тренто. Размышляя вслух о культурной теории, я неожиданно для себя сформулировал, что культура — самое близкое к магии из всего, что у нас есть. Кто-то где-то собрался; звуки произнесены и услышаны, сердца забились чаще, кто-то схватил какие-то предметы и что-то с ними проделал и — voila, не то создали, не то вызвали что-то, что много больше нас. Что-то, что не выводится ни из каких жестов, звуков и предметов. Что остаётся даже когда все успокоились и разошлись. Это ли не магия?

Самый примечательный факт о магии — это то, что её вроде как не бывает. Какой тогда смысл сравнивать её с чем-то, что точно есть? Смысл в том, чтобы выстроить такую познавательную перспективу, в которой увиденное предстаёт как по-настоящему удивительное, ведь с удивления начинается философия.

В магическом заклинании соединены знаки и энергия. Суть моего предположения в том, что в культурных смыслах эти начала тоже сплавлены воедино — и именно это определяет культуру на элементарном уровне. Поэтому эмоции и аффект оказываются чем-то вроде потерянного «пятого элемента» культуры. Социологи давно знают, что эмоции важны и посвятили им целый подраздел дисциплины, но в нём эмоции — это аксессуар социальной жизни и культуры, а для меня и еще нескольких исследователей они — ингредиент. (Магический!) Двухчастный цикл в СоцОбозе на этом завершается, а сама исследовательская программа только начинает развёртываться.

Read it. It’s magic.

(продолжение)
Чтобы писать ясно, нужно избавиться от позёрства. Среди объектов утончённых издёвок великого Хоуи особое место занимают “академизмы” — потуги учёных писать “classy.” Изнуряя своих молодых коллег заданиями по самоанализу, он, ликуя, выявил, что за “академизмами” и стремлением писать сложно чаще всего стоит простая статусная неуверенность. То есть проблема лежит не в текстуальной, а в личностной плоскости. Беккер цитирует Чарльза Райта Миллса, который пишет примерно о том же в СВ: “To overcome the academic prose you have first to overcome the academic pose.” А что же это за поза такая, не унимается Беккер? И тут же делится с нами своим представлением о ‘classy person’: ‘I imagine it this way: a classy person, to a young professional type, wears a tweed jacket with leather patches at the elbow, smokes a pipe (the men, anyway), and sits around the senior common room swilling port and discussing the latest issue of the Times Literary Supplement or the New York Review of Books with a bunch of similar people’ (p. 32). Аспирантам достаётся ещё больше: беккеровский сеанс иронического вчувствования даёт такую вот реконструкцию мотивов: ‘If you act as though you already were a sociologist, you might fool everyone into accepting you as one, and even take it seriously yourself’ (p. 40). Конечно, тут таится немалое коварство. Беккер понимает, что академические понты — работающая вещь, особенно для тех, у кого ещё нет теньюра. Поэтому он как бы говорит: “я просто оставлю это здесь”. Вероятно, его совет подойдёт только тем, кому самоирония в любом случае не даёт эффективно позировать. Но, предположу я, в мыслях возносясь к Нагорной Проповеди, теорию могут делать только они.